Глава 10 Пакс

Я никогда не видел ничего прекраснее того, как выглядит Мила, пока идет ко мне через столовую.

Это не только потому, что она великолепна.

Это, потому что она идет ко мне. Чтобы быть со мной. Даже если это ненадолго, на сегодня или на неделю.

Я сглатываю и улыбаюсь ей.

Она улыбается в ответ, и все в этом мире кажется правильным — странное и необычное чувство для меня.

Когда Мила находится на полпути ко мне, Тони спокойно говорит:

— Не обижай эту девушку или будешь иметь дело со мной.

Я смотрю на него, у него грубый жесткий взгляд на лице, очень отличающийся от взгляда хорошего бармена, которым он был секунду назад. Но я его понимаю. Он защищает Милу, и я должен уважать это. Я киваю.

— Я постараюсь.

Тони кивает, вытирая полотенцем рюмку.

— Сделай это.

Мила появляется рядом со мной, нарушая внезапное напряжение.

— Привет, — шепчет она, и кладет свою тонкую руку на мое плечо. Я пытаюсь побороть в себе желание посадить ее на себя и поцеловать. Это все моя странная тяга. Но она, кажется, пробуждает во мне странные вещи.

— Привет, — отвечаю я. — Ты готова к нашему свиданию?

Она снова улыбается.

— Абсолютно. Почему бы нам не заказать еды перед тем, как кухня закроется, и затем мы откроем бутылку вина. Я покажу тебе лучший столик в доме.

Она хватает меня за руку и ведет через тихую столовую за еще более тихий столик на двоих у окна. Вся задняя часть ресторана выходит окнами на озеро, которое видно через окна.

Слева я вижу итальянский дворик, который, по-моему, используется для обедов в летние месяцы.

Слишком холодно, чтобы есть там сейчас.

— Так будет хорошо, месье? — спрашивает Мила с улыбкой и преувеличенным акцентом. Я улыбаюсь.

— Французский? Я думал, что это был какой-то необычный итальянский.

Она хихикает, вручая мне меню, когда я сажусь. Я улавливаю намек ее духов, когда она движется, и вдыхаю их.

Она пахнет как небо, так же, как ее рот на вкус.

— Мы не стремимся быть необычными. Мы стремимся, чтобы это было подлинное итальянское место. Мы просто сделали кучу ремонта прошлым летом, чтобы улучшить атмосферу и постараться вызвать ощущение, что ты находишься в Италии.

Я смотрю на грубую штукатурку стен итальянского искусства, — деревенский шарм. Кажется, как будто мы сидим в столовой старого мира. Поэтому я говорю ей, что и она сверкает. Судя по всему, это именно то, что они хотели.

— Я буду лазанью, — говорю я ей. — Она здесь хороша?

Она смотрит на меня.

— Здесь все блюда хороши. Убедись в этом, чтобы рассказать всем своим друзьям.

Я смеюсь.

— У меня их не так много. Но я постараюсь для твоего ресторана, для тебя в любом случае. Как ты относишься к более грубому типу толпы?

Мила кидает мне сухой взгляд и уносится, предположительно для того, чтобы сделать заказ еды. Она приходит через минуту с бутылкой вина, и садится на стул напротив меня. Огни свечей, мерцающих на нашем столе, бросают мягкий свет на ее лицо.

— Вино? — спрашивает она, наливая мне в стакан красную жидкость. Я киваю, и это хорошо, потому что оно уже льется.

— Спасибо, — говорю я. — Чудесная ночь, не правда ли?

Я гляжу из окна на озеро, спокойное, и темное ночью. Мила следует за моим взглядом.

— Я люблю озеро, — говорит она мне тихо. — Я знаю, что большинству людей, живущих здесь, оно нравится, но я, на самом деле, люблю его. Это так утешительно. Оно всегда одинаковое, независимо от того, какие изменения происходят в моей жизни.

