Часть II 8 страница

К несчастью Уайльда, среди его страстных поклонников оказался начинающий поэт, 21-летний красавец лорд Аль­фред Дуглас (1870—1945). Перечитав «Портрет» не то 9, не то 14 раз, он написал Уайльду письмо, они встретились и вскоре стали любовниками. Юный Бози, как называли его друзья, по-своему любил Уайльда, но это был типич­ный Нарцисс, который может только брать. Он разоряет и компрометирует Оскара, втягивает его в отношения с мальчиками-проститутами, они соперничают между собой из-за этих мальчиков. Бози забывает в карманах любовные письма Уайльда, и тот вынужден выкупать их у шантажис­тов. Оскар и Альфред живут вместе, показываются в све­те, давая пищу сплетням. Буйный и вздорный характер Бози провоцирует частые ссоры, Уайльд несколько раз пытается порвать отношения, но у него не хватает характе­ра, — как только Бози просит прощения, Уайльд сдается.

В дело вмешивается отец Бози, старый маркиз Куинсбери. Не найдя общего языка с сыном, который его нена­видит, Куинсбери послал Уайльду открытую записку, в ко­торой назвал его «сомдомитом» (именно так). Благоразум­ные друзья советовали Уайльду пренебречь оскорблением или на время уехать за границу, но под нажимом Бози Уайльд возбуждает дело о клевете. Это была большая глу­пость. Литературные обвинения и буквальное истолкование любовных писем к Бози Уайльду удалось отвести, но когда адвокаты маркиза предъявили суду список из 13 мальчиков, с указанием дат и мест, где писатель с ними встречался, он стал из обвинителя обвиняемым.

На первом суде Уайльд держался героически, защищал чистоту своих отношений с Дугласом и отрицал их сексуаль­ный характер. Его речь, из которой взят эпиграф к этой главе, произвела на публику впечатление. Доказать «чисто­ту» отношений с юными проститутами было сложнее. Уайльд и тут был блестящ.

- «Почему вы общались с этими юношами?

- Я люблю юность (смех).

- Вы возводите юность в ранг божества?

- Мне нравит­ся изучать молодых во всем. В молодости есть что-то чару­ющее»³².

Но дело было заведомо безнадежным. Куинсбери был оправдан, а против Уайльда возбуждено уголовное дело. Друзья советовали ему бежать во Францию, он отказался, был арестован и посажен в тюрьму (Бози благоразумно ук­рылся во Франции). В итоге нового процесса Уайльд и один из проститутов были приговорены к двум годам катор­жной тюрьмы. Началась дикая травля в печати.

«Никогда еще нам не преподавался более драматичный и своевременный урок попусту растраченной жизни, — писа­ла «London Evening News». — Англия терпела этого Уайльда и ему подобных слишком долго. Прежде чем он нарушил законы своей страны и оскорбил человеческое достоинство, он был социальной чумой, центром интеллектуальной кор­рупции. Он был одним из верховных жрецов той школы, которая атакует все здоровое, мужское, простые идеи анг­лийской жизни, противопоставляя им ложных богов дека­дентской культуры и интеллектуального разврата... Ему и таким, как он, мы обязаны распространением морального разложения среди молодых людей, чьи способности могли бы сделать честь их стране... Судьба Уайльда научит их, что талант не оправдывает пренебрежения ко всем моральным запретам...»³³

За этим — два года тюремного заключения (Уайльд рас­сказал о них в «Балладе Редингской тюрьмы»), отягощен­ные напряженными отношениями с Дугласом, которого Уайльд продолжал любить и в то же время считал виновни­ком своих несчастий. В обращенной к Альфреду исповеди De Profundis (1897) он не только сводит их личные счеты, но и защищает свою любовь против жестокого общества и несправедливых законов. Однако силы Уайльда были подо­рваны. После освобождения в мае 1897 г. он живет во Франции, снова сходится с Бози, они не могут жить ни вместе, ни друг без друга («Я люблю его, как любил все­гда, с чувством трагедии и гибели»³⁴). Опять непосильные расходы, общие мальчики, безденежье, отвернувшиеся друзья. Самым верным оказался «маленький Робби», кото­рый после смерти Уайльда как его литературный душепри­казчик расплатился с долгами писателя и помогал его детям; после смерти его прах захоронен в могиле Уайльда на клад­бище Пер Лашез.

