Сердца четырех 1 страница

Владимир Сорокин

Сердца четырех

Владимир Сорокин.

Сердца четырех

Олег толкнул дверь ногой и вошел в булочную. Народу было немного. Он прошел к лоткам, взял два белых по двадцать и половину черного. Встал в очередь за женщиной. Вскоре очередь подошла.

– Пятьдесят, – сказала седая кассирша.

Олег дал рубль.

– Ваши пятьдесят, – дала сдачу кассирша.

Прижав хлеб к груди, он двинулся к выходу. Выйдя на улицу, достал полиэтиленовый пакет, стал совать в него хлеб. Батон выскользнул из рук и упал в лужу.

– Черт… – Олег наклонился и поднял батон. Он был грязный и мокрый. Олег подошел к урне и бросил в нее батон.

Затем взял пакет поудобней и двинулся к своему дому.

– Эй, парень, погоди, – окликнули сзади.

Олег оглянулся. К нему подошел, опираясь на палку, высокий старик. На нем было серое поношенное пальто и армейская шапка-ушанка. В левой руке старик держал авоську с черным батоном. Лицо старика было худым и спокойным.

– Погоди, – повторил старик, – тебя как зовут?

– Меня? Олег, – ответил Олег.

– А меня Генрих Иваныч. Скажи, Олег, ты сильно торопишься?

– Да нет, не очень.

Старик кивнул головой:

– Ну и ладно. Ты наверняка вон в той башне живешь. Угадал?

– Угадали, – усмехнулся Олег.

– Совсем хорошо. А я подальше, у «Океана», – старик улыбнулся. – Вот что, Олег, если ты и впрямь не спешишь, давай пройдемся по нашему, так сказать, общему направлению и потолкуем. У меня к тебе разговор есть.

Они пошли рядом.

– Знаешь, Олег, больше всего на свете не терплю я, когда морали читают. Никогда этих людей не уважал. Помню, до войны еще отдали меня летом в пионерский лагерь. И попался нам вожатый, эдакий моралист. Все учил нас, пацанов, какими нам надо быть. Ну и, короче, сбежал я из того лагеря…

Некоторое время старик шел молча, скрипя протезом и глядя под ноги. Потом снова заговорил:

– Когда война началась, мне четырнадцать исполнилось.

Тебе сколько лет?

– Тринадцать, – ответил Олег.

– Тринадцать, – повторил старик. – Ты про Ленинградскую блокаду слышал?

– Ну, слышал…

– Слышал, – повторил старик, вздохнул и продолжил. – Мы тогда с бабушкой, да с младшей сестренкой, Верочкой, остались. Отца в первый день, двадцать второго июня, под Брестом. Старшего брата – под Харьковом. А маму на Васильевском, в бомбоубежище завалило. И остались мы – стар, да мал. Бабуля в больницу пристроилась, Верочку на дежурства с собой брала, а я на завод пошел. Научили меня, Олег, недетской работе – снаряды для «Катюш» собирать. И за два с половиной года собрал я их столько, что хватило бы на фашистскую дивизию. Вот. Если бы не начальнички наши вшивые, во главе со Ждановым, город бы мог нормально продержаться. Но они тогда жопами думали, эти сволочи, и всех нас подставили: о продовольствии не позаботились, не смогли сохранить. Немцы Бадаевские склады сразу разбомбили, горели они, а мы, пацаны, смеялись. Не понимали, что нас ждет. Сгорело все: мука, масло, сахар. Потом, зимой, туда бабы ходили, землю отковыривали, варили, процеживали. Говорят, получался сладкий отвар. От сахара. Ну, и в общем, пайка хлеба работающему 200 грамм, иждивенцу – 125. Как Ладога замерзла, Верочку – на материк, по «дороге жизни». Сам ее в грузовик подсаживал. Бабуля крестилась, плакала: хоть она выживет. А потом уже, когда блокаду сняли, узнал – не доехала Верочка. Немцы налетели, шесть грузовиков с детьми и ранеными – под лед…

Старик остановился, достал скомканный платок. Высморкался.

