![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Сердца четырех 5 страница
– Те, что я вам дал? – Да. Те самые… – Штаубе вздохнул, оперся на палку, – прочел и понял, что Анна Андреевна Ахматова нам совершенно не подходит. – Почему? – Потому что… – Штаубе помолчал, качая головой, потом вдруг стукнул палкой по полу, – да потому что… это же, Господи! Как так можно?! Что это?! Почему снова мерзость?! Гадость?! Я не могу таких, не могу… гадина! Гадина! И вы мне подкладываете! Это же не люди! Гадина! Гадина! Тварь! Они… они, такие могут крючьями рвать! – Что… что такое? – непонимающе нахмурился Ребров. – Да ничего такого! Просто надо быть порядочным человеком, а не сволочью! Я их ненавижу! Я б без пощады вешал! Чтоб так продавать! Так гадить людям! Я б их жарил живьем, а потом свиньям скармливал! Срал бы им в рожу! – Что вы мелете? – Я не мелю! Я повидал на своем веку! Я видел как детей – за ноги и об березу! Я видел, как женщин вешали! Как трактор по трупам ехал! Для меня, друзья любезные, такие понятия как добропорядочность, как… да, да! Не пустой звук! Я знаю, что такое невинная душа! – Про нитку? – спросил Сережа. – Твари! Гады! Мрази помойные! Я бы размазал по стенам! Я б свинцом глотки заливал! – Остановитесь! Стоп! – Ребров хлопнул ладонью по столу. – Объясните нам толком, откуда вы все это взяли? Как вы читали норп? – Глазами! Вот этими! 73, 18, 61, 22! Черным по белому! – 78, 18, 61, 22, – проговорил Ребров. – Как 78?! 73, а не 78! – 78, а не 73. Опечатка. – Как опечатка? – Ну, наверно, матрицу не промазали как следует и 8 отпечаталось как 3. – Еби твою! Вы точно знаете, что 78? – Сто процентов, Генрих Иваныч. – Тьфу, еб твою! – Штаубе плюнул. – Да. 78, 18, 61, 22, – Ребров загасят окурок в пепельнице. – Анна Андреевна Ахматова – великая русская поэтесса, честная, глубоко порядочная женщина, пронесшая сквозь страшные годы большевизма свою чистую душу, совершившая гражданский подвиг, прославившая русскую интеллигенцию. Россия никогда не забудет этого. Вот так. А теперь о делах текущих, – он снял с полки стакан с водой, в которой плавала головка. – Экспонат, так сказать, дозрел: края взлохмачены, изменение цвета, и так далее. Ольга Владимировна, возьмите чистую тарелку, нарежьте головку тононьше, как грибы режут, положите на тарелку – и в духовку на самый слабый огонь. Самый слабый. Дверцу откройте, чтоб не жарилось, а сохло. Как только подсохнет, возьмите вот эту ступку, разотрите в порошок. Потом зовите меня. Все ясно? – Все, – кивнула Ольга. – Генрих Иваныч, мне вам сегодня перевязку делать. – А я забыл совсем! – усмехнулся Штаубе. – Вот что значит – не болит. – Теперь. Мясорубка и соковыжималка? – спросил Ребров. – Так мы ж с вами вместе третьего дня проверяли. Все работает. – А елка у нас будет? – спросил Сережа. – Вот ты и займись. Возьми пилу, спили неподалеку. Только небольшую. – Это как? – С тебя. А Ольга Владимировна установить поможет. – Витя, у нас всего одна бутылка шампанского. – Хватит, – Ребров положил перед собой кипу скрепленных скоросшивателем бумаг. – Завтра в 12 раскладка. Последняя в этом году. Прошу это помнить. А теперь все свободны.