Процесс Уайльда многих напугал, но в его лице геи при­обрели символическую фигуру мученика, очень важную для их будущего освободительного движения.

Другая серия скандалов, с явной политической подопле­кой, разразилась в Германии. В ноябре 1902 г. покончил самоубийством богатейший промышленник, глава знамени­того концерна Фридрих Крупп, после того как левая пресса разоблачила гомосексуальные оргии на его вилле на острове Капри. Вскоре затем журналист Гарден разоблачил гомо­сексуальные связи нескольких лиц из ближайшего окруже­ния Вильгельма II, включая личного друга кайзера князя Эйленбурга-и-Хертфельда и племянника знаменитого фель­дмаршала графа Куно фон Мольтке.

Подобно Уайльду, оскорбленные аристократы обрати­лись в суд и категорически отрицали свою гомосексуаль­ность. Да, говорил Эйленбург, «я был в юности востор­женным другом и горжусь этим... Одна из тончайших не­мецких добродетелей — способность к дружбе. У меня были глубокие отношения с мужчинами, которым я писал вос­торженные письма, и я не жалею об этом. Мы знаем, что наши великие герои, Гете и другие, тоже писали своим друзьям нежные письма»³⁵. Но перед свидетельством бавар­ского рыбака Эрнста, сексуальными услугами которого он пользовался в своем родовом замке, князь был бессилен.

Для Эйленбурга эти услуги не имели абсолютно ничего общего с его отношениями с Мольтке. Для молодого Эрн­ста эпизодические сексуальные контакты с князем были не только выгодны, но и почетны. Националистически на­строенная буржуазия не желала понимать этих тонких разли­чий. Для нее гомосексуальность была просто знаком и сим­волом социального разложения.

Скандальные процессы начала XX в. показали европей­ским гомосексуалам, что их судьба — всего лишь разменная монета в политической борьбе, и, если они не хотят оста­ваться вечными жертвами, им нужно стать борцами. Но и сами они, и условия их жизни были такими разными...

В Англии между двумя мировыми войнами главными рассадниками и духовными центрами однополой любви ос­тавались Оксфорд и Кембридж. Именно в Кембридже воз­ник кружок так называемых «Кембриджских апостолов», позже получивший название группы Блумсберри (по имени района в Лондоне, где они с 1904 г. регулярно собирались в доме сестер Стивен на Гордон-сквер). Наиболее известны­ми членами этого интеллигентского кружка-салона были популярный романист Литтон Стрэчи (1880—1932), эконо­мист Джон Мейнард Кейнз (1883—1946), историк Голдсуорси Дикинсон (1862—1932), писатель Э.М.Форстер (1879—1970), писательница Вирджиния Вулф (1882—1942). Свободная дружеская атмосфера благоприятствовала воль­ным разговорам и шуткам, в традициях Уайльда. Некото­рые члены кружка были связаны любовными отношениями. Хотя никто из них, за исключением Форстера, не выступал публично в защиту однополой любви, они язвительно вы­смеивали викторианское ханжество и не стеснялись собст­венной гомосексуальности, причем их высокая интеллекту­альная репутация придавала респектабельность и ей.

Во Франции необходимости в политическом движении в защиту гомосексуалов не было. Общественное мнение здесь также было терпимее, пока речь шла только о частной жиз­ни. Многие английские и американские гомосексуалы, подвергавшиеся травле у себя на родине, находили убежи­ще в Париже. Не особенно волновала французов и мужс­кая проституция. Тем не менее, открыто защищать и пропа­гандировать гомосексуальность было нельзя. Два гомоэротических журнала «Inversions* (1924) и «Amitie» (1926) были сразу же запрещены полицией.