– Вот, Олег, какие были дела. Но я тебе хотел про один случай рассказать. Вторая блокадная зима. Самое тяжелое время. Я, может, и вынес это, потому что пацаном был. Бабуля умерла. Соседи умерли. И не одни. Каждое утро кого-то на саночках везут. А я на заводе. В литейный зайдешь, погреешься. И опять к себе на сборку. Вот. И накануне Нового года приходит ко мне папин сослуживец. Василий Николаич Кошелев. Он к нам иногда заглядывал, консервы приносят, крупу. Бабулю хоронить помог. Заходит и говорит: ну, стахановец, одевайся. Я говорю – куда? Секрет, говорит. Новогодний подарок. Оделся. Пошли. И приводит он меня на хлебзавод. Провел через проходную и к себе в кабинет. А он там секретарем парткома был. Дверь на ключ. Открывает сейф, достает хлеб нарезанный и банку тушенки. Налил кипятку с сахарином. Ешь, говорит, стахановец. Не торопись. Навалился я на тушенку, на хлеб. А хлеб этот, Олег, ты б наверно и за хлеб-то не принял. Черный он, как чернозем, тяжелый, мокрый. Но тогда он для меня слаще любого торта был. Съел я все, кипятком запил и просто опьянел, упал и встать не могу. Поднял он меня, к батарее на тюфяк положил. Спи, говорит, до утра. А он там круглые сутки работал. Отключился я, утром он меня разбудит. Опять накормил, но поменьше. А теперь, говорит, пойдем, я тебе наше хозяйство покажу. Повел меня по цехам. Увидел я тысячи батонов, тысячи. Как во сне плывут по конвейеру. Никогда не забуду. А потом заводит он меня в кладовку. А там ящик стоял. Ящик с хлебными крошками. Знаешь, его в конце конвейера ставили и крошки туда сыпались. Вот. Берет Василий Николаич совок – и мне в валенки. Насыпал этих самых крошек. Ну и говорит: с Новым годом тебя, защитник Ленинграда. Ступай домой, на проходной не задерживайся. И пошел я. Иду по городу, снег, завалы, дома разбитые. А в валенках крошки хрустят. Тепло так. Хорошо. Я тогда эти крошки на неделю растянул. Ел их понемногу. Потому и выжил, что он мне крошек этих в валенки сыпанул. Вот, Олег, и вся история. А вот и дом твой, – старик показал палкой на башню.

Олег молчал. Старик поправил ушанку, кашлянул:

– И вот какая штука, Олег. Вспомнилось мне все это сейчас. Когда ты батон белого хлеба в урну выбросил. Вспомнил эти крошки, бабушку окоченевшую. Соседей мертвых, опухших от голода. Вспомнил и подумал: черт возьми, жизнь все-таки сумасшедшая штука. Я тогда на хлебные крошки молился, за крысами охотился, а теперь вон белые батоны в урну швыряют. Смешно и грустно. Ради чего все эти муки? Ради чего столько смертей?

Он замолчал.

Олег помедлил немного, потом произнес:

– Ну… знаете. Я это. В общем… ну больше такого не повторится.

– Правда? – грустно улыбнулся старик.

– Ага.

– Обещаешь?

– Обещаю.

– Ну и слава Богу. А то я, признаться, волновался, когда с тобой заговорил. Думаю, послушает, послушает парень старого пердуна, да и сбежит, как я тогда из пионерского лагеря!

– Да нет, что вы. Я все понял. Просто… ну, по глупости это. Больше никогда хлеб не брошу.

– Ну и отлично. Хорошо. Не знаю, как другие, а я в ваше поколение верю. Верю. Вы Россию спасете. Уверен. Я тебя не задержал?

– Да нет, что вы.

– Тогда, может теперь ты меня до дома проводишь? Вон до того.

– Конечно провожу. Давайте вашу авоську.

– Ну, спасибо, – старик с улыбкой передал ему авоську с хлебом, положил ему освободившуюся руку на плечо и пошел рядом.

– А где вас ранило? – спросил Олег.

– Нога? Это отдельная история. Тоже не слабая, хоть роман пиши, Но хватит о тяжелом. Ты в каком классе учишься?

– В шестом. Вон в той школе.

– Ага. Как учеба?

– Нормально.

– Друзья есть верные?

– Есть.

– А подруги?

Олег пожал плечами и усмехнулся.

– Ничего, пора уже мужчиной себя чувствовать. В этом возрасте надо учиться за девочками ухаживать. А через год, полтора можно уже и поебаться. Или ты думаешь – рано?

