Царь и хлеб

Жил в одной деревеньке простак. Да только не из тех простаков, над которыми вся округа потешается. Был он сыном школьного учителя и рос поначалу на диво смышленым – с колыбели все на лету схватывал. От таких вот шустрых и жди: либо в гении угодят, либо в последние дурачки. Отец, конечно, его в гении прочил и пичкал с малолетства книжной премудростью. Но вот мальчику стукнуло десять лет, и отцовские надежды рухнули. Не то чтобы сынок поглупел. Хуже. У него, можно сказать, в одночасье совсем разум отшибло. Впрочем... Кто знает, что есть глупость, а что есть разум?.. Теперь Вилли проводил дни в полях – валялся в траве да улыбался. И целыми днями молчал. Но уж если этот молчун разговорится – не остановишь. Болтать он начинал вдруг, точно старая шарманка: все думают, она сломана, а ткнешь случайно ногой – затянет свою незамысловатую песенку. Вот и с Простаком Вилли так же. Никогда не знаешь, от чего заведется. Читать он разлюбил вовсе. Иногда отец подсовывал ему какую-нибудь книжку, в которой он в детстве души не чаял. Но взгляд Вилли равнодушно скользил по знакомым страницам, а потом и вовсе перепрыгивал на вчерашнюю газету. Однако, и газета вскоре навевала скуку. Лишь изредка Вилли-Простак уткнется носом в какую-нибудь заметку, в ерунду какую-нибудь, – уставится и сидит битый час.

Отцу прозвище сына пришлось не по нраву, но деревенские кликали его Простаком любя. И с гордостью показывали Вилли приезжим, точно местную диковинку. Мальчик к тому же был редкостно красив: волосы золотисто-каштановые, кожа тонкая, веснушками усыпана, будто золотой пылью, а голубые глаза смотрят по-младенчески невинно. И красивые губы улыбаются удивительно мягко. Впервые я увидел Вилли, когда ему было уже лет шестнадцать-семнадцать. Я гостил тогда в его родной деревне. И Вилли очаровал меня, как чаровал он каждого – недаром люди его любили. Первые дни я здоровался, а он лишь улыбался в ответ. Но однажды я лежал в полудреме на краю поля и глядел, как колышится пшеница, а вдали медленно, полоска за полоской падают под острой косилкой спелые колосья. Вдруг появился Вилли-Простак. Молча подошел и улегся рядом. Неожиданно протянув руку, он потрогал скарабея на моей цепочке от часов. Такие фигурки носили в Древнем Египте в надежде на вечную жизнь. Пощупав и осмотрев скарабея со всех сторон, Вилли заговорил:

– Давным-давно я сам жил в Древнем Египте и пахал там отцовское поле. Засеянное поле вскоре покрывалось зеленой дымкой, ростки набирали силу, превращались в спелые колосья. Поле из зеленого становилось золотым. И глядя на это золото, я верил, что богаче моего отца никого в Египте нет.

В те времена Египтом правил царь, у которого было великое множество имен. Называли его всяко, я же выберу самое короткое имя – Ра. Царь Ра жил в большом городе в великолепном дворце. А мы с отцом – в маленькой хижине неподалеку от города. Царя я никогда не видел, но люди судачили о его богатствах, о дворце и нарядах, о короне и драгоценностях, о сундуках, набитых золотом. Ел он на серебряных блюдах, пил из золотых чаш, спал под пурпурным шелковым пологом, расшитым жемчугом. Я слушал людские толки, и казалось мне, будто наш царьсказочный: не верилось, что он настоящий живой человек – точно мой отец, не верилось, что его золотую мантию можно потрогать, точно колосья на нашем поле.

Однажды летом, когда солнце нещадно палило, а колосья уже потяжелели, я лежал в самой их гуще, в тени, ощипывал колоски и задумчиво жевал почти спелые зерна. Вдруг над головой послышался смех. Возле меня стоял высокий-превысокий человек, я таких верзил и не видал никогда. Густая черная борода курчавилась, глаза смотрели по-орлиному цепко и горделиво. Я сразу догадался, что это царь: его одежды нестерпимо сверкали на солнце. Неподалеку гарцевали верховые стражники. Один придерживал за поводья царскую лошадь, поскольку сам царь спешился и стоял теперь возле меня. Так мы и смотрели друг на друга: он – сверху вниз, я – снизу вверх. Потом он снова засмеялся и сказал:

– Я вижу, ты доволен жизнью, дитя мое.

– Вы правы, царь Ра.

– Кто ты, дитя?

– Сын моего отца.

– Кто же твой отец?

– Самый богатый человек в Египте.

– Почему ты так решил?

– Моему отцу принадлежит это поле.

Царь окинул наше поле цепким орлиным взором и промолвил:

– А мне принадлежит весь Египет. – Это слишком много, – сказал я.

– С чего ты взял? Вовсе не много. И, разумеется, я богаче твоего отца.

Я недоверчиво покачал головой.

– Говорю тебе – богаче! В чем ходит твой отец?