* * * 31 декабря в одиннадцатом часу вечера машина Реброва въехала на территорию дачи и остановилась, сигналя. Дверь в доме отворилась, Ребров сбежал по ступенькам, по расчищенной дорожке пошел к машине. На нем была темно-синяя тройка, в руках он держал розы. Из машины вышли Ольга, Сережа и пожилая женщина в старомодном зимнем пальто. – Витенька! – произнесла она. – Мама! – Ребров подошел, обнял и стал целовать ее. – Милая… наконец-то… это тебе. – Господи! Розы зимой… а я опоздала! – Пустяки, мама. У нас все готово. – Поезд опоздал на час, – сказала Ольга, вынимая из багажника сумку, – мы с Александрой Олеговной чуть не разминулись. – Да, да! – засмеялась старушка. – У меня без приключений не обходится! Ну, слава Богу! Витенька, что же ты совсем раздетый? Голубчик, ты простудишься. – Пустяки, мама. Пойдем, стол давно накрыт. Они направились к дому. – Ах, как у вас славно! – вздохнула Александра Олеговна. – Какой лес, какая тишь. После этих поездов… вообрази, мне даже чая не дали! – Главное – доехала. Как самочувствие? – Прекрасно, прекрасно, Витенька. Я так счастлива! У тебя такие милые друзья, Оленька, Сережа… ах, какой дом! Они поднялись по ступенькам, вошли в прихожую. – Когда же это все построили? До войны? – В 49-м, мама, – Ребров помог ей снять пальто. Вошел Штаубе во фраке. – Мама, познакомься пожалуйста: Штаубе Генрих Иванович. – С приездом Александра Олеговна! – Штаубе поцеловал ее руку. – Спасибо, Генрих Иванович! Очень приятно с вами познакомиться, Витя мне писал о вас. – А сколько я о вас слышал! – улыбался Штаубе, держа ее руку. – Дня не пройдет, чтоб Виктор Валентинович о маме не вспомнил! – Вспоминать-то вспоминал, но письмами не баловал! – Александра Олеговна погрозила Реброву пальцем. – Раз в месяц, не чаще! – Каюсь, каюсь, – склонил голову Ребров. – Не беспокойтесь, Александра Олеговна, мы его перевоспитаем! – Штаубе подставил ей согнутую руку. – Очень надеюсь! – старушка взяла его под руку. Они прошли в гостиную. Посередине стоял накрытый стол, у окна горела разноцветными огоньками украшенная елка. – Ах, какая прелесть! – остановилась Александра Олеговна. – Друзья мои, как у вас славно! Витя, я так счастлива! – И я счастлив, мама, – Ребров поцеловал ей руку. – Как хорошо, что ты приехала. – Мы так за вас волновались, что успели жутко проголодаться! – улыбался Штаубе, подойдя к столу и зажигая свечи в шандале. – Надеюсь, вы тоже? – Еще как! Глядя на такой стол! Прекрасно! Но, но, но! – она подняла палец. – Здесь не хватает как раз того, что я привезла! Витя, ты не догадываешься? – Паюсная икра? Балык? Она покачала головой: – Этих прелестей в Саратове давно уже нет и в помине. Дайте мне, пожалуйста, мою сумку. – Вот она, мама. Александра Олеговна вынула из сумки банку, сняла крышку, подала Реброву. – Раковые шейки! – воскликнул Ребров. – Раковые шейки в винном соусе! Невероятно! Генрих Иваныч, помните, я рассказывал вам? Ольга Владимировна! Сережа! Где они? – Переодеваются, – Штаубе взял из его рук банку, понюхал. – О! С ума сойти! – Это любимая закуска моего покойного мужа, Витяного отца, Валентина Евграфовича. Были времена, когда раки у нас в Саратове продавались на каждом углу, как семечки. Теперь это такой же деликатес, как икра! – Мама, это просто невероятно! Это мое детство. Вечер, терраса, отец, Анатолий Иванович, Зоя Борисовна… Миша. Он жив? – Михаил Матвеич? Конечно! Получил новую квартиру за мостом, Ниночка вышла замуж, он ждет правнука. Огромный привет тебе. – Спасибо. Вошли Ольга и Сережа. На ней было длинное вечернее платье темно-фиолетового бархата, Сережа был одет в белую шелковую рубашку с огромным золотисто-черным бантом, в черные, продернутые золотой ниткой бриджи, белые гольфы и черные лакированные туфли, усыпанные серебряными звездочками. – Ах, какая прелесть! – всплеснула