– Да нет, – засмеялся Олег. – Не думаю.

– Правильно. Я тоже тогда не думал. После блокады знаешь сколько девок, да баб осталось без мужей. Бывало идешь по Невскому, а они так и смотрят. Завлекательно. А однажды в кино пошел. Первое кино после блокады. «Александра Невского» показывали. А рядом женщина сидела. И вдруг в середине фильма чувствую – она мне руку на колено. Я ничего. Она ширинку расстегнула и за член меня. А сама так и дрожит. Я сижу. А она наклонилась и стала мне член сосать. Знаешь, как приятно. Я прямо сразу и кончил ей в рот. А на экране – ледовое побоище! А она мне шепчет – пошли ко мне. Ну и пошли к ней. На Литейный. Еблись с ней целые сутки. Что она только со мной не делала! Но сосать умела, просто как никто. Так нежно-нежно, раз, раз и кончаю уже. Тебе никто не сосал?

– Да нет, – мотнул головой Олег.

– Ничего, все впереди. Вот мы и пришли! – старик остановился возле блочной пятиэтажки. – Вот моя деревня, вот мой дом родной. Спасибо тебе за прогулку.

– Да не за что, – Олег передал старику авоську.

– Ага! А это что за дела? – старик показал палкой на зеленый строительный вагончик, стоящий рядом с домом под деревьями. Дверь вагончика была приоткрыта.

– Я, как старый флибустьер, пройти мимо не могу. За мной, юнга! – махнул он авоськой и захромал к вагончику.

Олег двинулся следом.

– Дверь открыта, замка нет, свет не горит. Никак, побывали краснокожие!

Они подошли к вагончику. Старик поднялся по ступенькам, вошел. Нащупал выключатель, пощелкал:

– Ага. Света нет. За мной, Олег.

Олег вошел следом. Внутри вагончика было тесно. Пахло краской и калом. Уличный фонарь через окошко освещал стол, стулья, ящики, банки с краской и тряпье.

– Ну вот, – пробормотал старик, и вдруг отбросив палку и авоську, опустился перед Олегом на колено, неловко оттопырив протез. Его руки схватили руки Олега:

– Олег! Милый, послушай меня… я старый несчастный человек, инвалид войны и труда… милый… у меня радостей-то хлеб, да маргарин… Олег, миленький мой мальчик, прошу тебя, позволь мне пососать у тебя, милый, позволь, Христа ради!

Олег попятился к двери, но старик цепко держал его руки:

– Миленький, миленький, тебе так хорошо будет, так нежно… ты сразу поймешь… и научишься, и с девочками тогда сразу легче будет, позволь, милый, немного, я тебе сразу… и вот я тебе десятку дам, вот, десятку!

Старик сунул руку в карман и вытащил ком бумажных денег:

– Вот, вот, десять… двадцать, четвертной, милый! Христа ради!

– Ну что… – Олег вырвал руку и выскочил за дверь, сбив со стола банку с окурками.

Потеряв равновесие, старик упал на пол и некоторое время лежал, всхлипывая и бормоча.

Вдруг в двери показалась фигура мальчика.

– Олег! Умоляю! – дернулся старик.

– Не Олег, – тихо ответил мальчик, входя.

– Сережка? Следишь, стервец… Господи…

– Генрих Иваныч, а я Реброву все расскажу, – произнес мальчик, притворяя дверь.

– Стервец, ну, стервец… – заворочался старик, приподнимаясь, – стервецы, сволочи… Господи, какие гады…

Мальчик подошел к окну и стоял, поглядывая на старика.

Старик нашел палку, собрал деньги и, стоя на колене, засовывал бумажки в карман пальто:

– И все против меня. Все и всё. Я же не клоун, Господи…

– Вы же договор подписали, – проговорил мальчик, – а сами опять…

– Сережа… Сережа! – старик подполз к нему, обхватил его ноги, прижался лицом к куртке. – Бессердечные… люди…

Вдруг он отстранился и почти выкрикнул:

– Вот что, стервец, ты меня не учи!

– Я-то учить не буду. Ребров будет учить.

– Я плевать, плевать хотел! – затрясся старик. – Я срал и ссал на вас! Срал и ссал! Гады! Я сам ответственный! Сам!

