Часть II 4 страница

После того как однополая любовь утратила свои иници­альные компоненты и переместилась из общественной жиз­ни в частную, она стала более тонкой, индивидуальной, психологически разнообразной, но одновременно — мо­рально проблематичной. В Афинах легально существовала мужская проституция и даже публичные дома. Свободно­рожденный афинянин не мог заниматься этим ремеслом, но на военнопленных, метеков и иностранцев запреты не распространялись. Простые, бедные и не особенно просве­щенные люди часто относились к педерастии подозритель­но, как к причуде богатых и знатных, угрожающей семей­ному очагу. Эта тема звучит в комедиях Аристофана, хотя сама по себе однополая любовь для него вполне приемлема.

Это заставляет защитников педерастии подчеркивать ее «педагогический эрос»: «Величайшее счастье для того, кто желает из любимого мальчика сделать себе хорошего друга, это то, что ему и самому необходимо стремиться к добро­детели»²⁵.

В платоновском «Пире» юный красавец Алкивиад, по которому сходили с ума чуть ли не все афинские мужчины и женщины, рассказывает, как он пытался соблазнить ста­рого Сократа и, оставшись с ним ночью наедине, признал­ся в своей готовности отдаться. Когда Сократ прикинулся непонимающим, самоуверенный юноша сам залез к нему в постель, «лег под его потертый плащ и, обеими руками об­няв этого поистине божественного, удивительного челове­ка, пролежал так всю ночь». Но «...несмотря на все эти мои усилия, он одержал верх, пренебрег цветущей моей красо­той, презрительно посмеялся над ней... Ибо, клянусь вам всеми богами и богинями, — проспав с Сократом всю ночь, я встал точно таким же, как если бы спал с отцом или со старшим братом»²⁶.

Позднейшие греческие авторы относились к этому рас­сказу скептически, считая, что он был нужен только для самооправдания. По словам Биона, если Сократ «желал Алкивиада и воздерживался, то это глупость, а если не же­лал его и воздерживался, то в этом нет ничего особенно­го»²⁷. По мнению Псевдо-Лукиана, «и Сократ был любов­ником, как всякий другой, и Алкивиад, когда лежал с ним под одним плащом, не встал нетронутым... Мне мало смот­реть на возлюбленного и, сидя напротив, слушать его речи; любовь создала целую лестницу наслаждений, и зрение в ней— только первая ступень...»²⁸.

Сам Платон в конце жизни, явно по политическим моти­вам, писал, что вообще «мужчины не должны сходиться с юношами, как с женщинами, для любовных утех», потому что «это противоречит природе»²⁹. В его идеальном государ­стве допускаются ласки и поцелуи между мужчинами и маль­чиками, но одновременно существует «закон о том, чтобы соитие, предназначенное для деторождения, происходило лишь сообразно природе. От мужского пола надо воздержи­ваться и не губить умышленно человеческий род: не надо так­же ронять семя на скалы и камни, где оно никогда не пустит корней и не получит естественного развития»³⁰.

Сомнения педагогического и этического порядка выска­зывает и Аристотель. Хотя педерастия для него совершенно нормальна и естественна, философ обеспокоен возможнос­тью совращения мальчиков. Чтобы избежать его, в своей «Политике» он рекомендует воспитывать мальчиков до 7 лет дома, не давать подросткам смотреть картины и скульпту­ры, за исключением религиозных, не позволять им посе­щать слишком вольные театральные представления и т. д.

Для поэтов и философов эпохи эллинизма любовь к мальчикам — дело сугубо индивидуальное. Сравнивая вслед за Платоном, достоинства и недостатки любви к женщинам и к мальчикам Плутарх признает их, в отличие от Платона, равноценными. Осуждая грубость древнейшей критской и фиванской педерастии и предпочитая более утонченные от­ношения классической эпохи, он осуждает также сексуаль­ные связи с мальчиками-рабами; по его мнению, это не любовь, а просто спаривание, «как с женщинами»³¹.

Отношение эллинистических авторов к однополой люб­ви зависит главным образом от их отношения к чувственно­сти. Философы, признающие право человека на удоволь­ствие, обычно, с теми или иными оговорками, признают и правомерность любви к мальчикам, которая кажется им более рафинированной. Для тех же, кто отрицает чувствен­ные радости, педерастия неприемлема. По словам Плоти­на, истинные мыслители одинаково презирают красоту мальчиков и женщин.