руками Александра Олеговна, – Витя, какая у тебя жена! Оленька, вы потрясающе красивы, вы так похожи на Грету Гарбо, вернее, – вы ее красивее, грациознее, женственней! А Сережа! Юный принц! Наследник престола! – А я? – бодро приосанился Штаубе. – Вы – барон, владелец чудного замка под Москвой! – Всего лишь? – поднял брови Штаубе. Все засмеялись. – Господа, к столу! – хлопнул в ладоши Ребров. – К столу! – Сережа подпрыгнул и сделал пируэт. – С удовольствием! – улыбалась Александра Олеговна. Сели за стол. Ребров налил женщинам вина, Штаубе и себе – водки, Сереже – апельсинового сока. – Друзья… – начал Ребров, но Штаубе поднял рюмку: – Не, не, Виктор Валентиныч. На правах хозяина дома, я первым прошу слова. – Витя, подчинись! – посоветовала Александра Олеговна. Ребров склонил голову. – Друзья, – заговорил Штаубе, – поистине чудесный вечер сегодня: на меня, персонального пенсионера, министра среднего машиностроения славных времен застоя свалилась целая, понимаете, тонна счастья. Для старика, товарищи, это слишком! Все засмеялись. – Ну, правда, посудите сами: сидеть бы мне сейчас у себя на Кутузовском с моей домработницей, с Марьей Михайловной, тихо бы кушать, смотреть телевизор. В двенадцать мы бы с ней выпили шампанского (подогретого, чтоб горло не застудить), а в час я б уже задавил храповицкого… – Позвольте, Генрих Иваныч, а сослуживцы, друзья юности? – А-а-а, иных уж нет, а те далече. Да и, знаете, Александра Олеговна, настоящих друзей юности у меня всего трое было: один на войне погиб, другой у Берии на допросе, третий два года назад от инфаркта умер. Но сегодня речь не об этом. А о том, что свято место пусто по бывает. И сейчас я перейду к главной части моего выступления. Александра Олеговна, спасибо вам за вашего сына. И от меня лично и от всего министерства среднего машиностроения. Более порядочного, честного, профессионального сотрудника из молодого поколения я не припомню. И скажу вам со всей прямотой: если бы меня горбачевцы четыре года назад не ушли на пенсию – сейчас быть бы Виктору моим первым помощником. Без сомнения! Хотя, я уверен, он и без меня дойдет до верха. Все данные у него есть. – Генрих Иваныч! – покачал головой Ребров. – Ну что вы обо мне… – А ты помолчи. О тебе речи не идет. – Тогда молчу! Все засмеялись. – Речь, товарищи, идет о замечательной Александре Олеговне Ребровой, приехавшей к нам в гости из Саратова прямо на Новый год! Такого подарка нам с вами давно никто не делал! Поэтому первый тост: за здоровье Александры Олеговны! – Ура! – крикнул Сережа. Все чокнулись с бокалом Александры Олеговны и выпили. – Ах, прелестное вино! – старушка осторожно поставила на стол полупустой бокал. – Но, закуска, думаю, еще лучше! – Друзья, прошу вас! – Штаубе заткнул край салфетки за ворот сорочки. – Мы все страшно голодные! Некоторое время ели молча. – Александра Олеговна, а правда, что вы через Волгу по льду бежали? – спросил Сережа. – Через Урал, Сереженька, – улыбнулась старушка. – И трещины были? – Были. И подо мной лед трескался. Я пробежала, а на следующий день – лед пошел! – Когда это было? – спросила Ольга. – Сорок четвертый. У меня накануне день рождения отмечали, засиделись до ночи, ну и встала на полчаса позже, проспала автобус, который нас на другой берег Урала возил через мост. А в те времена, Сережа, на всех предприятиях было правило двадцати минут: если человек опаздывал больше, чем на двадцать минут, его арестовывали и судили. Вот я и побежала напрямик, так как