– Мы все – сами… – мальчик посмотрел в окно.

– И вот что, Сережа, – строго произнес старик. – Ты со мной не пререкайся!

– А я и не пререкаюсь, – мальчик подышал на стекло и вытер запотевшее место пальцем.

– Ну-ка, – старик стал расстегивать ему штаны.

Мальчик недовольно вздохнул и стал помогать ему. Обхватив мальчика за обнажившиеся ягодицы, старик поймал ртом его маленький члeн и замер, постанывая. Сережа подышал на стекло и вывел на запотевшем месте свастику. Старик стонал. Жилистые пальцы его мяли Сережины ягодицы. Мальчик взял его за голову и стал двигаться, помогая. Старик застонал громче. Оттопыренный протез его дрожал, ударяя по ножке стола. Мальчик закрыл глаза.

Губы его открылись.

– Тесно, – проговорил он.

Старик замычал.

– Тесно, тесно… – зашептал Сережа. – Тесно… ну… тесно…

Старик мычал. Мальчик дважды вздрогнул и перестал двигаться.

Старик отпустил его, откинулся назад и задышал жадно, всхлипывая.

– Ах… ах… сладенький… ах… – бормотал старик.

Мальчик наклонился, потянул вверх штаны.

– Ох… Божья роса… маленький… – старик поцеловал его член, вытер губы и тяжело встал с пола.

Сережа застегнулся, поправил куртку, достал из кармана часы на цепочке:

– Без трех семь.

– Еби твою мать… щас, щас… фу… – старик привалился к ящикам, взявшись рукой за грудь. – Дай подышать… охо…

– А газ? Не забыли? – спросил Сережа.

– Все… все в порядке… ой. Как встал вот резко, так сразу в голову… фу… пошли… – старик оттолкнулся от ящиков, вышел за дверь и стал осторожно спускаться по ступенькам.

– Генрих Иваныч, а хлеб? – выходя, Сережа заметил авоську с батоном.

– А, хуй с ним, – пробормотал старик.

* * *

Старик позвонил в дверь: три коротких, один долгий. Дверь сразу открыли, они с Сережей быстро вошли.

– Генрих Иваныч, как это понимать? – спросил Ребров, запирая дверь на цепочку. – Сережа?

– Как понимать, как понимать, – забормотал старик, расстегивая пальто. – Так понимать, что мне не тридцать пять, а шестьдесят шесть…

– Виктор Валентиныч, час пик еще не кончился, – Сережа снял шапку и кинул ее на вешалку.

– Двадцать минут! Куда это годится? – Ребров помог старику снять пальто. Ну, ничего, ничего, – бормотал старик, снимая калошу концом палки.

Пройдя по коридору, они вошли в большую пустую комнату. Пестрецова сидела на подоконнике и курила.

– Штаубе, милый! Сереженька! – она спрыгнула, подошла и поцеловала обоих.

– С приездом, Ольга Владимировна, с приездом, – засмеялся старик.

– Олька! – улыбался мальчик.

– Нарушители! – засмеялась она.

– Друзья, это печально, а не смешно, – Ребров склонился над раскрытым чемоданом. – Если все пойдет с издержками, я вообще плюну. У меня в Киеве любимый человек.

– Витя, не сгущай, – Пестрецова бросила папиросу на пол и придавила сапожком. – Еще вагон времени.

– Да и куда… куда, собственно, спешить-то? Что, поезд уходит? – Штаубе заглянул в чемодан. – Ой-ей-ей… Виктор Валентинович, вы время даром не теряли.

Чемодан был полон различных инструментов, металлических деталей, брусков и пластин.

– Не терял, – Ребров нашел широкую стамеску с плексиглазовой ручкой, молоток и выложил их на пол. – Баллончики у вас?

– У меня, – Штаубе полез в карман.

– Держите при себе, – Ребров закрыл чемодан, выпрямился.

– Так. Прошу внимания.

Он подошел к окну, поплотнее завернул грязные шторы, повернулся и заговорил, потирая руки:

– Итак. То, что будет сегодня, к вашему сведению, не Дело №1, а Преддело №1. Соответственно, наклонный ряд, капиталистическое и яросвет будут сокращены. Начнем.

