Как я написала книгу с архиепископом

Эта история началась жарким июльским днем 1998 года, когда в нашем доме раздался телефонный звонок, и человек, представив­шийся сотрудником милиции из подмосков­ного города Раменское, сообщил мне, что мой муж погиб. Мой муж, Бабенко Василий Егорович, выпускник факультета журналис­тики МГУ, уже полгода работал заместителем редактора в издательском доме «Крестьян­ка», мы готовились окончательно всей семь­ей перебираться из Курска в Москву, когда раздался этот звонок. Собиралась я недолго: побросала кое-какие вещи в сумку, взяла на­ших мальчишек — двенадцатилетнего Петю и семилетнего Георгия, и села в первый же по­езд на Москву — хоронить Васю.

Как потом выяснили друзья мужа, он по­гиб, пытаясь спасти детдомовца, который переходил железнодорожные пути. В ушах восемнадцатилетнего Димы были наушни­ки, и он просто не смог услышать рева стре­мительно летящей электрички. Мой Вася, шедший позади, рванулся, чтобы спасти юношу, — последнее, что видели старушки, продающие зелень на платформе, и был этот Васин рывок... Не спас, сам погиб. Так я ос­талась одна, с двумя детьми.

После похорон редактор журнала, где ра­ботал Вася, желая поддержать меня, предло­жила писать для них, и я, то ли от безысход­ности, то ли в силу наивности, ухватилась за это. Никакой журналисткой я не была, а бы­ла домашней хозяйкой с дипломом биологи­ческого факультета МГУ, и единственное, чем я могла бы похвастаться на ниве журна­листики — это двумя крохотными заметками в газете «Культура», написанными потому, что Вася не успевал написать их сам. За те полгода, которые Вася проработал в «Крес­тьянке», его успели полюбить почти все — за порядочность, за терпение, за то, что был трудяга, и это уважение потом не раз помо­гало мне. До сих пор имя моего мужа, кото­рый никогда не занимал никаких постов, не успел, — открывает мне двери очень серьезных кабинетов его товарищей.

Эта гибель, такая неожиданная, — была очень сильным ударом. И не только для ме­ня — для детей. Помню трудный момент пе­ред похоронами: мой младший Гоша на­столько не мог принять смерть отца, в нем настолько был силен протест против про­изошедшего, что он отказывался идти и на похороны, и на отпевание. Тогда я, расте­рянная, не зная, что делать, позвонила владыке Иоанну - архиепископу Белгородско­му и Старооскольскому, который за четыре года до этого крестил нас с детьми. Позвони­ла от отчаяния, с бедой, не зная, как быть. И владыка, с другого конца страны, очень долго разговаривал с Гошей, утешая и убеж­дая, пока не убедил, что на отпевание папы надо пойти.

В Курск я решила не возвращаться. Во-первых, понимала, что работы там не найду, а во-вторых, потому что банально хотела убежать от боли. Повторюсь, последние пол­года мы вынужденно жили на два дома, и каждый раз, когда Вася приезжал, с раннего утра мы ждали его, всматриваясь в то, как он торопится к нам по длинной бетонной дороге к дому... Смотреть из окна на дорогу, зная, что по ней уже никто не придет, было бы для меня невыносимо. Мой мир, мир мо­ей семьи рухнул, и надо было учиться жить заново. Где, как? Неясно. Зато сразу стало ясно, что плакать нельзя.

Мальчишки буквально вцепились в меня, не выпуская мои руки ни на минуту, у них были растерянные глаза, и они испуганно вглядывались в мои. И я понимала, главное сейчас — держаться. Потому что как только я переставала себя контролировать и у меня наворачивались слезы, мгновенно срыва­лись и они. Для них смерть любимого отца была не просто потерей - рушились основы их жизни, у младшего от слез начинались спазмы, раскалывалась голова, и все стре­мительно летело в тартарары, не остановить, поэтому я твердо понимала только одно — надо держаться. Те, кто помнит меня в то время, потом рассказывали, что всех удив­ляло, когда на соболезнования и участливые вопросы, как же мы собираемся жить даль­ше, я уверенно сообщала, что у нас будет все хорошо, что мне уже предложили работу в «Крестьянке» и что я вот-вот найду жилье. Как сказала потом одна журналистка: «Ма­ша все время улыбалась, и это пугало». На самом деле все просто: пока ты улыбаешься, трудно заплакать.