Главную роль в «респектабилизации» однополой любви во Франции сыграла художественная литература. Ни в од­ной национальной литературе XIX—XX вв. эта тема не за­нимает такого большого места, как во французской.

Гомоэротические сюжетные линии присутствуют у О. Бальзака (1799—1850) в описании отношений между бег­лым каторжником Жаком Колленом (он же — Вотрен) и молодым Люсьеном де Рюбампре.

Громким событием окололитературной жизни начала 1870-х годов был роман Поля Верлена (1844—1896) и Артюра Рембо (1854—1891). Любовь с первого взгляда возникла в 1871 г., когда женатому Верлену было 26, а Рембо— 16 лет, продолжалась два года и стала достоянием гласности из-за своей горячности и драматизма (неуравновешенный Верлен даже стрелял в Рембо, за что попал на два года в тюрьму). Ее поэтическим выражением стали несколько гомоэротических стихотворений обоих поэтов и совместно на­писанный порнографический «Сонет о заднем проходе».

Гюстав Флобер (1821—1880) в своем ироническом слова­ре определил педерастию как «болезнь, которая поражает всех мужчин определенного возраста» (сам Флобер, как видно из его писем друзьям из Туниса и Египта, также был ей подвержен). «Цветы зла» Шарля Бодлера (1821 — 1867) первоначально назывались «Лесбиянки». Тема мужской любви звучит в «Песнях Мальдорора» графа де Лотреамона (псевдоним Исидора Дюкасса, 1846—1870).

В начале XX в. художественным исследованием гомосек­суального желания занялись признанные классики. Причем, если для Ромена Роллана и Роже Мартен дю Гара, посвя­тивших проникновенные страницы подростковой дружбе-любви, эта тема была важной, но проходной, то для Мар­селя Пруста, Андре Жида, Анри де Монтерлана и Жана Кокто это главный экзистенциальный стержень всей их жиз­ни и творчества.

Марсель Пруст (1871—1922)³⁶ с детства испытывал влече­ние к мальчикам. Одинокий и болезненный ребенок, про­водивший время преимущественно среди женщин, он меч­тал, что когда-нибудь будет жить вместе со своим лучшим другом, которого никогда не покинет. В десять лет он объяснился в возвышенной любви старшему мальчику. В 12 лет, «в поисках удовольствия», начал мастурбировать, запираясь в уборной родительского дома. Несколько лет спустя, застав его за этим занятием, отец прочитал ему лекцию о вреде онанизма и дал деньги на посещение бор­деля. Этот визит закончился фиаско. Сохранилось порази­тельное по своей прямоте и наивности письмо Марселя к деду: «Мне было нужно увидеть женщину, чтобы покончить с дурной привычкой мастурбации, и папа дал мне 10 фран­ков на бордель. Но 1) от волнения я разбил ночной гор­шок, 3 франка, 2) по той же причине, у меня ничего не получилось (je n'ai pas pu baiser). Так что теперь мне, как и прежде, срочно нужны 10 франков, чтобы освободиться (pour me vider), и 3 франка за горшок»³⁷.

Таким же беспредельно откровенным 16—17-летний Пруст был и со своими соучениками в лицее Кондорсэ. Ра­улю Версини он признался, что имел сексуальный опыт с каким-то старшим мальчиком, и, хотя тот овладел им от­части с помощью силы, Марсель не скрыл, что его слабость не была случайной и что он не испытывает по поводу этой «большой гнусности» ни грусти, ни угрызений совести³⁸.

Подобные признания в мальчишеской среде невероятно опасны, но Марсель страшно нуждается в любви и дружбе. Он завязывает дружеские отношения с тремя младшими мальчиками — пятнадцатилетними Жаком Визе (сыном композитора), его кузеном Даниэлем Галеви и 14-летним Робером Дрейфюсом. Хотя каждый из членов этого «маленького общества четырех друзей» был по-своему замеча­телен, все они признавали интеллектуальное превосходство Пруста. Беда, однако, заключалась в том, что они были Марселю нужны, а он им — нет. В незаконченном авто­биографическом романе «Жан Сантей» Пруст рассказал, каким одиноким он чувствовал себя в лицее.