Я смотрю на нее, потому что чувствую себя точно так же. Это одна из причин, почему я, присев на самый краешек, выбрал жить здесь. Озеро символизирует бесконечность. И это приятно.

Мила смотрит на меня, ее взгляд задумчив. Только теперь я замечаю, что глаза у нее самого мягкого оттенка зеленого, почти как нефрит.

— Расскажите мне о себе, — тихо просит она, когда пьет свое вино. Ее пальцы поглаживают бокал, и я понимаю, что ревную его. Я также замечаю, что на ее средний палец надето темно-красное кольцо, такого же оттенка, как вино. Я перевожу дыхание.

— Ну, мое имя — Пакс Александр Тейт. Ты знаешь, где я сейчас живу, но ты, наверное, не знаешь, что я вырос в Коннектикуте, и мы переехали в Чикаго, когда мне было семь лет. Мой отец до сих пор там. Он главный адвокат в городе. Но я переехал сюда несколько лет назад. Я люблю озера, как и ты. Я люблю тишину и одиночество. Я не самый социальный человек, и я знал, что люди в городе используют озеро для того, чтобы оставить других людей в покое. Местные жители знают, что иногда люди приходят сюда именно по этой причине, чтобы быть в одиночестве, вдали от шумного города. Вот почему я решил поселиться в Анджэл Бэй.

Мила ободряюще улыбается, как будто знает, как трудно мне говорить о себе. И, честно говоря, я не знаю, почему это так. То, что я делаю прямо сейчас, называют фактами. Это не так, когда я погружаюсь во что-то личное.

— А что с твоей мамой? — спрашивает она любопытно. — Твои родители развелись? Почему вы переехали в Чикаго?

И теперь мы ступили на очень личную территорию. Я снова вдыхаю и понимаю, что моя рука плотно сжимает моё бедро. Я расслабляю пальцы. Это просто разговор. Ничего страшного.

— Мама умерла много лет назад. Когда мне было семь лет. Папа и я переехали в Чикаго, чтобы избавиться от воспоминаний.

Мила застывает, ее прекрасные зеленые глаза приклеены ко мне.

— Я... Я... Я не знала этого, — бормочет она, наконец-то. — Мне очень жаль. В больнице, когда я рассказала тебе о своих родителях, ты мне ничего не сказал.

Я смотрю на нее.

— Я знаю. Обычно я не говорю об этом.

— Она была больна? — спрашивает Мила. — У тебя была возможность попрощаться с ней? Я думаю, что это было самым худшим, когда умерли мои родители. У меня не было возможности попрощаться с ними. Это было так неожиданно. Так шокирующе. Шок — вот это было самым худшим.

Я пытаюсь вспомнить, когда моя мама умерла, и, как всегда, не могу. У меня большой пробел. Единственная вещь, которую я когда-либо видел, стараясь думать об этом, — это кучу невнятной белизны. Никаких воспоминаний.

— Ты когда-нибудь помнила вещи по цветам? — спрашиваю я ее бесцеремонно. — Смотри, из-за того, что был маленьким, я, видимо, перекрыл все воспоминания о смерти моей матери. Она внезапно умерла в автокатастрофе, как и твои родители. Но я ничего не помню об этом. Думая об этом, я вижу только много белизны, почти, как пустой экран.

Мила, похоже, в шоке.

— Я тоже так делаю, — шепчет она. — Я ассоциирую цвета со всем подряд. Думаю, это потому, что я — художник. Я рисую для жизни, поэтому, естественно, вижу вещи в красках. Хотя, я не знаю, как объяснить тебе.

Я улыбаюсь.

— Никто не знает, как объяснить мне, — говорю я сухо.

— Итак, ты был маленьким мальчиком, когда твоя мама умерла, — говорит Мила медленно. — Наверное, это было ужасно для тебя. Неудивительно, что ты заблокировал все воспоминания. Как твой отец справился с этим? У вас есть другая семья?