А как обстояло дело с любовью между женщинами? Фаллократическое греческое общество не придавало женской жизни самостоятельного значения. В сферу публичной жиз­ни женская сексуальность не входила, а что происходило на женской половине дома, если не нарушалась святость семей­ного очага, никого не интересовало. В эротических и пор­нографических изображениях женщина выступает только как объект мужского вожделения. Ни одной сцены лесбийской любви искусствоведам до сих пор найти не удалось.

Единственная древнегреческая женщина, которая воспе­вала женскую любовь и чье имя стало нарицательным, — Сафо (Сапфо). О ее жизни известно очень мало. Она ро­дилась на острове Лесбос, принадлежала к аристократичес­кой семье, почти всю жизнь прожила в городе Митилене, имела троих братьев, была замужем и имела дочь Клею. Предполагают, что Сафо была наставницей группы молодых незамужних аристократических девушек, которые приезжа­ли из разных концов Греции учиться красоте, музыке, по­эзии и танцам. Из девяти книг лирики Сафо сохранилось около 200 фрагментов, многие — всего из нескольких слов.

Страстная поэзия Сафо целиком посвящена женской любви, описанию юной девичьей красоты, нежного тела, радости встреч и горести разлук.

У меня ли девочка

Есть родная, золотая,

Что весенний златоцвет —

Милая Клеида!

Не отдам ее за все

Золото на свете.

(пер. Вячеслава Иванова)³²

Сафо часто призывает на помощь Афродиту, ее любовь откровенно чувственна:

Эрос вновь меня мучит истомчивый —

Горько-сладостный, необоримый змей.

(пер. В. Вересаева)^

Воспеваемый Сафо тип любви не вписывался ни в гречес­кий, ни тем более в христианский канон. Одни христианс­кие авторы считали безнравственными и даже сжигали ее книги. Другие пытались гетеросексуализировать Сафо, ут­верждая, что в конце концов она отказалась от женской любви и влюбилась в мужчину, но из-за своего безобразия не смогла привлечь его и покончила самоубийством, бро­сившись со скалы в море. Третьи выхолащивали эротичес­кое содержание ее поэзии, изображая ее воплощением «чи­стой», асексуальной любви. Тем не менее Сафо стала ро­доначальницей «гинерастии», женской эротической любви, которую позже стали называть «сапфизмом», а затем лесби­янством³⁴.

ДРЕВНИЙ РИМ³⁵

В классической Греции педерастия была частью публичной жизни, потому что уходила своими корнями в древние традиции мужских союзов и инициации, а затем была облагорожена философским «педагогическим эросом». В Риме не было ни того ни другого.

Хотя, по мнению ряда ученых, у древних этрусков, ко­торым наследовали римляне, когда-то существовали пред­полагавшие гомосексуальные контакты мужские инициа­ции, они отмерли слишком рано, чтобы римляне успели их унаследовать. Царский и ранний республиканский Рим был сельским консервативным обществом, на социальную структуру которого наложилась затем мощная военная орга­низация, требовавшая от граждан строгой дисциплины и порядка.

Главным институтом социализации детей здесь была се­мья, которая считалась основной ячейкой общества. Той социальной базы для институционализации мужских гомоэротических интересов, какой в Греции были мужские со­юзы, а затем гимнастические залы, палестры, в Риме тоже не существовало. Иным было и древнеримское отношение к телу и эмоциям. Хотя древнеримская культура, подобно греческой, была фаллократической и маскулинной, римля­не времен Республики были гораздо стыдливее греков. Они не допускали публичной наготы, статуи мужчин у них, в отличие от греческих, всегда одеты. В отличие от гречес­ких гимназий, где нагие мужчины занимались спортом и воинскими упражнениями, знаменитые римские бани, единственное место, где римляне общались нагими, пред­назначались исключительно для расслабления и удоволь­ствия.

Римское понятие любви также отлично от греческого. Греки классического периода поэтизировали любовные чув­ства, на кого бы они ни были направлены. Напротив, мно­гие влиятельные римские философы, например Марк Тул­лий Цицерон, считали любовь расслабляющей и опасной. Наконец, римляне гораздо строже и последовательнее гре­ков разграничивают сферы и понятия публичной и частной жизни.