– В такой же рубахе, как у меня, – я показал свое полотняное рубище.

– Погляди, в чем хожу я! – царь широко взмахнул мантией, и она, опадая, хлестнула меня по щеке. – Как смеешь ты говорить, что твой отец богаче меня?

– Но у него больше золота, – твердил я. – У него есть это золотое поле.

Царь помрачнел: он, видно, сильно рассердился.

– А если я сожгу его поле? Что останется у твоего отца?

– Хлеб. Он снова вырастет через год.

– Царь Египта велик! – воскликнул царь Ра. – Царя с хлебом не равняй. Царь сам – золото. Он вечен! Он переживет твой хлеб.

Я не поверил и снова покачал головой. Гневная молния сверкнула в глазах царя. Он обернулся к стражникам и вскричал:

– Сжечь это поле!

И они подожгли золотой хлеб с четырех сторон. Царь смотрел на пламя и говорил:

– Вот тебе отцовское золото! Гляди! Никогда прежде оно так не блистало, никогда не заблестит вновь.

Царь Ра ушел, когда наш хлеб сгорел дотла и превратился в черную золу. Уходя он крикнул:

– У кого теперь больше золота, а?! Царь Ра вечен, он переживет твой хлеб.

Он вскочил в седло и скоро превратился в далекую блестящую точку – это царская мантия сверкала на солнце. Отец выбрался из хижины и прошептал:

– Мы погибли... Почему царь сжег наше поле? Ответить мне было нечего, я и сам ничего не понимал.

Убежав в сад, за хижину, я горько расплакался. Слезы текли и текли, я поднял руку, чтобы отереть их, разжал кулак и обнаружил прилипшие к ладони зерна – недоеденный мною колос. Это были остатки наших сокровищ, полколоска вместо тысячи колосьев. Боясь, что царь отберет и это, я поспешно расковырял пальцем землю и сунул по зернышку в каждую лунку. И через год, когда снова налились тяжелым золотом египетские хлеба, в моем саду среди ярких цветов и круглых тыкв гнулись под тяжестью зерен десять колосьев.

В то, следующее, лето царь умер, и похоронили его пышно и торжественно. По обычаю тела египетских царей – фараонов – замуровывают в пирамиде, набитой драгоценностями, дорогими нарядами и золотой мебелью. Много всякой всячины дают ему с собой в царство мертвых. И непременно кладут рядом зерно: вдруг царь проголодается в долгом пути. Снарядили стражника – собрать зерно для царя Ра. Дорога его лежала мимо нашей хижины. Дни стояли жаркие, и, возвращаясь, он остановился у нас немного передохнуть. Стражник рассказал, что несет сноп пшеницы, который похоронят вместе с царем. Усталый, измученный зноем, стражник вскоре уснул. А я все думал и думал: о смерти золотого царя и о золотых зернах. И мне привидился сам царь Ра. Он снова возвышался надо мной и говорил:

– Царь Египта – золото. Он вечен. Он переживет этот хлеб.

Я побежал в сад, срезал колосья и добавил их в сноп спящего стражника. Проснувшись, он забрал сноп и пошел своей дорогой. Царя Ра похоронили, и мои колосья похоронили вместе с ним.

Вилли-Простак умолк, лишь тихонько поглаживал моего скарабея.

– И это конец, Вилли? Ты все рассказал?

– Нет, не все. Сотни, тысячи лет спустя, в прошлом году, какие-то англичане нашли в Египте гробницу царя Ра и там, среди прочих драгоценностей, оказались и мои колосья. Шитая золотом царская одежда истлела и рассыпалась, а золотые колосья остались целы и невредимы. Эти англичане привезли немного зерна в Англию. По дороге они остановились передохнуть в доме моего отца, как египетский стражник когда-то. Они рассказали отцу, какое сокровище везут с собой, даже показали колосья. Я держал их своими руками, я узнал их! – Вилли радостно улыбался. – И к моей ладони опять прилипло зернышко. Я посадил его здесь, посреди поля.

– Значит, если оно проросло, колос там, на несжатой полосе?

Я взглянул на косилку, она медленно заходила на последний круг. Вилли поднялся и дал знак следовать за ним. Мы внимательно осмотрели несжатую полосу. Наконец, Вилли указал на колос, что уродился выше и сиял ярче других.

– Неужели этот? – спросил я.

Вилли улыбнулся, точно малый ребенок.

– Он и впрямь золотится ярче своих собратьев, – заметил я.

– Конечно, – ответил Вилли-Простак. – Так кто же вечен: золотой царь или золотой хлеб?

Тимы

Ровно сто лет назад – а может, годом раньше или позже – точнехонько посреди Англии – а может, к северу или к югу – стояла Счастливая деревушка. И счастливой была она оттого, что жили тут Тимы.

В семействе их было пятеро: Старый Тим, Большой Тим, Юный Тим, Маленький Тим и Крошка Тим. И все они уродились мудрецами. Что бы в деревне ни случилось, что бы ни стряслось – засуха, пропажа или еще какая напасть, – люди говорили:

– Надо спросить у Тимов, они наверняка знают, как беде помочь. Недаром мудрецами уродились.