Обычно, я бы побоялся впустить кого-то для исследования моей личной жизни. Но я знаю, что Мила не имела в виду ничего дурного. Думаю, что она просто пытается понять меня, чтобы увидеть, что делает меня таким. Я чуть не рассмеялся, потому что это почти невозможно.

— Я был маленьким мальчиком, — подтверждаю я. — И, думаю, что это, вероятно, было ужасно. Но, как я сказал, в большинстве я об этом ничего не помню. Я не помню ничего до того, как мне не исполнилось девять или около того. Мой старый терапевт, у которого я наблюдался, когда был ребенком, сказал, что это был способ моего мозга защищаться от травмы. Мой отец нормально с этим не справился. Это одна из причин нашего переезда. Он никогда не станет прежним. Моя мама забрала кусочек его, когда умерла. И, нет. У меня нет никакой семьи, кроме него. Мой дед — отец матери, все еще жив. Но он был очень пьян, когда мы уезжали, и перестал со мной разговаривать. Он управляет нефтяной компанией, которая обеспечивает мою жизнь. Я унаследовал акции своей матери.

Итак, я поделился с Милой большей информацией, чем с кем-либо в течение длительного времени. Думаю, я действительно не понял, каким уединенным стал до этого момента. Это довольно печально. Я действительно никогда не делал такого ни для кого. До сих пор.

Я смотрю на Милу.

— Итак, теперь ты знаешь историю моей жизни. А что насчет тебя? Я знаю, что твои родители умерли. Что еще мне нужно знать о тебе?

Я тянусь за бутылкой с вином и вновь наполняю наши бокалы. У меня есть ощущение, что мы нуждаемся во времени этим вечером. Смотрю вокруг и вижу, что ресторан почти пуст, за исключением шума на кухне.

— Ну, я все еще очарована тем, что у нас больше общего, чем я предполагала, — признается Мила, ее щеки пылают от выпитого вина.

— Да, мы принадлежим к одному элитарному клубу, — закатываю я глаза. — Мы знаем, что значит потерять родителей в раннем возрасте. Повезло нам.

— Ты был намного моложе меня, — говорит она серьезно. — Я росла в колледже. Не могу себе представить, каково маленькому мальчику расти без мамы. Твоя бабушка, хотя бы была жива в это время? Присутствовало ли тогда в твоей жизни какое-то женское влияние?

Я качаю головой.

— Нет. Моя бабушка умерла до моего рождения. И, нет, никакого женского влияния, кроме учителей, пока я рос.

И тут же, на одном дыхании, Мила коснулась того, о чем я никогда не думал. А если тот факт, что у меня не было матери (или любой другой женщины) влияет на меня больше, чем я думаю? Может, из-за этого я не очень хорош в том, что касается женщин?

Судя по выражению лица Милы, она тоже задумалась об этом. Но она ничего не говорит.

В ее глазах стоит сочувствие. Я ненавижу это.

— Не надо меня жалеть, — говорю я ей. — Есть миллионы людей, которые пережили смерть своей матери. И ты тоже. Я не так уникален. Все мы проходим через это так, как можем.

Она снова уставилась на меня с задумчивым лицом.

— Итак, ты не потерял себя и не сломался, пока рос без матери?

Я закатываю глаза.

— Ты пытаешься найти какую-то причину того, почему я стал таким мудаком? Причина в том, что... я — мудак. В жизни есть некоторые вещи, которые не объясняются. Период. Придурки — это придурки. Радуга красивая. Котята милые. Девчачье кино грустное. Все это в порядке вещей, без объяснения.

И теперь она закатывает глаза

— Все так, как оно есть, но на все есть своя причина. Котята милые, потому что они крошечные комочки шерсти с приплюснутыми мордочками. Радуга красивая, потому что в ней есть все цвета мира. Девчачьи фильмы грустные, потому что девчонкам иногда просто необходимо выплакаться. А придурки… всегда придурки тоже не просто так.