Все стали раздеваться, складывая одежду на пол. Пестрецова помогла старику снять протез с культи. Голый Ребров подошел к большому кубу, стоящему в углу комнаты. Куб был сбит из толстой фанеры, к одной из его сторон были приделаны четыре кожаные петли. Ребров присел, продел руки в петли и встал, держа куб на спине. Ольга и Сережа подвели к кубу Штаубе.

– Крышку, – командовал Ребров.

Ольга сняла с куба верхнюю грань и положила на пол. Затем они с Сережей помогли голому Штаубе забраться в куб.

– Есть… – пробормотал Штаубе из куба.

Ольга поместила грань на прежнее место, закрывая Штаубе. Сережа подал ей молоток и четыре гвоздя. Она вставила гвозди в четыре отверстия по углам верхней грани и прибила грань к кубу.

– Как? – глухо донеслось из куба.

– Держу, держу, – ответил Ребров, расставляя ноги пошире.

Ольга легла между его ногами лицом вниз. Сережа лег своей спиной на спину Ольги.

– Все! – громко произнес Ребров.

Штаубе откашлялся и заговорил:

– 54, 18, 76, 92, 31, 72, 72, 82, 35, 41, 87, 55, 81, 44, 49, 38, 55, 55, 31, 84, 46, 54, 21, 13, 78, 19, 63, 20, 76, 42, 71, 39, 86, 24, 91, 23, 17, 11, 73, 82, 18, 68, 93, 44, 72, 13, 22, 58, 72, 91, 83, 24, 66, 71, 62, 82, 12, 74, 48, 55, 81, 24, 83, 77, 62, 72, 29, 33, 71, 99, 26, 83, 32, 94, 57, 44, 64, 21, 78, 42, 98, 53, 55, 72, 21, 15, 76, 18, 18, 44, 69, 72, 98, 20.

Затем заговорила Ольга:

– Сте, ипу, аро, сте, чае, пои, сте, гoe, ува, сте, ого, ано, сте, зае, хеу, сте, ача, лое, сте, эжэ, ити, сте, аву, убо, сте, ене, оло, сте, одо, аве, сте, иже, аса, сте, уко, лао, сте, шуя, саи, се, нае, яко, сте, диа, сае, сте, ира, сио, сте, ява, юко, сте, зао, мио, сте, хуо, дыа, сте.

После Ольги заговорил Сережа:

– Синий, синий, желтый, оранжевый, синий, красный, зеленый, зеленый, желтый, фиолетовый, голубой, красный, зеленый, фиолетовый, желтый, голубой, синий, зеленый, оранжевый, оранжевый, красный, фиолетовый, желтый, желтый, синий, голубой, красный, зеленый, синий, фиолетовый, голубой, оранжевый, оранжевый.

Потом запел Ребров:

– Соль, до, фа, фа, соль, ми, ре, ля, фа, фа, си, соль, до, до, си, соль, фа, ре, ля, ля, ми, си, до, ре, ре, фа, соль, си, ля, до, ля, фа, соль, ми, фа, ля, ля, до, ре, ми, си, фа, ля, соль, ре, ми, ля, до, ми, ля, ля, соль, до, фа, ля, си, ре, до, си, си, ре, фа, ми, си, до, соль, соль, до, фа, ля, си, ми, ми, ля, ре, до, ми, си, си, до, фа, ля, соль, ми, си, ре.

Сережа встал. Встала и Ольга. Они помогли Реброву опустить куб на пол. Ребров вынул руки из петель, взял стамеску и вскрыл прибитую грань.

– Оп! – Штаубе вылез из куба, запрыгал на одной ноге к протезу. Ольга помогла ему надеть протез и подняла с пола его длинные зеленые трусы.

– А вот это я сам, Ольга Владимировна. Спасибо, – он забрал у нее трусы, прислонился к стене и проворно надел их.

– Все прекрасно, – Ребров вынул из фанеры гвозди, пристроил грань на место. – Все, все хорошо, только, Сережа, произноси отчетливей, не глотай окончания.

– Ага, – Сережа, сидя на полу, натягивал носки.

– И резкость, резкость, – заметил Штаубе. – Резко и ясно. Раз! Раз! Раз!

Когда все оделись, Ребров посмотрел на часы:

– Так. Двинулись.