получать в двадцать шесть лет второй срок мне совсем не хотелось. – Двадцать шесть? Как и мне! – проговорила Ольга. – И что же это было за предприятие? – Госпиталь. – А первый срок – это что? – спросил Сережа. – Друзья! – Штаубе поднял рюмку. – Среди нас находится человек замечательной судьбы. Кто за то, чтобы Александра Олеговна рассказала нам свою биографию – прошу поднять бокалы! – О, Господи, автобиографию! – засмеялась старушка, чокаясь со всеми. – Я право, не готова! – Просим, просим! – Просим! – Мама, расскажи. – Ну… тогда я сначала выпью для храбрости! Они выпили. – Что ж, дорогие мои, – Александра Олеговна вытерла губы салфеткой, – жизнь моя сложилась, мягко говоря, не просто. Зигзаги, зигзаги. Я родилась в 18-ом году в Москве в семье полковника царской армии Олега Борисовича Реброва. Отца я знаю только по фотографии, по рассказам матери и старшего брата. Его расстреляли большевики, когда мне было три месяца. Моя мать – Лидия Николаевна Горская была дочерью известного врача-окулиста, профессора Николая Валериановича Горского, благодаря которому наша семья смогла выжить в годы военного коммунизма. Он лечил Свердлова, Троцкого, Калинина, Крупскую. Помогал им лучше видеть классового врага. За это они давали нам продукты и даже дом оставили на Поварской, которую потом переименовали в улицу какого-то бандита Воровского. Хороша фамилия. Дедушка умер в 1925-ом и нас сразу же выгнали на улицу. Брат Алеша через польскую границу бежал в Париж. А нас приютил сослуживец отца, перешедший, в свое время, на сторону большевиков и ставший у них военспецом. Вскоре он сделал предложение матери и они поженились. Насколько я помню, мать Ивана Ивановича не любила, хотя он любил ее очень сильно, и ко мне относился с нежностью. Все было благополучно до 38-го: я поступила в медицинский, проучилась три курса, мать занималась переводами, отчим служил в Генштабе. 3 мая я пришла домой из институга и увидела энкаведэшников, которые рылись в наших вещах. Все книги были вытряхнуты на пол, и эти молодцы по ним ходили как но ковру. Они мне сообщили, что отчим арестован. Я спросила: где моя мама? Они сказали, что мама переволновалась во время ареста Ивана Ивановича, ей стало плохо и к они вызвали скорую помощь, которая ее увезла. На самом деле, один из этих мерзавцев, найдя в ее вещах медальон с волосами отца, вытряхнул их. А маме сказал: хранишь всякую дрянь. Она дала ему пощечину, за что он ударил ее рукояткой нагана в висок. Когда я прибежала в больницу Склифосовского, мама была уже при смерти, постоянно теряла сознание. Височная кость у нее была раздроблена, ее повезли на операцию и она умерла у них на столе. «Потеря сознания, повлекшая падение и травму черепа». Так было написано в заключении о смерти. Вот, дорогие мои. Похоронили маму. Меня отчислили из института. Сразу после похорон явились управдом с участковым, показали постановление об «уплотнении жилплощали». Ко мне подселили семью истопника. Друзья настойчиво советовали мне уехать из Москвы. Я не послушалась. 6 нюня пришли за мной. Лубянка. Месяц они меня мучили. Я ничего не подписала. Статья 58, пункт 11. 