Зимой 1887/88 г. Марсель написал Визе: «Я очень нуж­даюсь в твоей дружбе... Мое единственное утешение, когда я действительно грустен, это любить и быть любимым»³⁹. Мы не знаем, что ответил Жак, но матери Пруста привя­занность Марселя показалась чрезмерной и она запретила ему встречаться с Визе. В письме Жаку от 14 июня, «кото­рое мне было написать труднее всего в жизни», Марсель рассказал ему обо всем (включая то, как отец просил его хотя бы 4 дня не мастурбировать!) и безуспешно умолял продолжить их отношения. В дневнике Галеви письмо Марселя, адресованное Визе, сопровождается пометкой: «Этот бедный Пруст абсолютно сумасшедший — посмотри­те это письмо»⁴⁰.

Марсель в отчаянии пишет Галеви, объясняя ему харак­тер своей привязанности к Визе: «...Есть молодые люди... и особенно типы от восьми до семнадцати лет, которые лю­бят других мальчиков, всегда хотят видеть их (как я — Визе), плачут и страдают вдали от них, которые не хотят ничего другого, кроме как целовать их и сидеть у них на ко­ленях, которые любят их за их тело, ласкают их глазами, называют их «дорогой» и «мой ангел», вполне серьезно, пишут им страстные письма и ни за что на свете не заня­лись бы педерастией.

Однако зачастую любовь их увлекает и они совместно ма­стурбируют. Но не смейся над ними.... В конце концов, это же влюбленные. И я не знаю, почему их любовь недо­стойнее обычной любви»⁴¹.

Не найдя отклика у Визе, Марсель влюбляется в Даниэ­ля, надоедает ему, посвящает любовные стихи. Гетеросек­суальным мальчикам эти чувства были смешны и даже ос­корбительны. В дневнике Галеви по поводу стихотворения Пруста записано: «Какое несносное существо!»⁴²

Влюбленный Пруст ведет себя поразительно глупо. Он не хочет, чтобы мальчики считали его педерастом, но посвя­щенный Галеви сонет назывался «Педерастия». При всем его уме и таланте, Пруст казался одноклассникам стран­ным, манерным и скучным. «Бедный, несчастный маль­чик, мы были грубы с ним...»— писал впоследствии Гале­ви⁴³.

Оскорбленное самолюбие сделало молодого человека чрезвычайно скрытным. Отныне и до конца жизни он ка­тегорически отрицал свою гомосексуальность. Слово «педе­растия» вызывало у него непреодолимое отвращение, он никогда не применял его к себе (и был прав: если педерас­тия — анальный контакт, то он этого не хотел и не делал). Страх прослыть педерастом был у Пруста настолько силен, что летом 1908 г. он вызвал на дуэль отца 19-летнего Мар­селя Плантевиня, с которым писатель в это время интен­сивно, но вполне платонически общался, за то, что юно­ша не опроверг достаточно жестко высказанную кем-то сплетню-намек о природе их отношений. Искреннее раска­яние и извинения молодого Плантевиня разрядили этот конфликт⁴⁴.

Пруст постоянно влюблялся в юношей и молодых муж­чин, писал им нежные письма и поддерживал теплые отно­шения, которые большей частью оставались платонически­ми, а потом перерастали к дружеские. Гомоэротизм не ме­шал Прусту поддерживать также дружеские отношения с женщинами, ухаживать за ними и даже пользоваться у них успехом. Писатель хорошо понимал и чувствовал женщин, и они отвечали ему взаимностью.