Если в Греции любовь к мальчикам считалась мужествен­ной и пользовалась уважением, то в Риме она ассоциирова­лась с женственностью и считалась чужеродной. Ее носителей обозначали исключительно греческими словами (paidico, pathicus, catamitus, cinaedus), причем все они имели отрицательный, оскорбительный смысл или отте­нок, подразумевая изнеженность, женственность, пассив­ность. Мужчину называли «кинедом» и «патиком» не пото­му, что он спал с другими мужчинами, а потому, что он не обладал мужскими телесными или поведенческими каче­ствами. Консервативные римляне времен поздней Респуб­лики и Империи считали «греческую любовь» проявлением разложения.

Это не значит, что однополого секса в Риме не было или что его преследовали. Наоборот, он был распространен очень широко, но это был совершенно другой секс. Если в Афинах он был привилегией свободных людей, то в Риме его законными объектами были только зависимые, подчи­ненные лица, — рабы и проститутки, стоявшие вне офици­ального общества. В древнеримском календаре был даже специальный праздник мужской проституции, отмечавший­ся 25 апреля, на следующий день после аналогичного праз­дника женщин-куртизанок.

Свободнорожденный мальчик любого возраста был табу. Римские мальчики и юноши носили на шеях специальные амулеты — буллы, одна из функций которых, по Плутарху, состояла в том, чтобы все видели, что этот мальчик не мо­жет быть объектом сексуальных посягательств. Совращение свободнорожденного мальчика наказывалось смертью. Из­вестен эпизод, когда отец сам убил сына, который допус­тил, что его соблазнили.

Зато с рабами можно было делать все, что угодно. Од­ним нравились юные мальчики, другие предпочитали моло­дых атлетов. Единственное, чего следовало безусловно из­бегать, это рецептивной позиции. По словам Сенеки-стар­шего, отца философа, для свободного мужчины рецептив­ная роль — позор, для раба — самый безусловный долг по отношению к хозяину, а для вольноотпущенника — добро­вольная моральная обязанность³⁶.

Кай Юлий Цезарь одинаково любил и женщин, и юно­шей, и был, по ироническому выражению Куриона-старшего, «мужем всех жен и женой всех мужей». Но того, что он в двадцатилетнем возрасте позволил себе, видимо за большие деньги, переспать с царем Вифинии Никомедом, ему не забывали всю жизнь. Даже собственные легионеры в шутку называли его «царицей Вифинской».

Обвинения в связях с мужчинами или юношами были стандартными приемами римской политической риторики для дискредитации политических противников. Особенно изощрялся по этой части Цицерон, причем делал это совер­шенно цинично: когда речь шла о его друзьях, Цицерон их защищал, подчеркивая, что «это не преступление», тогда как, становясь обвинителем, он сразу же вываливал на стол целый ворох сплетен. Хотя сам Цицерон, по свидетельству Плиния-младшего, писал любовные стихи своему вольно­отпущеннику Тирону, который был сначала его рабом, а потом секретарем и любовником.

Гомоэротические наклонности, независимо от способа их удовлетворения, никогда не считались в Риме достоин­ством. Народный трибун Гай Гракх в 124 г. до н. э. хвас­тался (и современники подтверждают правдивость его слов), что никакие красивые мальчики не дежурят у его штаба и молодые солдаты в его шатре пользуются большим уважени­ем и безопасностью, чем где бы то ни было³⁷.

Нормативная и бытовая римская эротика подчеркнуто бисексуальна: важен не пол партнера, а то, какое удоволь­ствие он доставляет. Этот принцип формулируется совер­шенно открыто и по современным понятиям — цинично.

Большинство римских поэтов готовы любить как жен­щин, так и мальчиков, это только вопрос предпочтения³⁸.