Я действительно очень быстро сняла ка­кую-то хибару в Воскресенске — на то, чтобы снять квартиру в Москве, у меня не хватило бы денег. Так началась моя другая жизнь.

О том, как зарабатывать деньги, я, до того дня защищенная любовью мужа, имела до­статочно смутное представление. Растила детей, писала стихи, варила борщи — все как у всех. Теперь больше всего боялась, что не смогу прокормить детей. Помню, как на ис­поведи в Ильинском храме, в Курске, куда я заехала сразу после похорон, старенький ба­тюшка, кажется его звали Лука, сказал мне: «Молись и ничего не бойся, вдовы у Христа за пазухой». Помню, что грешным делом по­думала: «Легко говорить, а жить-то мне на что?», но какая-то огромная правда в этих словах была. Помню, как меня вызвали в «Крестьянку», с тем чтобы отдать неполу­ченную Васей зарплату, еще какие-то причи­тающиеся нам деньги. Хорошо помню, как бухгалтер Марина Борисовна, внимательно посмотрев на меня и заставив несколько раз пересчитать сумму, очень акцентировано, подчеркивая каждое слово, сказала: «Ма­рия, спрячьте деньги подальше», — по-види­мому, несмотря на улыбку и уверенный вид, я все-таки внушала ей справедливые опасе­ния. Помню, как вышла из серой высотки издательского дома и пошла к метро, как у меня перед глазами вырос желтый щит об­менного пункта, как почти автоматически зашла в закуток обменника. Точно знаю, что не до конца осознавая, что делаю, зачем-то поменяла все выданные мне деньги на дол­лары, оставив только мелочь на транспорт. Тогда плохо понимала, что делаю, и меня за­просто можно было обмануть... Через не­сколько дней грянул дефолт, и те доллары, которые я поменяла тогда, кормили нас поч­ти полгода. Самые трудные полгода, когда закрывались издания, нигде ничего не пла­тили, и без работы сидели даже самые мас­титые журналисты.

Честно говоря, какое-то везение, какие-то вещи, которые для меня были сродни чуду, еще долго сопровождали меня. Например, не имея прописки и постоянной работы, я легко устроила учиться своих мальчиков в лучшую школу города Воскресенска, причем там их окружили такой заботой, с какой мы никогда не сталкивались ни до, ни после. Как выяснилось уже позже, у директора этой школы Розы Николаевны Утешевой когда-то при похожих обстоятельствах тоже погиб муж, и она сделала все, чтобы мальчишки на новом месте оттаяли. Первый год на работу в Москву я ездила из подмосковного Воскре­сенска, дети не оставляли меня одну, и я брала их с собой.

Везло, я считаю, мне и в журналистике: даже первые мои материалы сразу ставили в номер — самый первый был с Яном Арлазо­ровым, причем он ему так понравился, что Ян Майорович помог мне взять следующее интервью у Геннадия Хазанова. Те, кто хоть раз сталкивался с глянцевой журналисти­кой, знает, что на то, чтобы добраться до та­ких звезд, у профессионалов уходят годы. У меня этого времени не было, мне каждый день надо было кормить детей, платить за съемную квартиру.

Все говорят, что мне повезло, когда на мой стих, написанный за два выходных по просьбе очень талантливого композитора Саши Лукьянова, Алла Пугачева спела пес­ню. То, что стих «Осторожно, листопад!» по­пал в руки Алле Борисовне, было случайно стью, счастливым стечение обстоятельств, назовите это как угодно, я ведь и раньше, когда жила в Курске, писала стихи и какие-то даже посылала Пугачевой, но так ни разу и не попала. А в тот год, всю осень, каждый вечер я возвращалась с работы домой под ак­компанемент своей песни, которая звучала из каждого окна. И дело тут не в тщеславии автора, хотя, конечно, это приятно. Все бы­ло гораздо прозаичнее: Алла Борисовна сра­зу же очень достойно заплатила за мой стих — это были реальные деньги, которые позво­ляли не набирать еще и еще работу и давали возможность лишний раз отоспаться. Вооб­ще, в тот год песни на мои стихи спели и Маша Распутина, и Лев Лещенко — это было хорошее подспорье, за тот первый год я сде­лала профессиональный прорыв — взяла ин­тервью у Игоря Крутого, Лаймы Вайкуле, Татьяны Толстой. А потом были Армен Джи­гарханян, Вахтанг Кикабидзе, Николай Дроздов, Юрий Шевчук, Эдита Пьеха, Да­вид Тухманов, Филипп Киркоров, Сергей Жигунов, Тигран Кеосаян, Кристина Орбакайте, Алла Пугачева...