Самой сильной и длительной любовью Пруста был моло­дой автогонщик Альфред Агостинелли, который вместе со своей любовницей Анной (Пруст считал ее женой Альфре­да) несколько лет жил в доме Пруста на правах его шофе­ра, а затем секретаря. Пруст старался удовлетворять малей­шие желания Альфреда. Внезапный и загадочный уход Аго­стинелли от Пруста 1 декабря 1913 г. и затем его гибель в авиационной катастрофе 30 мая 1914 г. вызвали у писателя отчаяние и сильное потрясение. «Я действительно любил

Альфреда, — писал он через полгода после гибели Агости­нелли. — Мало сказать — любил, я обожал его. И я не знаю, почему я пишу это в прошедшем времени, я буду любить его всегда»⁴⁵. Хотя со временем Альфреда заменили другие молодые секретари, Агостинелли не был забыт.

Почти все биографы Пруста убеждены, что Агостинелли был его любовником. Но в одном из писем Пруст настоя­тельно просит своего старого друга Намья избегать разгово­ров об Альфреде: «Люди настолько глупы, что могут увидеть в этом, как то было с нашей дружбой, нечто педерастичес­кое. Мне это все равно, но я ни в коем случае не хочу при­чинить неприятность этому мальчику»⁴⁶. То есть Пруст ста­вит свои отношения с Агостинелли в тот же ряд, что и от­ношения с Намья, и категорически отрицает их гомосексу­альность (или только педерастичность?). Биограф Пруста замечает по этому поводу: «Не будем обманываться, он не отрицает «педерастического характера» этой дружбы, толь­ко не хочет, чтобы об этом говорили»⁴⁷. Мне кажется, что как раз отрицает, причем обращаясь к человеку, обмануть которого было невозможно.

Озабоченный собственными проблемами, Пруст испы­тывал постоянную потребность говорить о гомосексуально­сти с друзьями и в литературном творчестве и в то же время был не способен к прямому самораскрытию. Это заставля­ло его лицемерить. Когда в 1921 г. Поль Моран, зная, что Пруст пишет «Содом и Гоморру», привез ему из Берлина новую книгу Хиршфельда, Пруст с наигранным отвращени­ем, не взглянув, отбросил ее. Единственным человеком, в разговоре с которым Пруст однажды снял привычную маску, был Андре Жид. Когда 14 мая 1921 г. Жид принес ему рукопись «Коридона», Пруст без всякого стеснения и угрызений совести, даже с некоторым хвастовством, при­знался ему в своей педерастии и даже рассказал о своих «эк­спериментах по вызыванию оргазма», но тут же заметил, что в литературе об этом можно говорить только косвенно: «Вы можете рассказывать все, что угодно, но только при условии, что вы никогда не скажете «Я»⁴⁸.

Трагедия Пруста заключалась в том, что нежные любовные чувства, которые он испытывал к молодым мужчинам, были несовместимы с его темными садомазохистскими фан­тазиями. Это усугубляло двойственное, амбивалентное от­ношение к гомосексуальности в его литературных произве­дениях.

Творчество Пруста зашифровано так же тщательно, как и его личная жизнь. Его первый рассказ на гомосексуаль­ную тему «Перед ночью» («Avant la nuit», 1893) формально представляет собой исповедь лесбиянки, но на самом деле Пруст обсуждает свои собственные проблемы. Хотя однопо­лая любовь представляется ему следствием болезненной нервной инверсии и в силу этого имманентно неполноцен­ной, всей логикой своего рассказа Пруст подводит читате­ля к мысли, что в этой инверсии нет ничего предосудитель­ного ни с социальной, ни с моральной, ни с эстетической точки зрения. Это та же самая мысль, которую Пруст не­сколькими годами раньше пытался объяснить своим лицей­ским товарищам.

Процесс Уайльда и неудачи собственных попыток само­раскрытия сделали Пруста более скрытным. В своей вели­кой эпопее «В поисках утраченного времени» «великий ма­стер притворства», как назвал его Андре Жид, разделил свои эротические переживания на две части. Все красивое, нежное и изящное, что было в его гомоэротических воспо­минаниях, Пруст отдал «девушкам в цвету», оставив на долю «Содома» все темное и гротескное. Превратив Альф­реда Агостинелли в Альбертину (именно совпадение некото­рых конкретных ситуаций подсказало литературоведам раз­гадку образа Альбертины еще до того, как стали известны многие факты), Пруст описал свои любовные переживания и размышления о них так, как если бы они были адресова­ны и вдохновлены женщинами.