Страстная любовь Гая Валерия Катулла (87—54 до н. э.) к прекрасной «Лесбии» не помешала поэту посвятить 4 сти­хотворения своей неразделенной любви к юноше Ювенцию. В Других стихотворениях Катулл угрожает некоему Авре­лию, который пытался отбить у поэта «его» мальчика, хва­стается, как ему удалось сексуально овладеть соперником, отбившим у него любовницу, язвительно издевается над женственными «патиками» и т. д. Тибулл, отчасти пред­восхищая Овидия, сочинил стихотворное руководство по обольщению мальчиков, но его собственный опыт по этой части оказался не очень удачным: поэт жалуется на неразде­ленную любовь к юноше Марату, который предпочел ему более богатого поклонника. Проперций (I в. до н. э.) влюблен в женщину, но в грустную минуту желает своим врагам любить женщин, а друзьям — мальчиков, педерас­тия — «спокойная река, где не бывает кораблекрушений: что может произойти в таком узком пространстве?»³⁹.

У Квинта Горация Флакка (65—8 до н. э.), который жил и умер холостяком, есть «тысяча страстей для девушек и тысяча страстей для мальчиков», но эти страсти довольно спокойные. Другу, переживающему любовную драму, поэт советует утешиться в объятиях юной рабыни и раба, избе­гая сильной привязанности к ним. Хотя Гораций часто опи­сывает красивых молодых рабов, женщины у него явно на первом месте. Зато его нежные послания к друзьям по­зднейшие авторы иногда (без достаточных оснований) счи­тают гомоэротическими.

Хотя мифологические образы однополой любви (Орфей, Ганимед, Аполлон и Гиацинт, Нарцисс и др.) из «Мета­морфоз» Овидия стали источником вдохновения для по­зднейшей гомоэротики, сам поэт недвусмысленно предпо­читал женщин. Напротив, болезненный и застенчивый хо­лостяк Вергилий (70—19 до н. э.) любил исключительно юношей, особенно воспитанных им мальчиков-рабов Цебеса и Александра. Цебес в дальнейшем сам стал поэтом, а Александра Вергилий изобразил в своей второй эклоге под именем пастуха Алексиса, в которого безответно влюблен другой пастух, Коридон. Образы друзей-любовников встре­чаются в «Энеиде». Поскольку в средние века Вергилий был самым популярным античным поэтом (недаром Данте выб­рал его своим проводником по аду и чистилищу), эти об­разы оказали огромное влияние на развитие гомоэротической культуры, а имя «Коридон» стало нарицательным.

Много забавных гомоэротических шуток и намеков содер­жат сатиры Марциала и Ювенала. Жестоко высмеивая же­ноподобных юношей и мужеподобных трибад, оба поэта нисколько не стесняются собственных гомоэротических приключений. По словам Марциала, когда похоть горяча, все равно, кто под рукой — девочка или мальчик; ему нра­вится «дешевая и легкая любовь». Однако даже самая луч­шая женщина не может в постели заменить мальчика:

С мальчиком нас захватив, ты, жена, беспощадно бранишься

И говоришь, что его можешь ты мне заменить. Сколько твердила о том шалуну-громовержцу Юнона!

Но продолжает лежать он с Ганимедом своим. Гила герой-Геркулес сгибал, позабывши о луке

А у Мегары, скажи, нечего было сгибать? ^: Дафна-беглянка совсем замучила Феба, но все же

Мальчик Эбалий ему страсти огонь потушил. Хоть Брисеида во всем покорялась внуку Эака,

Друг безбородый его все же был ближе ему. ^! Брось же, прошу я тебя, ты мужское смешивать с женским

И убедись, что жена может лишь женщиной быть⁴⁰.

Любовные стихи к мальчикам писал и автор «Золотого осла» Апулей.

В поздней Римской империи традиционные крестьянс­кие основы сексуальной морали среди господствующих классов были окончательно подорваны. Для императоров и их приближенных не было ничего запретного. Из две­надцати цезарей, биографии которых составил Светоний, связей с мужчинами не имели только двое, многие из этих связей были вызывающе-садистскими. Тиберий «завел мальчиков самого нежного возраста, которых он называл своими рыбками, и с которыми он забавлялся в постели... Говорят, даже при жертвоприношении он однажды так распалился на прелесть мальчика, несшего кадильницу, что не мог устоять, и после обряда чуть ли не тут же отвел его в сторону и растлил, а заодно и брата его, флейтис­та»⁴¹. Калигула публично появлялся в женском платье и выполнял как мужские, так и женские сексуальные роли. Нерон садистски насиловал мальчиков и, одетый в звери­ную шкуру, терзал гениталии привязанных к столбу плен­ников; кастрировав мальчика Спора, он пытался сделать из него женщину и торжественно женился на нем. «А собственное тело он столько раз отдавал на разврат, что едва ли хоть один его член остался неоскверненным»⁴². Вителлий имел бурный роман со своим вольноотпущенником. Гелиогабал, вступивший на трон 14-летним мальчиком, был, по-видимому, транссексуалом; он надевал женское платье, отдавался мужчинам, торжественно отпраздновал свадьбу с гигантского роста рабом, которого заставлял бить и всячески унижать себя, и даже мечтал быть кастри­рованным.