Проведал раз фермер Джон, что цыгане облюбовали его сарай для ночлега. Вы, верно, думаете, будто он сразу позвал констебля и упек непрошенных гостей в тюрьму? Ничего подобного! Фермер Джон подумал: «Пойду-ка я посоветуюсь со Старым Тимом».

И он отправился к Старому Тиму, а тому было от роду восемьдесят лет. Старый Тим сидел у камина и попыхивал глиняной трубкой.

– Утро доброе, Старый Тим, – приветствовал его фермер Джон.

– Доброе, доброе, – согласился Старый Тим, вынув изо рта трубку.

– У меня в сарае опять цыгане ночевать повадились, – пожаловался фермер Джон.

– Неужто опять? – посочувствовал Старый Тим.

– Да, вот напасть какая, – разохался фермер Джон.

– Ну надо же! – подивился Старый Тим.

– Ты у нас мудрецом уродился, – сказал фермер Джон. – Что б ты сделал на моем месте?

Старый Тим снова принялся сосать трубку. И произнес:

- – Будь я на твоем месте, я бы спросил Большого Тима. Он тоже мудрецом уродился, но ему от роду всего шестьдесят. Значит, он на целых двадцать лет ближе к мудрости.

Пошел фермер Джон искать Большого Тима, который Старому Тиму доводился сыном. Большой Тим сидел на заборе и покуривал вересковую трубку.

– Утро доброе, Большой Тим, – сказал фермер Джон.

– Доброе, доброе, – сказал Большой Тим, вытащив трубку изо рта.

– У меня в сарае опять цыгане ночевать повадились, – пожаловался фермер Джон. – И Старый Тим велел у тебя спросить, что б ты сделал на моем месте. Ты ж у нас мудрецом уродился.

Большой Тим снова вынул изо рта трубку и промолвил:

– На твоем месте я бы спросил Юного Тима. Он тоже мудрецом уродился, но ему всего сорок. Значит, он на двадцать лет ближе к мудрости.

Отправился фермер Джон искать Юного Тима, а был он не кто иной, как родной сын Большого Тима. Юный Тим лежал в стогу и жевал соломинку.

– Утро доброе, Юный Тим, – сказал фермер Джон.

– Доброе, доброе, – согласился Юный Тим, вынув соломинку изо рта.

Фермер Джон пожаловался ему на свою беду и под конец добавил:

– Меня к тебе Большой Тим прислал. Ты ж у нас мудрецом уродился.

Сунув соломинку обратно в рот, Юный Тим сказал: – Маленький Тим тоже мудрецом уродился, но ему 'всего двадцать. Значит, и мудрость его на двадцать лет свежее.

Отправился фермер Джон к Маленькому Тиму, который доводился Юному Тиму родным сыном, и застал его на берегу мельничного пруда. Маленький Тим жевал яблоко.

– Доброе утро, Маленький Тим, – сказал фермер Джон.

– Доброе, доброе, – согласился Маленький Тим, прожевав кусок яблока.

В четвертый раз поведал фермер Джон о своей беде и напоследок добавил:

– Юный Тим считает, что ты подскажешь, как быть. Ты ведь у нас мудрым уродился.

Но Маленький Тим откусил еще кусок яблока и сказал:

– Моему сыну от роду месяц. И он тоже мудрым уродился. Он пока у самых истоков мудрости. Пойди к нему.

Фермер Джон нашел Крошку Тима – сына Маленького Тима – в колыбели. Он сосал большой палец.

– Утро доброе, Крошка Тим, – сказал фермер Джон.

Крошка Тим вытащил палец изо рта и ничего не ответил.

– Крошка Тим, у меня в сарае опять цыгане ночевать повадились, – сказал фермер Джон. Маленький Тим велел к тебе за советом идти. Ты, говорят, мудрым уродился. Что б ты сделал на моем месте? Как скажешь, так и сделаю.

Крошка Тим снова сунул палец в рот и промолчал.

А фермер Джон пошел домой и сделал то же самое.

Цыгане вскоре перекочевали в другую деревню и заночевали в сарае у фермера Джорджа. И фермер Джордж позвал констебля и упек цыган в тюрьму. А те в отместку у него и сарай, и стога дотла спалили, да еще и рябую несушку украли – недели не прошло.

Зато Счастливая деревня жила по-прежнему счастливо. Ничегошеньки деревенские не делали, ничего не предпринимали. Конечно, и в Счастливой деревне не всякий день гладко проходил. Как-то Мельничиха в сердцах оттаскала Мельника за уши; другой раз бродячий торговец дал Молли Браун фальшивую монетку, а однажды сам преподобный отец хлебнул лишку и горланил песни на всю округу. Только деревенские ни во что не вмешивались. И все потихоньку налаживалось.

Но вот пришел день, когда Крошка Тим, так и не женившись, умер, дожив до ста лет. И Счастливая деревня стала совсем обычной. Деревенские, оставшись без советчиков, стали поступать, как все.