10 лет. Затем – путешествие в «Столыпине» до Котласа. Пересылка. Нас сразу повели в баню и там в предбаннике висело широкое старое зеркало. Все сразу бросились к нему, я тоже. И вот вижу: куча голых женщин, изможденные лица, все толкаются, а я никак не могу найти себя, совершенно не могу! И вдруг я увидела свою маму. Она смотрела на меня из этого зеркала. Я провела рукой по лицу – и она. Я потрогала волосы – и она. С тех пор я стараюсь в зеркала не смотреться. Потом – лагерь. Сначала было страшно тяжело, я просто умирала на общих работах. И вдруг в столовой ко мне подходит друг отца, Сергей Аполлинариевич Болдин, бывший полковой врач. Он устроил меня в санчасть медсестрой, спас от смерти. А через каких-нибудь три года мне невероятно повезло: мое дело пересмотрели и меня освободили «за отсутствием состава преступления»! Из всего лагеря освободили еще человек 20. Это было после расстрела Ежова и прихода к власти Берии. Мы ехали в Москву и молились за здравие Берии. Тем не менее, в столице меня не прописали, жить мне было негде, а главное – не на что. Я поехала в Гурьев, к тете Веронике. Она работала хирургом в госпитале, взяла меня к себе ассистентом. Так всю войну я прожила в пыльном Гурьеве. Общалась со ссыльными интеллигентами, казаками и казахами. Там было много рыбы, но мало муки. Ела ложками икру, мечтая о хлебе. Ела верблюжье мясо. – И вкусно? – спросил Сережа. – Не помню. Тогда было все равно. Кончилась война вернулся с фронта сын тети Вероники Валентин. Мы сразу полюбили друг друга и вскоре поженились. Семейная жизнь длилась недолго: 9 ноября 1948 года меня снова арестовали. Потом – Валентина. Я была на шестом месяце беременности и на этот раз держалась не так стойко: все подписала. Весь их бред. Вообще второй раз – очень тяжело. Очень. Я боялась за ребенка, но увы, напрасно: он родился мертвым. Лагерь в Мордовии. И снова счастье улыбнулось: устроилась в швейную мастерскую. М-да. О лагерях теперь много пишут, есть, конечно, очень правдивые публикации, но, я вам скажу: представить лагерную жизнь невозможно. Поэтому я о лагере не люблю рассказывать. Не потому, что – неудобно, или – больно, нет. Просто это – бессмысленно. Освободили меня осенью 1954-го. Вернулась в Гурьев. Сутки спала. Потом стала собираться в Игарку – к Валентину в лагерь. Тетя купила на базаре балыка, паюсной икры, меда, орехов, напекла булочек. И вот так сидим вечером, укладываем все это в рюкзак, вдруг – стук в дверь. Тетя пошла открывать – и не вернулась. Я крикнула – не отзывается. Встаю, иду. И вижу – они стоят с Валентином обнявшись. Нас, оказывается, в один день освободили… – Александра Олеговна вытерла выступившие слезы, вздохнула и бодро закончила, – а через год у меня родился вот этот молодой человек! – Да! – покачал головой Штаубе. – Теперь я знаю, в кого Виктор такой целеустремленный. – Генрих Иванович, вы не знали Витиного отца! – погрозила ему пальцем Александра Олеговна. – Не делайте преждевременных выводов! Все засмеялись. – Давайте выпьем за семью Ребровых! – Ольга подняла бокал. – Вы все настоящие герои. Я слушала и… просто… не знаю, что сказать. Вы героиня, Александра Олеговна. Дай Бог вам здоровья. – Спасибо, милая, – старушка выпила вина. – На самом деле таких судеб в России – миллионы. У меня еще все обошлось благополучно. – Много, много исковерканных жизней, незаконно репрессированных, – вздохнул Штаубе, – но если говорить об НКВД, то там работали не одни подонки. Там были и честные люди. – Я таковых не встречала, – тихо сказала Александра Олеговна. – Уже без пятнадцати двенадцать! – выкрикнул Сережа, посмотрев на часы. – Шампанское! Где шампанское? – Надо телевизор включить! – Так быстро! – Друзья, без паники, без паники! – Ребров встал, подошел к Александре Олеговне. – Мама, у нас для тебя есть подарок, который ты должна успеть получить в