Последствия смешения синхронии и диахронии

Могут представиться два случая:

а) При поверхностном взгляде может показаться, что синхрони­ческая истина отрицает истину диахроническую и что между ними надо выбирать; в действительности этого но требуется: ни одна из этих истин не исключает другую. Если французское слово dé pit «досада» прежде означало «презрение», это не мешает ему ныне иметь совершенно иной смысл; этимология и синхроническая значимость — это две различные вещи. Или еще: традиционная грамматика совре­менного французского языка учит, что причастие настоящего време­ни в одних случаях изменяется и согласуется с существительным как прилагательное (например, une eau соurante «проточная (букв. «бегущая») вода»), а в других случаях остается неизменяемым (на­пример, une personne соuran dans larue «человек, бегущий по улице»). Однако историческая грамматика нам показывает, что в данном случае дело идет не об одной форме, а о двух: первая из них восходит к латинскому причастию сurrentem, которое изменяется по родам, а второе происходит от неизменяющегося по родам творительного падежа герундия сurrendō *. Противоречит ли синхроническая истина истине диахронической и нужно ли осудить традиционную грамматику во имя грамматики исторической? Нет, потому что поступать так значило бы видеть лишь половину действительности; не следует думать, что только исторический факт важен и достаточен для образования языка. Разумеется, причастие соurant имеет два разных источника, но языковое сознание их сближает и сводит к од- ному — эта синхроническая истина столь же абсолютна и непререкаема, как и другая, диахроническая.

б) Синхроническая истина до такой степени согласуется с истиной диахронической, что их смешивают или считают излишним и различать. Считают, например, достаточным для объяснения нынешнего значения франц. рè ге «отец» сказать, что латинское раtег имело то же значение. Другой пример: латинское краткое а в открытом, не начальном слоге изменилось в I: наряду с faciō «делаю» мы имеем соnficiō «совершаю», наряду с amī cus «друг» — inimī cus «недруг” и т. д. Часто закон формулируется так, что а в слове faciō переходит в i в слове соnficiō потому, что оно оказывается уже не в первом слоге. Это неточно: никогда а вслове faciō не «переходило в» i в слове соnficiō. Для восстановления истины необходимо различать две эпохи и четыре члена отношения: сперва говорили faciō – соnfaciō; затем, после того как соnfaciō превратилось в соnficiō, а faciō осталось без изменения, стали произносить faciō – соnficiō. Получается таким образом следующее:

Эпоха А faciō < —————— > соnfaciō

Эпоха В faciō < —————— > соnficiō

Если говорить об «изменении», то произошло оно между соnfaciō и соnficiō; правило же, приведенное выше, было столь плохо сформулировано, что даже не упоминало о первом изменении! Далее, наряду с этим изменением, которое является, конечно, фактом диахроническим, существует другой факт, абсолютно отличный от первого и касающийся чисто синхронического противопоставления между faciō и соnficiō. Обычно говорят, что это не факт, а результат. Однако это факт определенного порядка, и нужно подчеркнуть, что такими именно фактами являются все синхронические явления. Вскрыть истинный вес противопоставления faciō – соnficiō мешает то обстоятельство, что значимость этого противопоставления невелика. Однако если рассмотреть пары Gast — Gä ste, gеbе — gibt, то нетрудно убедиться, что эти противопоставления, хотя они тоже являются случайным результатом фонетической эволюции, образуют в синхроническом срезе существеннейшие грамматические фено­мены. Поскольку оба ряда явлений, сверх того, тесно между собою связаны и взаимообусловлены, возникает мысль, что нечего их и различать, — и, действительно, лингвистика их смешивала в тече­ние целых десятилетии, не замечая, что метод ее никуда не годится.

Однако в некоторых случаях эта ошибка явно бросается в глаза. Так, для объяснения греч. phuktó s «избежный», казалось бы, дос­таточно сказать; в греческом g и kh изменяются в k перед глухими согласными, что и обнаруживается в таких синхронических соответ­ствиях, как phugeî n «бежать»: рhuktó s «избежный», lé khos «ложе»: lé ktron «ложе» (вин. п.) и т. д. Но тут мы наталкиваемся на такие случаи, как trí khes “волосы”: thriksí «волосам», где налицо осложнение и виде “перехода” t в th. Формы этого слова могут быть объяснены лишь исторически, путем использования относительной хронологизации явлений. Первоначальная основа *thrikh при нали­чии окончания –si дала thriksí — явление весьма древнее, тождест­венное тому, которое произвело lé ktron от корня lekh-. Впоследствии всякий придыхательный, за которым в том же слове следовал другой придыхательный, перешел в соответствующий глухой, и *thrí khes превратилось в trí khes; естественно, что thriksí избежало действия этого закона.