Но, наверное, самое большое чудо случи­лось, когда я начала писать религиозные ма­териалы. В «Крестьянке» перед самой сдачей номера слетел какой-то материал, и в спеш­ном порядке на освободившейся полосе ре­шили дать текст, посвященный Рождеству. К тому времени я уже утвердилась как жур­налист, все знали, что я человек верующий, поэтому задание поручили мне. С кем де­лать материал? Для меня тут вопроса не бы­ло. Позвонила архиепископу Белгородскому и Старооскольскому, владыке Иоанну. На счастье, в тот день, 9 ноября 1999 г., он ока­зался проездом в Москве, и мы сделали на­ше первое интервью. Материал всем очень понравился: в нем была и живая, горячая ве­ра владыки, и такт по отношению к читате­лям, еще только начинающим свой путь к Бо­гу, и глубина мысли, и тонкость чувств; а еще хороший литературный язык и умение о сложном говорить просто. Поэтому в редак­ции решили тему продолжить, а я очень скоро поняла, что для меня эти статьи — спасение.

Известно, что глянцевая журналистика для тех, кто в ней работает, — вещь достаточ­но жесткая. Острая конкуренция между из­даниями и авторами, высокий темп, кото­рый диктуется постоянным калейдоскопом знаменитостей, все это приводит к тому, что человек, работающий в таких журналах, бы­стро изнашивается, исписывается. К тому же так называемый глянец — это часто мир без правил, вымороченный по самой своей сути, потому что мерилом всего там стано­вится успех — категория крайне лукавая. Здесь же все было другое: представьте, я могла спрашивать о том, что меня действительно интересовало — о том, что такое грех, и как прийти к покаянию, что такое Промы­сел Божий, и как распознать волю Божию о себе... Могла все это спрашивать, да еще не кого-нибудь, а архиепископа! Брала интер­вью, потом все это подробно расшифровы­вала, писала, с радостью открывая для себя новый мир, погружаясь в пространство Свя­щенного Писания, а потом это еще печатали и даже платили деньги! Конечно, для меня, живущей неустойчиво — постоянная смена жилья, работа в нескольких местах, эти ма­териалы, которые надо было сдавать каждый месяц, создавали остов, каркас моей жизни, они стали опорой. Можно спать на кухне на полу, в съемной квартире, но чувствовать се­бя счастливой, если написала дивный мате­риал под названием «Корабль спасения».

Я и сейчас считаю, что возможность пи­сать эти интервью была для меня каким-то удивительным, неслыханным подарком, а тогда больше всего боялась, что это по ка­кой-то причине может закончиться. Писать такие материалы чрезвычайно сложно, каж­дый верующий меня поймет, потому что по­стоянно возникают искушения. И я, честно говоря, долго обижалась на владыку за то, что он не предупредил меня, с чем придется столкнуться, — ведь предупреждает же стар­ший ребенка о том;, что опасно. Почему-то это не было предметом нашего разговора.

Но зато, когда как-то уж слишком закручи­вало и я с этим не справлялась, я всегда мог­ла позвонить владыке Иоанну и что-нибудь спросить по тексту, уточнить, и обычно все стихало. Иногда, по немощи, эти материалы писать было очень трудно. Но уж если ты все-таки написал, вылизав статью до послед­ней запятой, сдал, и материал ушел в номер, то чувство полета, внутреннего подъема, света и радости, которое переполняло тебя, мало с чем могло сравниться. Очень быстро появилось ощущение, что это самое главное, что ты делаешь. В этом меня однажды убе­дил такой случай. Помню, я зашла в отдел проверки редакции, чтобы попросить у кор­ректора на ночь «Симфонию» — книгу, в ко­торой по ключевому слову можно найти точ­ные библейские цитаты. Сделать это днем я не успевала из-за того, что одновременно писала другой материал, вот и решила по­просить книгу домой на ночь.