Все эти истории, естественно, не вызывали добрых чувств в народе. Единственный император, который пытал­ся возродить благородные традиции греческой любви, — Ад­риан (76—138). Разносторонне образованный человек, по­клонник греческой культуры, Адриан проводил нерепрес­сивную политику, а его главной привязанностью была лю­бовь к юному красавцу греку Антиною, которого император спас во время охоты на львов в Ливии. Когда Антиной уто­нул в Ниле, император повелел обожествить его, основал в его честь город Антинополис и поставил его статуи и бю­сты во всех больших городах Империи. Вряд ли новый культ пришелся по вкусу его подданным, однако образ Антиноя, запечатленный во множестве скульптур, стал популярным символом юношеской красоты и изящества, которых не мо­жет разрушить даже преждевременная смерть. Французская писательница Маргерит Юрсенар посвятила любви Адриана и Антиноя исторический роман, написанный в форме вос­поминаний Адриана (1951), а великий португальский поэт Фернандо Пессоа— поэму «Антиной» (1918), в которой проникновенно говорится о чувственной, телесной стороне однополой любви.

Сексуальные излишества были не единственной и не са­мой важной частью императорской экстравагантности, но именно они символизировали в глазах населения всеобщее падение нравов, отход от традиционной римской морали и разложение общества. Реакцией на это было усиление ас­кетической морали, ориентированной на самоконтроль и сексуальное воздержание, к которому призывали влиятель­ные школы эллинистической философии (неоплатоники, эпикурейцы, киники и стоики). Эллинистические и римс­кие медики (Соран, Руф, Гален, Орибазий), со своей сто­роны, доказывали, что сексуальные излишества ослабляют силы и подрывают здоровье мужчины. Бесплодная и не свя­занная с семейными ценностями однополая любовь выгля­дела одновременно противоестественной, безнравственной и опасной. Все это наложило отпечаток на сексуальную этику раннего христианства.

o ХРИСТИАНСКИЙ ЗАПАД

Под известной нам историей Евро­пы лежит другая,

подземная. Это ис­тория человеческих инстинктов и

стра­стей, подавленных и искаженных ци­вилизацией.

Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно

Цивилизации основывались и под­держивались

теориями, которые отка­зывались подчиняться фактам.

Джо Ортон

Отношение христианства к однополой любви име­ет долгую историю¹.

В отличие от Ветхого завета, ранние христианские тек­сты вообще не упоминают ее. Сам Христос никогда не выс­казывался по этому поводу, а некоторые апокрифические тексты («Тайное Евангелие от Марка») даже вызывали по­дозрения о характере его собственных отношений с «люби­мым учеником».

В Евангелии от Матфея есть один стих, который обыч­но истолковывается как «антисодомитский»: «Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, под­лежит суду; кто же скажет брату своему: «рака», подлежит синедриону; а кто скажет: «безумный», подлежит геенне ог­ненной» (Матфей, 5: 22). Загадочное негреческое слово «рака», переведенное в русском каноническом тексте Биб­лии как «пустой человек», по мнению специалистов², — ев­рейское rakha (мягкий), которое могло подразумевать жен­ственность и слабость, а заодно и пассивную гомосексуаль­ность, тогда как греческое слово moms, переводимое как «безумие» или «глупость», означало мужскую гомосексуаль­ную агрессию. В переводе на современный язык этот текст запрещает обзывать людей «пидорами», считая такое слово крайне оскорбительным. Но никакой оценки самого гомо­сексуального поведения он не содержит.