Но «Альбертина» — не просто маска «Альфреда», а нечто гораздо большее. Бисексуальная Альбертина приоткрывает женственную, «гоморрскую» сторону самого Рассказчика. А описывая реальную или воображаемую вину Альбертины, Пруст получает возможность выразить свои угрызения по поводу своих отношений с матерью и ее смерти.

Столь же многогранен образ барона Шарля де Шарлю (в его образе современники обычно узнавали писателя графа Робера де Монтескью, но это образ собирательный). Шар­лю умен и эрудирован, но одновременно безжалостен и ко­варен, причем Пруст связывает эти черты с его феминизированностью. Писатель подчеркивает, что Шарлю не толь­ко выглядит неприятно-женственным, но по сути своей «является женщиной». Мало привлекательны и другие гомо­сексуальные персонажи — музыкант Морель готов за деньги отдаться кому угодно, Жюпьен содержит мужской бордель и т. д.

По словам лирического героя «Потерянного времени», от лица которого ведется повествование, педерасты — насквозь лживая и, подобно евреям (между прочим, мать Пруста — еврейка), «проклятая раса», представители которой мечтают о вирильности и стараются казаться вирильными именно по­тому, что их темперамент остается женственным. Походя на мужчин только внешне, эти люди лживы, скрытны, неиск­ренни, стараются развратить не похожих на себя молодых людей и всячески привлекают их к себе. В «Содоме и Гоморре» Пруст ярко описывает тоску и одиночество этих лю­дей, но в его рассказе нет жалости, только отвращение.

Значит ли это, что «В поисках утраченного времени» — гомофобская пародия, персонификация всем известных от­рицательных стереотипов, рассчитанная на то, чтобы скрыть собственные слабости автора? Некоторые современ­ники Пруста, прежде всего Андре Жид, восприняли книгу именно как недостойный камуфляж, лицемерие и потакание ложным стереотипам, плюс — нелестное и не всегда объективное освещение личной жизни хорошо знакомых Прусту людей.

Пруст действительно боялся открыто затрагивать жгучую для него тему. Хотя для современного читателя в «Содоме и Гоморре» нет абсолютно ничего непристойного и даже эротического, читателям начала 1920-х годов некоторые эпизоды казались скабрезными. Пруст очень беспокоился по этому поводу и заранее предупреждал об опасности будущих издателей. Некоторые критики действительно обвиняли писателя в том, что он сделал педерастию респекта­бельной. После Пруста она перестала быть неназываемой, о ней стало можно не только сплетничать, но говорить на философском и эстетическом уровне.

Отрицательное изображение гомосексуальности у Прус­та — его социальная и психологическая самозащита. Но писатель не просто сводит счеты с окружающими его людь­ми и своей собственной проблематичной сексуальностью. Он все время играет с читателем, загадывает ему загадки, заставляет думать. Хотя Рассказчик, которого читатель склонен принимать за автора, гетеросексуален, он постоян­но напряженно думает о гомосексуальности и в высшей сте­пени чувствителен к мужской красоте. Альбертина, в кото­рую Рассказчик влюблен, также, по-видимому, бисексу­альна. И даже у прочно гетеросексуального Свана когда-то в детстве, кажется, что-то такое было: «Может быть, дав­но, в коллеже, как-нибудь случайно»⁴⁹.

Пруст заставляет читателя все время находиться в атмос­фере чего-то неясного, неопределенного, недосказанного. Ему говорят, но недоговаривают, показывают, но не объясняют. Простой и надежный мир, где мужчина — все­гда мужчина, женщина — всегда женщина, а у гомосексуала нет ничего общего с гетеросексуалом, утрачивает при­вычные четкие очертания. И если почти о каждом персо­наже возникает вопрос: «Так он все-таки — да или нет?», то и читатель невольно задумывается о себе: «А я кто такой?» В этом смысле «В поисках утраченного времени» — более современная книга, чем многие новейшие тексты, где о каждом точно известно, кто есть who.