«Да бери, ради Бога, — сказала наш кор­ректор Жанна, и дальше она уже продолжа­ла, сама удивляясь тому, что говорит: — У нас эту «Симфонию» за все время никто в редак­ции и не спрашивал. Только ты и... твой Ва­ся!» Мой Вася не был воцерковленным чело­веком, порядочным — да, был, он был, как это называют, «чистый сердцем» - я, напри­мер, никогда не слышала, чтобы он кого-нибудь осудил или о ком-то сказал плохо, но воцерковленным он не был, не успел... Но вот, оказывается, в последние месяцы жизни зачем-то ему нужна была эта книга... Для меня в тот миг многое сошлось. Если меня и раньше посещало чувство, что нас с детьми кто-то ведет, то в тот момент ощутила, что это действительно так, с особенной ост­ротой.

Я жила и трудно, и удивительно счастливо одновременно, и почему-то мне казалось, что уже ничего плохого со мной не случится. Мы уже собирались делать из наших матери­алов книгу, все убеждали, что пора, как по­гиб мой старший сын — девятнадцатилетний Петя.

Петя учился на втором курсе факультета прикладной математики и физики Москов­ского Авиационного института, поступил туда сам, и уже становился мне опорой. Он помогал мне во всех моих начинаниях, на­бирал на компьютере мои материалы, и многие вопросы и темы, вошедшие в интер­вью, подсказал именно он. В тот день, после сданного экзамена, Петя поехал с ребятами позагорать в Серебряный Бор, отошел от своих и пропал. Мы искали Петю четыре дня — обзванивая больницы, морги, мили­цию. На пятый день нашли — избитого, в речке. За что, кто? Так и неясно. С моего чи­стого, по-детски открытого Пети, который кроме своей математики-физики, наивных юношеских стихов да гитары, еще ничего и не знал в жизни, и взять-то было нечего. Когда его нашли, избитого, на нем были только трусики и крестик...

Помню, стою около морга, где лежит мой ребенок, надо идти, что-то делать, подписы­вать какие-то бумаги, а не могу сдвинуться с места, и кажется, что сама жизнь истекает из меня. Причем страшно, что ты этому уже да­же и не сопротивляешься — не можешь, по­тому что сама эта жизнь обесценена произо­шедшим. И еще помню — отпевание. Петя был верующим мальчиком, уже давно ходил в храм сам, без меня, подчиняясь своим вну­тренним побуждениям, вот и за неделю до того злополучного дня исповедовался и при­частился. И то ли потому, что Петю любили, то ли потому что знали, что он мальчик веру­ющий, на отпевание пришло очень много его друзей, я даже не подозревала, что у него их так много.

Оттого, что столько людей пришло разде­лить с тобой твою боль, становится легче. Но все равно — это очень тяжело, даже просто физически тяжело — стоять у гроба своего ребенка. И только то, что в твоей руке рука младшего сына, а еще есть мама и папа, только это заставляет держаться. И вот тут, в храме, в какой-то момент, когда я даже не столько молилась, сколько пыталась мо­литься, вдруг с отчетливой ясностью поняла, что моя любовь к Пете, так же как и его ко мне, никуда не делась. Что я ее чувствую, причем с той первозданной силой, какую нам редко дано испытать в обычной жизни. Вдруг стало очевидно, что для этой любви нет границ, существующих между нашим и тем миром, что любовь действительно «ни­когда не перестает», и эта любовь очевидней реальности стоящего перед тобой гроба. Мне кажется, что именно с этого момента в храме ко мне и начала возвращаться жизнь. Один Оптинский старец сравнивал скор­би со сверлом Божьим, которое отверзает в человеке источник молитвы. Это правда. Когда такое случается, ты молишься посто­янно, просто потому что иначе не выжи­вешь, это необходимое условие выживания. Когда я немножко окрепла, вопрос «что де­лать?» передо мной даже и не стоял. Взяла наши пятьдесят восемь интервью и села за наши книги «Любовь долготерпит» и «Ко­рабль спасения», погружаясь в пространство Библии, рассказов владыки, молитв и хрис­тианской поэзии. Эти книги спасли меня дважды. Могу ли я забывать об этом?