уходящем 1990 году. – Что же это за подарок? – Это очень серьезно, Александра Олеговна! – Ольга встала, – Надо успеть! – Без суеты! – Ребров встал позади старушки. – Мама, закрой глаза. Старушка закрыла глаза. Ольга взяла ее за левую руку, Штаубе за правую. Ребров вынул из кармана удавку, надел петлю на шею Александры Олеговны. – Чур, без щекотки! – засмеялась она. – Хоп, – скомандовал Ребров, резко затягивая петлю. Александра Олеговна беспокойно зашевелилась, захрипела. – Руки, руки! – пробормотал Ребров. Ольга и Штаубе крепко держали старушку. Голова ее мелко затряслась. Правая нога стала биться о ножку стула. Зазвенела посуда, опрокинулся бокал. – Держать! – прошептал Рсбров. Удары ноги стали слабеть, Александра Олеговна выпустила газы. По телу прошла дрожь и оно расслабилось. Через пару минут Ребров отпустил удавку. – 18 и 6, – улыбнулся Сережа, – комки там бумажные на медведей. И булка. – Взбзднулось старушке… – поморщился Штаубе. Ребров снял удавку. Труп положили на пол. – Так. Теперь прошу минуту внимания, – выпрямился Ребров. – Во-первых, всем переодеться. Во-вторых, помнить о разделении труда, не мешать друг другу. И в-третьих, господа. От нашей точности, профессионализма, спокойствия в сегодняшнем деле зависит все. Постарайтесь понять это. Пока все идет по плану, мы на верном пуги, обстоятельства благоприятствуют нам. Сорваться мы не имеем права. Двинулись. Они переоделись в белые халаты, надели резиновые перчатки, отволокли труп в просторную ванную комнату и заперлись. Здесь все было готово к работе: инструменты, посуда, приспособления. Труп раздели. Длинные голубые трусы Александры Олеговны были выпачканы свежим калом. – Не только пукала! – улыбнулся Сережа. Ребров и Ольга связали ноги трупа и, при помощи Штаубе, подвесили вниз головой на крюке, укрепленном в потолке над ванной. Сережа поставил в ванну десятилитровый бидон. Ребров включил электропилу, отрезал голову трупа, опустил в подставленный Ольгой целлофановый пакет. Кровь из шеи потекла в бидон. – Ольга, Владимировна, Сережа, – пробормотал Ребров, точнее подставляя бидон, – сожгите одежду и вещи в камине. Документы положите мне на стол. Через полчаса жду вас здесь. Забрав одежду, Ольга и Сережа вышли. – Так. Голова, – Ребров повернулся к Штаубе. Тот протянул ему пакет. Ребров вынул голову, положил на эмалированное блюдо, включил электропилу и разрезал голову вдоль. Штаубе взял половину головы, положил на станину пресса, нажал красную кнопку. Пресс заработал и стал медленно давить половину. Штаубе подставил трехлитровый бидон под желоб. Выжатая жидкость стекла в бидон. Ребров стряхнул выжимки в ведро и положил на станину пресса другую половину. Пресс раздавил ее, жидкость стекла в бидон. Реоров стряхнул выжимки в ведро. Через полчаса вошли Ольга и Сережа. Почти вся кровь из трупа стекла в бидон. Ребров взял электронож, отрезал часть ягодицы, передал Ольге, которая сразу же опустила мясо в электромясорубку, которая перемолола мясо в фарш, который упал в заборник соковыжималки, которая отжала из фарша сок, который стек в десятилитровый бидон. Ребров отрезал новый кусок и передал Ольге, Сережа следил за мясорубкой, Штаубе – за соковыжималкой. Менее чем за три часа мясо и внутренности трупа были переработаны. Ребров распилил скелет на небольшие части, из которых Ольга и Штаубе отжали на прессе сок. Когда все было кончено, сок и кровь перелили в тридцатилитровый бак и перенесли его в гостиную. Потом тщательно вымыли