Они вышли в коридор, стали надевать верхнюю одежду.

– Генрих Иваныч, баллончики, – сказал Ребров.

Штаубе достал из кармана три баллончика.

– Один у вас, два – нам с Ольгой Владимировной, – Ребров взял баллончик, Ольга взяла другой.

– А тряпки? – спросил Сережа, надевая шапку.

– Да! Тряпки! – спохватился Ребров. – В ванной.

Он зашел в ванную и вернулся с четырьмя мокрыми шерстяными тряпками:

– Вот. Всем. И будьте внимательны, пожалуйста. В левой руке, значит сейчас – в левый карман. Теперь… поддержка?

Ольга похлопала себя по внутреннему карману куртки:

– Здесь.

Штаубе сунул руку в карман пальто:

– Да, да.

– Отлично, – Ребров надел кожаную фуражку. – Ключ?

Сережа передал ему брелок с ключом.

– Все? – Ребров посмотрел в глаза Ольги.

Она кивнула.

– Ну, двинулись, – он открыт дверь.

– С Богом, – шепнул Штаубе, вышел и стал спускаться по лестнице. Остальные спустились следом.

Во дворе Ребров с Ольгой направились к серым «Жигулям», старик с мальчиком прошли через арку на улицу. Ребров завел машину, развернулся, поехал. Штаубе и Сережа подсели у разбитого газетного киоска.

– Сережа, ты сколько времени в розыске? – спросил Ребров, выруливая на Садовое кольцо.

– Три месяца и шесть дней, – ответил мальчик.

– Три месяца! – покачал головой Штаубе. – Как все быстро…

– Значит, тебя возле твоего дома каждая собака узнает, – проговорил Ребров.

– Узнает, – кивнул Сережа, – старухи на лавочке точно узнают.

– Там лавка у подъезда?

– Ничего, я его проведу, – Ольга чиркнула спичкой, закуривая.

– А может – ночью? – предложил Штаубе.

– Безумие. Весь дом спит, все слышно…

– Да проведу я его, никто не узнает!

– Ну, ну.

Проехали Зубовскую площадь и перед Крымским мостом свернули на Фрунзенскую набережную.

– Тогда вот как, – заговорил Ребров. – Сначала я пройду, потом Генрих Иваныч. А потом уже вы с Сережей.

– Как скажете, – вздохнул Штаубе.

– Сережа, теперь говори мне…

– Щас, вот «Гастроном», а следующий наш. Мой.

– Ага. Тогда мы здесь встанем.

Ребров свернул и припарковал машину на обочине, за бежевой «волгой».

– Еще раз, – он повернулся. – Помните про тряпки. И поддержка, в случае. Ольга Владимировна, здесь я на вас надеюсь.

– Не беспокойся, – улыбнулась Ольга.

– Третий подъезд. Там направо, – подсказал Сережа.

Ребров вылез из машины и пошел во двор дома. Возле третьего подъезда на лавочке сидели две старухи. Он поднял воротник пальто и быстро вошел в подъезд. Поднялся по лестнице иа третий этаж и встал возле мусоропровода.

Минуты через четыре приехал на лифте Штаубе. Почти сразу же следом появились Ольга с Сережей.

– Так, – Ребров мотнул головой, и они подошли к добротно обитой двери. Он вынул ключ, но потом опять убрал в карман:

– Нет. Звони сам.

– По-второму? – спросил Сережа.

– Да. Оля.

Ольга расстегнула куртку. Сережа позвонил.

– Кто там? – спросил за дверью женский голос.

– Мама, это я, – ответят Сережа.

Дверь окрыли и Сережа сразу же бросился на шею стоявшей на пороге невысокой блондинке:

– Мамочка! Мама!

– Сергей! Сергей! Сергей! – закричала женщина, сжимая Сережу.

– Коля! Коля! Сергей!

К ним подбежал худощавый мужчина, схватил голову Сережи, прижался.

– Сергей! Сергей! Сергей! – вскрикивала женщина.

– Мамочка, папа, подождите… я не один…

– Сергей! Сергей! Я не могу! Я не могу! – тряслась женщина. Мужчина беззвучно плакал.

– Мамочка… я здесь, я живой, подожди, мамочка.

– Лидия Петровна, не волнуйтесь, все позади, – произнес Ребров, улыбаясь.