В отличие от Пруста, Андре Жид (1869—1951) выступил в защиту гомосексуальности с открытым забралом⁵⁰. Рано потеряв отца, маленький Андре жил под опекой любящей, но излишне доминантной матери. С раннего детства он чув­ствовал себя непохожим на других мальчишек, которые ча­сто били его и издевались над ним. Эротическое воображе­ние Жида было двойственным. В 9 лет на костюмирован­ном балу в школе он влюбился в одетого чертенком маль­чика немного старше себя и не мог оторвать глаз от его изящного тела, по сравнению с которым он казался себе смешным и безобразным. В то же время эмоционально ему было гораздо легче в обществе девочек, подростком он был особенно дружен со своей кузиной Мадлен Рондо, на ко­торой женился в 1895 г. Однако глубокая любовь, которую Жид испытывал к жене, была исключительно духовной; сексуально его волновали мальчики-подростки.

Несмотря на легкий и общительный характер, юный Ан­дре мучительно переживал раздвоение собственных чувств. Центральная тема юношеских дневников Жида — конфликт между моралью и искренностью: «Имей смелость быть са­мим собой. Я должен подчеркнуть это также в своей голо­ве» (10 июня 1891). «Страх не быть искренним мучил меня несколько месяцев и не давал писать» (31 декабря 1891). «Меня волнует дилемма: быть моральным или быть искрен­ним» (И января 1892). «Я всего лишь маленький мальчик, который забавляется под надзором надоедливого протес­тантского пастора» (22 июня 1907).

Важную роль в сексуальном раскрепощении Жида сыграл Уайльд. Их первая встреча состоялась в Париже в 1891 г. Уайльд, в то время преуспевающий писатель, со свойствен­ным ему веселым цинизмом попытался «деморализировать» своего молодого французского почитателя, освободить его от слишком жестких моральных представлений. Это поку­шение на его душу испугало Жида и вызвало у него острый кризис. Он даже вырвал из своего интимного дневника от­носившиеся к этому эпизоду страницы. Когда в январе 1895 г. он случайно встретился с Уайльдом и Альфредом Дугла­сом в Алжире, первым побуждением Жида было убежать, но он не сделал этого. Уайльд пригласил его в кафе, и там он увидел юного флейтиста Мухаммеда, который с первого взгляда очаровал его. Жид и раньше увлекался арабскими мальчиками, ради них он, собственно, и ездил в Алжир, но никогда не осмеливался довести свое увлечение до фи­зической близости. На сей раз с ним рядом был циничный Уайльд. Выходя из кафе, он спросил Жида: «Вы хотите этого музыканта?» Превозмогая себя, срывающимся от стыда и волнения голосом Жид ответил «да», Уайльд сказал несколько слов проводнику, победно расхохотался, и эту ночь Жид провел с Мухаммедом. Она стала его вторым рождением:

«Теперь я нашел наконец то, что для меня нормально. Не было больше ничего принудительного, вымученного, сомнительного; в моей памяти об этом не сохранилось ни­чего неприятного. Мое блаженство было безмерно, я не могу вообразить более полного счастья, даже если бы сюда примешивалась любовь. Как могло это быть вопросом люб­ви? Как я мог позволить желанию овладеть моим сердцем? Мое удовольствие было свободно от каких бы то ни было задних мыслей и не должно было сопровождаться никакими угрызениями. Но как в таком случае я должен назвать тот страстный порыв, с которым я сжимал своими голыми ру­ками это совершенное маленькое тело, дикое, страстное, чувственное и смуглое?..

После того как Мухаммед ушел, я еще долго находился в состоянии дрожащего ликования, и, хотя уже рядом с ним я пять раз пережил чувственный восторг, это повторя­лось еще несколько раз, и, вернувшись в свой гостиничный номер, я до самого утра испытывал его отголоски»⁵¹.