Она снова смотрит на меня, ее глаза полны решимости, и я вижу, что она действительно хочет разобрать меня на части и посмотреть, что делает меня таким, какой я есть. Я вдруг чувствую себя голым от ее взгляда. Но, благодаря удаче, наша пища прибывает в этот идеальный момент, и я почти вздыхаю с облегчением.

Ее сестра Мэдисон ставит наши тарелки на стол перед нами. Лазанья для меня, и пенне для Милы. Корзина хлеба между нами.

— У вас должно быть все в порядке, — говорит она нам, но смотрит на Милу, а не на меня.— Если вы захотите, то просто отставьте ваши блюда на кухне и заприте, когда закончите, что, кстати, было бы здорово. Все остальные скоро уедут. Вам здесь хорошо?

Она поднимает бровь на сестру, и я знаю, что она, на самом деле, спрашивает Милу: «У тебя здесь все в порядке с ним?»

Я борюсь с нуждой, чтобы посмотреть на нее. Она та, кто оставил свою младшую сестру одну с пьяным мудаком вчера вечером. Не я.

Мила кивает и улыбается.

— Все хорошо, Мэдди. Увидимся завтра.

Мэдисон кивает и уходит, ни разу не взглянув на меня. Я смотрю на Милу.

— Твоя сестра — ледяная сучка, — говорю я вежливо.

Мила отклоняет голову назад и смеется.

— Почему бы тебе не сказать мне, что ты действительно чувствуешь, Пакс? — Она снова смеется, затем добавляет: — Мэдди просто защищает меня. Она все, что у меня есть, и она воспринимает эту роль довольно серьезно.

Я поднимаю бровь.

— Но не прошлой ночью, когда она оставила тебя наедине с придурком Джаредом.

Мила качает головой.

— Мэди плохо себя чувствует из-за этого. Она не могла справиться с ликером, поэтому совершила ошибку.

Я качаю головой, но закрываю тему, когда мы углубляемся в нашу еду.

— Это очень вкусно, — говорю я ей. — Не удивительно, что это место не выдерживает туристического сезона.

Она улыбается.

— Спасибо. Это была мечта моих родителей. И Мэдисон держит этот ресторан на плаву для них.

Мы по-прежнему едим при свете свечей, тишина удивительно удобна. Я никогда не был с кем-то прежде, не чувствуя потребность заполнить неловкое молчание. С Милой ничто не кажется неловким. С ней легко, это не заставляет меня волноваться.

Закончив с едой, мы относим наши тарелки на кухню, и Мила поворачивается ко мне, кладя тонкую руку мне на грудь. Я смотрю на нее вниз с удивлением.

— Я еще не готова сказать «спокойной ночи», — говорит она осторожно.― Не хочешь пойти погулять на пляж?

Я киваю.

— Конечно. Давай возьмем наши куртки.

Я помогаю ей одеться и следую за ней на открытый воздух, по вытоптанной тропе, ведущей вниз, к воде.

Мила берет мою руку, когда мы идем, и держит ее. От этого по-настоящему уютно.

— Я играла здесь, на этом пляже, когда была ребенком, — говорит она мне и смотрит вокруг, на замерзшую дикую траву и серую воду. — Мэдди и я бегали вверх и вниз на этом участке песка, а наши родители в это время работали в ресторане. Это было великолепное детство. А где ты играл?

Я думаю об этом, пока обвожу ее вокруг части коряги, валяющейся на песке.

— Я, правда, не помню, — говорю я ей. — У меня есть немного воспоминаний о дедушкином доме. Думаю, что моя мать, может быть, брала меня туда время от времени. И еще, я немного помню Рождество. Но не более того.

Она снова смотрит на меня сочувственно, но ничего не говорит. У меня такое чувство, что она знает, что я не хочу сочувствия от нее.