Все остальные евангельские высказывания, прямо или косвенно осуждающие однополую любовь, принадлежат од­ному и тому же человеку — апостолу Павлу. Приведу их полностью, с комментариями специалистов.

«Или вы не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники» (Первое послание к коринфянам, 6: 9).

Слово «малакии» обозначало мягких, феминизированных мужчин и ассоциировалось с пассивной гомосексуальнос­тью, но имело и ряд других значений; в Древней Руси «малакией» называлась мастурбация (не отсюда ли происходит слово «малофейка» — сперма?). Многозначно и слово arsenokoitai, переведенное как «мужеложники».

В другом месте, описывая разложение отвернувшегося от Бога языческого мира, Павел пишет: «Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естествен­ное употребление противоестественным; Подобно и мужчи­ны, оставивши естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг на друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение. И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму— делать непотребства, Так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукав­ства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убий­ства, распрей, обмана, злонравия, Злоречивы, клеветни­ки, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям, Безрассудны, вероломны, нелюбовны, непримиримы, немилости­вы» (Послание к римлянам, 1: 26—31).

Великолепная инвектива! Апостол Павел говорил о сек­се больше всех других апостолов вместе взятых. Может быть, у него была какая-то особая заинтересованность в этом вопросе?

Со своей точки зрения, Павел последователен и логичен. По его мнению, любая сексуальность греховна и низменна и потому допустима только в браке и лишь ради продолжения рода: «А о чем вы писали ко мне, то хорошо человеку не ка­саться женщины. Но, в избежание блуда, каждый имей свою жену, и каждая имей своего мужа... Не уклоняйтесь друг от друга, разве по согласию, на время, для упражнения в по­сте и молитве... Впрочем, это сказано мною как позволе­ние, а не как повеление. Ибо желаю, чтобы все люди были, как и я; но каждый имеет свое дарование от Бога, один так, другой иначе. Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я; Но если не могут воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжи­гаться» (Первое послание к коринфянам, 7: 1—9).

Однако, по словам апостола Павла, Царства Божия не наследуют не только малакии и мужеложники, но также «ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники» (Первое послание к коринфянам, 6: 10). Между тем к этим порокам и их носителям церковь в дальнейшем относилась снисходительно, тогда как содомия стала «нена­зываемой». Почему?

Все отцы церкви прославляли воздержание и девствен­ность. Чтобы скрыться от мира, многие святые основыва­ют монастыри. И одним из самых сильных и опасных со­блазнов для них был секс.

Самый влиятельный богослов раннего христианства бла­женный Августин (354—430) до обращения в новую веру имел не только жену и любовницу, но и пережил в юности страстную гомоэротическую дружбу, которой посвящены самые яркие и человечные страницы «Исповеди».

«Что же доставляло мне наслаждение, как не любить и быть любимым? Только душа моя, тянувшаяся к другой душе, не умела соблюсти меру, оставаясь на светлом рубе­же дружбы; туман поднимался из болота плотских желаний и бившей ключом возмужалости, затуманивал и помрачал сердце мое, и за мглою похоти уже не различался ясный свет привязанности»³.

Внезапная смерть друга повергла Августина в отчаяние: «Куда бы я ни посмотрел, всюду была смерть. Родной го­род стал для меня камерой пыток, отцовский дом — обите­лью беспросветного горя; все, чем мы жили с ним сообща, без него превратилось в лютую муку. Повсюду искали его глаза мои, и его не было». Однако боль утраты не убила привязанности к жизни. Как же могло случиться, что я, его второе «я», жив, когда он умер? Ведь «моя душа и его душа были одной душой в двух телах»⁴. В позднейшем примечании Августин осудил этот крик души как фривольную деклама­цию: греховна не только мысль о слиянии душ, но и сама безоглядная любовь к смертному. Только тот не теряет близ­ких своему сердцу, чья дружба покоится в Боге — «в Том, Кого нельзя потерять»⁵.

Чем сильнее были чувства, которые верующему прихо­дилось преодолевать, тем строже было морально-религиоз­ное осуждение «соблазна». Можно с уверенностью ска­зать, что те отцы церкви, которые красочнее других опи­сывали зло, приносимое женщинами, вожделели к жен­щинам, а те, кто ужасался мужеложству, грезили о мужс­кой любви. Это правильно уловил Розанов, считавший «духовных содомитов» главными носителями идей аскетиз­ма и бесполости.