Теперь он точно знал, что ему нужно. Однако это не по­мешало ему жениться на Мадлен. Сексуальная жизнь Жида ограничивалась краткосрочными приключениями с 15—18-летними рабочими-подростками и юными арабами. Это влечение, а иногда и самих мальчиков, он разделял с близ­кими друзьями. В отличие от Пруста, Жид признавал себя педерастом, но не содомитом («Мне, не понимающему удо­вольствия иначе, как лицом к лицу, на началах взаимнос­ти и без насилия, часто, как Уитмену, достаточно самого мимолетного контакта»)⁵². Жена писателя, имевшая, по­добно Софье Андреевне Толстой, доступ к его интимному дневнику, относилась к этим похождениям и увлечениям терпимо, благо они оставались поверхностными, а их «объекты» быстро менялись.

Гораздо серьезнее был роман 47-летнего писателя с его 16-летним племянником Марком Аллегрэ. Жид знал Мар­ка с раннего детства, и, когда тот превратился в обаятельного подростка, страстно влюбился в него, заботился о его развитии, возил с собой в Швейцарию, Англию, Тунис и Конго. О силе этой любви говорят многочисленные днев­никовые записи. Жид любуется стройным телом и нежной кожей мальчика, «томностью, грацией и чувственностью его взгляда» (21 августа 1917). «Мысль о М. поддерживает меня в постоянном состоянии лиризма... Я не чувствую больше ни своего возраста, ни ужаса времени, ни погоды» (15 декабря 1917). «Я уже не могу обходиться без М. Вся моя молодость, это он» (4 мая 1918).

Но роман был скорее платоническим. Несмотря на при­вязанность к знаменитому дядюшке, Марка больше интере­совали девушки. Жид уважал и поощрял любовные связи племянника и в дальнейшем их взаимоотношения перерос­ли в прочную дружбу.

Роман с Марком Аллегрэ активизировал потребность Жида открыто рассказать людям об однополой любви. Эта идея жила в нем давно. Первым шагом к самораскрытию была во многом автобиографическая повесть «Имморалист» (1902), лирический герой которой, Мишель, мучительно освобождается от традиционных протестантских ценностей, открывая подлинную сущность своей сексуальности. В ко­нечном счете он делает это с помощью непосредственных и сердечных арабских мальчиков, для которых нагота и сексу­альные отношения с мужчинами вполне естественны. Сек­суальное освобождение приносит Мишелю также и духов­ную свободу. Но за это приходится заплатить высокую Цену, причем расплачивается не столько сам Мишель, сколько его жена Мадлен, на которой он женился без люб­ви и которую обманывал.

Вслед за «Имморалистом» появилась книга из четырех «сократических диалогов» под многозначительным названи­ем «Коридон», которую Жид считал важнейшим из своих сочинений. В ней он не только открыто провозгласил себя «Уранистом», но и выступил с историко-философской апо­логией однополой любви, объявив педерастию главным ис­точником достижений античной цивилизации. Публикация «Коридона» в католической Франции, тем более — после процесса над Уайльдом, была мужественным поступком. Первый вариант «Коридрна» Жид выпустил в 1911 г. ано­нимно, тиражом всего 12 экземпляров, для ближайших дру­зей.

Первое открытое издание книги вышло в 1924 г. и вос­принималось как ответ на карикатурный образ гомосексуала, нарисованный Прустом в «Содоме и Гоморре». В пре­дисловии Жид писал, что некоторые книги уже приучили публику спокойно относиться к однополой любви. Но эти книги одновременно вводят публику в заблуждение, отож­дествляя гомосексуальность с феминизацией и интерсексу­альностью. Между тем эта теория «третьего пола» не объяс­няет того феномена, который называют греческой любовью или педерастией, когда ни один из партнеров не фемини­зирован. «Нормальный гомосексуал» Коридон, каким счи­тал себя и сам Жид, противопоставляется феминизирован­ному инверту типа прустовского Шарлю.