– Да. Слава Богу, – усмехнулся Штаубе.

– Не могу! Сергей! – дрожала женщина, прижавшись к Сереже.

– Мама… подожди, это… это Виктор Валентинович и Ольга Владимировна из уголовного розыска… мама…

Мужчина первым пришел в себя:

– Проходите, проходите… пожалуйста… – он вытер лицо ладонями, потянул женщину за руку. – Лида, успокойся, все, все хорошо.

– Мама… ну, мамочка, подожди…

– Да, да, проходите… Сережа, ой, Сергей, – обняв Сережу она отошла с ним в сторону.

Ребров, Ольга и Штаубе вошли. Мужчина закрыл за ними дверь.

– А я ведь только вчера звонил вашему… ну, этому, Федченко, – с трудом проговорил мужчина. – А он говорит… это… ищем, ищем.

– Вчера – не сегодня, – улыбался Ребров.

– Ой, у меня сердце разорвется! – женщина взялась руками за виски и покачала головой, – Сергей, Сергей… что же ты с нами сделал.

– Ну, не он один виноват, – проговорил Ребров.

– Все оказались виноваты, – тихо добавила Ольга.

– Ой… ну вы проходите, что же тут, – не отпуская Сережу, женщина вошла в комнату.

– Мы на минуту, – сказал Ребров, и все прошли в комнату.

– Где же ты был, где же ты мог быть, – качала головой женщина.

– Да. Наделал дел… – мужчина опустился на диван, но, спохватившись, встал. – Товарищи, вы садитесь, чего ж…

– Спасибо, нам рассиживаться некогда. – Ребров сунул руки в карманы пальто, – Сережа, скажи теперь. Про наш сюрприз.

– Да, мама, у нас сюрприз, – Сережа освободится от объятий. – Вот, мама, и ты, пап, сядьте сюда, на диван и послушайте. Только это, не перебивайте.

– Не перебивать будет трудно, – усмехнулась Ольга. – Попробуем, – со вздохом женщина села на диван. Мужчина сел рядом.

– Теперь тряпки, – спокойно произнес Ребров.

Все четверо вынули мокрые тряпки и приложили их к лицу, прикрывая нос и рот. Выбросив вперед правую руку с баллончиком, Ребров прыснул аэрозолем в лицо мужчине и женщине. Беспомощно вскрикнув, они схватились за лица и сползли с дивана на пол.

– Назад, дальше! – скомандовал Ребров, отбегая от упавших, и все попятились к окну.

По телам мужчины и женщины прошла судорога, и они застыли в неудобных позах. Не отнимая тряпки от лица, Ребров сунул баллончик в карман:

– Оля. Только без суеты.

Прижимая левой рукой тряпку к лицу, Ольга вынула из внутреннего кармана куртки спортивный пистолет со сложной рукояткой и с цилиндром глушителя на конце ствола, подошла к лежащим.

– В упор не надо, – подсказал Штаубе.

Умело и быстро прицелившись, Ольга выстрелила в головы лежащих.

– И еще, – скомандовал Ребров.

Снова раздались два глухих хлопка, головы лежащих дернулись, пустые гильзы покатились по полу.

– И еще полминуты, – Ребров подождал немного, потом сунул тряпку в карман. – Можно.

Все убрали тряпки. Ольга спрятала пистолет, Сережа подобрал четыре гильзы, Ребров распахнул левую полу своего пальто, из разных карманчиков вынул большие хирургические ножницы, пробирку с пробкой, флакончик с прозрачной жидкостью.

– Сначала мать, – Ребров передал пробирку и флакончик Штаубе.

Ольга с Сережей перевернули труп женщины на спину. Лицо ее залила кровь, глазное яблоко было вырвано из глазницы.

– Генрих Иваныч, – пробормотал Ребров, слоняясь с ножницами над лицом трупа.

Штаубе откупорил и поднес пробирку. Ребров быстро отстриг губы и опустил их в пробирку. Штаубе залил губы прозрачной жидкостью из флакончика и закупорил пробирку.

– Так, – Ребров вытер испачканную в крови руку о кофту трупа.

– Теперь отец.

Ольга с Сережей перевернули труп мужчины, расстегнули и спустили с него штаны, спустили трусы.