Выводы

Так лингвистика подходит ко второй своей дихотомии. Сперва нам пришлось выбирать между языком и речью (см. стр. 56), теперь мы находимся у второго перекрестка, откуда ведут два пути: один — в диахронию, другой — в синхронию.

Используя этот двойной принцип классификации, мы можем те­перь сказать, что все диахроническое в языке является таковым лишь через речь. Именно в речи источник всех изменений; каждое из них, прежде чем войти в общее употребление, начинает применяться не­которым числом говорящих. Теперь по-немецки говорят: ich war “я был”, wir waren «мы были», тогда как в старом немецком языке до XVI в. спрягали: ich was, wir waren (по-английски до сих пор гово­рят: I was, We were). Каким же образом произошла эта перемена; war вместо was? Отдельные лица под влиянием waren создали по аналогии war – это был факт речи, такая форма, часто повторявшаяся, была принята коллективом и стала фактом языка. Но не все инновации речи увенчиваются таким успехом, и, поскольку, они остаются индивидуальными, нам незачем принимать их во внимание так как мы изучаем язык; они попадают в поле нашего зрения лишь с момента принятия их коллективом.

Факту эволюции всегда предшествует факт или, вернее, множество сходных фактов в сфере речи: это ничуть не противоречит установленному выше различию, которое этим только подтверждается, так как в истории любой инновации мы отмечаем всегда два момента: 1) момент появления ее у отдельных лиц и 2) момент превращения ее в факт языка, когда она, внешне оставаясь той же, принимается всем языковым коллективом.

Нижеследующая таблица показывает ту рациональную форму, которую должна принять лингвистическая наука:

				Cинхрония
Речевая деятельность		Язык	Диахрония
Речь

Следует признать, что отвечающая теоретическим потребностям рациональная форма науки не всегда совпадает с той, которую навязывают ей требования практики. В лингвистике требования практики еще повелительней, чем в других науках; они до некото­рой степени оправдывают ту путаницу, которая в настоящее время царит в лингвистических исследованиях. Даже если бы устанавли­ваемые нами различения и были приняты раз и навсегда, нельзя было бы, быть может, во имя этого идеала связывать научные изы­скания чересчур строгими требованиями.

Так, например, производя синхроническое исследование старо­французского языка, лингвист оперирует такими фактами и прин­ципами, которые не имеют ничего общего с теми, которые ему бы открыла история этогоже языка с XIII до XX в.; зато они сравнимы с теми фактами и принципами, которые обнаружились бы при опи­сании одного из нынешних языков банту, греческого (аттического) языка V в. до нашей эры или, наконец, современного французско­го. Дело в том, что все такие описания покоятся на сходных отноше­ниях; хотя каждый отдельный язык образует замкнутую систему, все они предполагают наличие некоторых постоянных принципов, на которые мы неизменно наталкиваемся, переходя от одного языка к другому, так как всюду продолжаем оставаться в сфере явлений одного и того же порядка. Совершенно так же обстоит дело и с историческим исследованием: обозреваем ли мы определенный период в истории французского языка (например, от XIII до XX в.), или яванского языка, или любого другого, всюду мы имеем дело со сходными фактами, которые достаточно сопоставить, чтобы установить общие истины диахронического порядка. Идеалом было бы, чтобы каждый ученый посвящал себя либо одному, либо другому аспекта лингвистических исследований и охватывал возможно большее количество фактов соответствующего порядка; но представляется весьма затруднительным научно овладеть столь разнообразными языками. С другой стороны, каждый язык представляет собой практически одну единицу изучения, так что силою вещей приходится рассматривать его попеременно и статически и исторически. Все же никогда не следует забывать, что чисто теоретически это единство отдельного языка как объекта изучения есть нечто поверхностно, тогда как различия языков таят в себе глубокое единство. Пусть при изучении отдельного языка наблюдатель обращается как к синхро­нии, так и к диахронии; всегда надо точно знать, к какому из двух аспектов относится рассматриваемый факт, и никогда не следует смешивать методы синхронических и диахронических исследова­ний.

Разграниченные указанным образом части лингвистики будут в дальнейшем рассмотрены одна за другой.

Синхроническая лингвистика должна заниматься логическими и психологическими отношениями, связывающими сосуществующие элементы и образующими систему, изучая их так, как они воспри­нимаются одним и тем же коллективным сознанием.

Диахроническая лингвистика, напротив, должна изучать отно­шения, связывающие элементы, следующие друг за другом во вре­мени и не воспринимаемые одним и тем же коллективным сознанием, то есть элементы, последовательно сменяющие друг друга и не обра­зующие в своей совокупности системы.

Стр. 146 – 150