— Как ты думаешь, Бог существует? — спрашивает она, меняя тему разговора. И это очень неожиданно. Я смотрю на нее.

— Что за вопрос?

— Это так, случайно.

Я улыбаюсь, мы продолжаем идти, и я чувствую влагу от мокрого песка, пронизывающего мои туфли. Мне жаль, я на надел мои бутсы, но они выглядели бы неуместно с брюками.

Мила вздыхает.

— Я не знаю. Это все не просто так. Просто, это время от времени, это интересует меня. Я никогда не думала об этом, пока мои родители не умерли, но теперь, этот вопрос привлекает меня все больше. Я не могу ничего с собой поделать. Сегодня мы говорили и о других личных вещах, так что я просто думала, что спрошу. Я пытаюсь узнать тебя.

Она улыбается и сжимает мою руку. От этого жеста мое сердце немного смягчается. Есть что-то в этой девушке. Я знаю, что она может спросить что угодно, а я бы, наверное, не смог не ответить.

— Я не знаю, — говорю я. — Я не знаю о Боге. Я уверен, что он где-то там. Далеко. Наверное, глядит на всех нас и интересуется, почему мы так облажались. И если он там, я уверен, что он забыл обо мне давным-давно.

В горле у Милы перехватывает дыхание, я слышу это. Она останавливается, поворачивается ко мне, ее рука на моем плече.

Она смотрит на меня, глаза ее наполнились чем-то непонятным для меня.

— Зачем ты так говоришь? — спрашивает она тихо.

Я качаю головой.

— Я не знаю. Кое-чего во мне не хватает, Мила. Этого просто нет, и я не уверен, было ли оно вообще. Я уверен, что Бог не возится с кем-то вроде меня.

По какой-то причине у меня образовался комок в горле, и я понятия не имею, почему. Я сглатываю и смотрю вниз, на нежную, красивую девушку, стоящую на песке рядом со мной. Кто-то, возможно, поджал бы хвост и убежал. Но не она. Ее ноги не двигаются, а глаза широко открыты.

Она протягивает руку и проводит по моей груди, потом по моему лицу.

— Ты ошибаешься, — говорит она мне тихо. — Во всем. Ты не видишь себя так, как тебя вижу я. Но если бы видел, то понял, что в тебе вообще ничего не отсутствует. Я думаю, что ты использовал наркотики, чтобы заглушить боль от вопросов, не дающих тебе покоя, или сомнений и страхов. Я не уверена, что это все причины. Но я знаю, что есть вещи, с которыми ты никогда не имел дело или не думал о них, и, наверное, поэтому сейчас чувствуешь пустоту. Но наступит время, и ты ответишь на все свои вопросы. Ответишь, и снова будешь чувствовать себя целым. Не будет больше дыр, не будет пустоты. Вот, что я думаю.

Мои глаза горят, когда я гляжу вниз, на эту невероятно проницательную женщину. Во мне много говна, о котором я никогда не думал. На самом деле, я пошел прочь со своего пути, чтобы не думать об этом. И, может быть, это было самым большим ущербом — не делать сумасшедшее дерьмо.

— Я думаю, что ты знаешь меня лучше, чем должна, — говорю я ей грубо. Она улыбается своей нежной улыбкой.

— Я не знаю тебя так хорошо, как хотелось бы, — отвечает она, обнимая меня за шею. — Но я собираюсь исправить это.

А потом она целует меня. Когда она это делает, мне кажется, что все правильно в этом мире, как это всегда бывает, пока она у меня в руках. Это, словно держать луч солнца. Я целую ее до тех пор, пока мы не начинаем задыхаться и, наконец, оторвавшись друг от друга, мы переводим дух и снова целуемся.

Звезды мерцают над головой. Озеро, находящееся с левой стороны, бесшумно и спокойно.

Впервые за все время, что я себя помню, я чувствую, что нахожусь дома.