– Сережа! – Ребров оттянул крайнюю плоть на члене, отстриг головку и быстро вложил в рот наклонившемуся Сереже. Сережа стал сосать головку, осторожно перекатывая ее во рту. Ольга вытерла ему губы платком.

– Шкатулка в спальне? – Ребров взял у Ольги платок и вытер им ножницы.

Сережа кивнул и махнул рукой. Ольга вышла. Ребров убрал к себе в пальто пробирку с губами, флакончик и ножницы. Ольга вернулась с небольшой арабской шкатулкой в руках. Ребров достал из кармана черную нейлоновую сумку, Ольга доложила в нее шкатулку.

– Так, – Ребров огляделся. – Все?

– Единственно, вот водички попить, – Штаубе захромал на кухню.

– Ты взять ничего не хочешь? – спросил Ребров Сережу.

Сережа сосредоточенно сосал головку.

– Сережа? – Ольга тронула мальчика за плечо.

Он посмотрел на нее и отрицательно качнул головой. Но потом вдруг вышел из комнаты и быстро вернулся с плюшевым крокодилом. Крокодил был старый, прорванный в нескольких местах.

– А-а-а. Ну, ну, – Ребров кивнул, взглянул на трупы. – Ну, двинулись.

Они вышли из комнаты в прихожую.

– Генрих Иваныч, вы скоро? – Ребров подошел к двери.

– Иду, иду. – Штаубе вышел из кухни.

– Значит, теперь мы с вами, а потом они с Сережей.

– Лады.

Ребров открыл дверь и вышел. Вслед за ним вышел Штаубе. Ольга закрыла за ними дверь, привалилась к ней спиной. Сережа разглядывал крокодила, посасывая головку.

– Соскучился? – спросила Ольга.

Он кивнул.

– Давно он у тебя?

Сережа показал три пальца.

– Три года? А чего такой ободранный?

– Ба… бушкин, – с трудом проговорил он.

Ольга приложила ухо к двери, послушала. Сережа тоже прижался к двери.

– Все. Пошли, – Ольга открыла дверь.

Они вышли, Ольга осторожно прикрыла дверь, взяла Сережу за руку повела вниз по лестнице.

– Внизу так же, – пробормотала она.

Когда стали выходить из подъезда, Сережа обхватил Ольгу руками и зарычал.

– Витя, прекрати! – громко произнесла она.

Сережа прижал лицо к ее куртке и зарычал сильнее.

– Витя, Витя! – засмеялась она. – Ты не маленький, прекрати.

Они вышли из подъезда, миновали сидящих на лавочке старух. Шел крупный снег. Обнявшись, они прошли двор и повернули к машине. Завидя их, Ребров завел мотор и стал разворачиваться.

– Ну, не подавился? – Ольга открыла заднюю дверцу «Жигулей».

– Ум-ум, – ответил Сережа, забираясь с крокодилом в машину, Ольга не торопясь оглянулась и села следом.

– Благополучно? – Ребров переключил скорость.

– Благополучно, – Ольга с облегчением откинула голову на сиденье.

– Свет погасили?

– Нет.

– Напрасно, – Ребров стал выруливать на набережную.

– Ты не сказал, – Ольга достала портсигар, открыла.

– Ольга Владимировна, – заворчал Штаубе, – вы же не дитя.

– Я не дитя, – Ольга продула папиросу, прикурила.

– Дайте-ка и мне, – Ребров поднял руку, Ольга вложила в нее папиросу.

Ребров закурил, резко выпустил дым:

– Плоховато. Но… ладно, что теперь.

– Я могу вернуться, – усмехнулась Ольга.

– Да уж! – хмыкнул Штаубе. – Вернуться. Дорого яичко ко Христову дню, Ольга Владимировна.

– Сережа, когда дядя обещал приехать? – спросил Ребров.

Мальчик выплюнул головку в руку:

– На Новый год.

Ребров кивнул. Выехали на Садовое кольцо.

Ольга достала пистолет, вынула обойму, вставила в нее недостающие четыре патрона. Сережа разглядывал головку.

– Ты давай соси по-честному, – Ольга оттянула затвор.

Мальчик взял головку в рот и стал вертеть в руках крокодила, – Был я сегодня на Черемушкинском рынке, – проговорил Ребров.