Запретить другим «плодиться и множиться» эти люди не могли, но тем яростнее они обрушиваются на внебрачный, нерепродуктивный и особенно — однополый секс. По нор­мам канонического (церковного) права, кодифицирован­ного в 309 г. собором в Эльвире (нынешняя Гранада), сек­суальные отношения между лицами одного и того же пола так же греховны и противозаконны, как прелюбодеяние. Мужчина, имевший отношения с мальчиками, не мог по­лучить причастие даже на смертном одре.

Впрочем, разные авторы назначали за этот грех разные наказания. Согласно пенитенциалию папы Григория III (VIII в.), сексуальный контакт между женщинами карался 160-дневным покаянием, а между мужчинами — одногодич­ным. Архиепископ Бурхард Вормский (ум.1025) самые строгие наказания накладывал за содомию и скотоложство. Одинокий мужчина, которому негде разрядить свою похоть и который согрешил один или два раза, наказывался семи­летним постом и воздержанием, женатому покаяние про­длевалось до 10 лет, а если он грешил регулярно — до 15 лет. Юношей наказывали мягче: сто дней на хлебе и воде. Бурхард различал гомосексуальную и гетеросексуальную со­домию, последняя наказывалась гораздо мягче. Другие го­мосексуальные, по нашим понятиям, действия наказыва­лись совсем мягко: взаимная мастурбация — 30-дневным по­каянием, а интерфеморальная близость — 40-дневным (так же, как вызов кого-то на соревнование по пьянке — кто больше выпьет, или как сношение с женой во время Вели­кого поста). Теодор Кентерберийский «самым большим злом» считал оральный секс, все равно, с мужчиной или с женщиной.

Церковные нормы постепенно распространялись и на светское законодательство. Это началось уже в поздней Римской империи. В 342 г. императоры Констанций и Констант запретили не то — если понимать текст закона буквально — однополые браки, не то вообще однополый секс; виновные подвергались «особому наказанию» (возмож­но, кастрации). В 390 г. император Феодосии I, в поряд­ке борьбы с языческими культами, издал закон, по кото­рому пассивная гомосексуальность в борделях наказывалась сожжением заживо. В 438 г. Феодосии II распространил эту кару на всех, уличенных в «пассивной» содомии, а Юс­тиниан в 538 и 544 гг. велел подвергать смертной казни всех участников подобных действий, независимо от сексуальной позиции. Тех, кто «был замечен в этой болезни» (трактов­ка ереси не только как порока, но и как болезни характер­на для средневековой ментальности), кастрировали и води­ли по улицам⁶. По судебнику Льва III и Константина V (741), «виновные в нечистоте» подлежали оба «наказанию мечом», но если пассивный партнер был младше 12 лет, он освобождался от казни. По каноническому праву VII—X вв., мальчики, «сосуд» которых был «разбит», не могли быть рукоположены в священники или дьяконы; если же семя было «пролито» у них между бедер, то они могли при­нять церковный сан. Более поздняя версия этого закона предусматривала для мальчика моложе 15 лет порку и зато­чение в монастырь, потому что он «совершил это неумыш­ленно»⁷.

Женской гомосексуальности церковники уделяли меньше внимания, чем мужской⁸. Хотя апостол Павел считал ее та­кой же отвратительной, как содомия, а святой Иоанн Хризостом писал, что для женщин искать таких сношений даже более постыдно, «ибо они должны быть скромнее мужчин»⁹, церковные наказания за лесбиянство назначались реже, ка­сались преимущественно монахинь и были сравнительно мягкими. По пенитенциалию Теодора, сексуальная связь двух женщин, как и «одинокий порок», каралась трехгодич­ным покаянием; замужние женщины наказывались строже вдов и девственниц, потому что их поступок был также пре­любодеянием¹⁰. По другому источнику, совместная мастур­бация наказывалась церковным покаянием и пребыванием на хлебе и воде в течение 38 дней; если женщины спали друг с другом, наказание продолжалось 40 дней; если при этом одна из женщин ласкала груди другой или «каталась на ней», к сорокадневному посту добавлялись 100 дней покая­ния, а если происходило «истечение», покаяние продлева­лось до двух лет.