ванну, посуду, оборудование и инструменты. Выжимки вывалили в саду под яблони и забросали снегом. Затем все переоделись и собрались в гостиной. Ребров подошел к баку, снял крышку: – Двадцать восемь литров. Вы оказались правы, Генрих Иваныч. – У меня глаз наметан, – усмехнутся Штаубе, усаживаясь за стол и наливая себе водки. – Ой, как я устала, – Ольга опустилась на ковер рядом с баком. – Уже четыре часа? Давайте хоть шампанского выпьем. – Нужно залить, а потом уже пить шампанское. Сережа! Принеси чемодан. Сережа принес коричневый чемодан с металлическими углами, поставил рядом с баком. Ребров отпер маленьким ключом левый замок чемодана и осторожно вынул его: замок оказался массивной резиновой пробкой. Сережа вставил в отверстие широкую воронку. Ребров и Штаубе подняли бак и перелили его содержимое в чемодан. – Вот так, – Ребров вставил пробку на место и запер, – теперь можно и шампанского… Штаубе откупорил бутылку, наполнил четыре бокала. – Первый раз в жизни Новый год не отмечала, – Ольга взяла бокал, посмотрела сквозь него на свечи. – И я! – Сережа отпил из бокала. – Поздравляю, друзья, – устало улыбнулся Ребров, – теперь у нас есть жидкая мать. – И с Новым годом. – Ура! Они чокнулись и выпили. – Кто будет баранину? – спросила Ольга. Сережа и Штаубе подняли руки. – А я пожалуй спать пойду, – Ребров потер виски. – Иди, Витя. Ты бледненький, устало выглядишь. – Переволновались, поди? – Да… как-то все вместе. И сердце покалывает, – он взял мандарин, посмотрел на него и положил на место. – Жидкую мать – в малый подвал. И всем спокойной ночи. Он вышел. – Ребят, пойдемте в каминную, – предложила Ольга, – а то здесь прохладно. На огне баранину согреем, на шкурах поваляемся. – Идея не плоха, – Штаубе налил шампанского, – только я сперва жидкую мать отнесу. – Осилите один? – Я, голубушка, вас могу до вахты донести и обратно! – обиженно воскликнул Штаубе. – Правда? – улыбнулась Ольга.
* * * Штаубе швырнул в огонь кость, облизал пальцы и потянулся к бутылке с водкой: – Оленька… еще по одной. – Мы не против, – Ольга лежала на медвежьей шкуре и ела грушу. Сережа спал на диване укрытый пледом. – Этих людей тоже надо понять, – Штаубе передал Ольге рюмку, – что ж это – работали честно, перевыполняли план, жили впроголодь, защищали Родину, а потом им говорят: ваша жизнь, балбесы, – ошибка, вы не светлое будущее строили, а хуевый сталинский лагерек, который называется Союз Советских Социалистических Республик! С чем вас, ебена мать, и поздравляют благодарные потомки! Он рыгнул, выпил, вытер губы полотенцем. – Не знаю, – Ольга выпила, откусила от груши, – мне Инка Бесяева рассказывала, как ее с двумя подругами на цековскую дату возили и чем это кончилось. – Чем? – Трупом. Старший тренер «Спартака» по гимнастике взял свою любовницу – Инночку и двух ее подружек. И на дачу к зав. отделом ЦК. Там еще был зам. Тяжельникова и какой-то хуй из ЦК ВЛКСМ. Выпили, закусили, потом в баньку. Стали трахаться. И этот хуй комсомольский захлебнул девчонку спермой. Насмерть. А потом… – Сриз форпи на ященковое! Есть партаппаратчики, а есть рядовые коммунисты, хули тут неясного! Ельцин же тоже был коммунистом! – А мне Ельцин не нравится. У него лицо тяжелое какое-то… – Главное, чтоб человек дело делал. Для честного коммуниста это значит – думать о нуждах народа, помогать налаживать производство, заботиться о неимущих. А для партаппаратчика главное – карьера, масть, подхалимаж! Он, пиздюк, готов начальству в жопу червем вползти и через рот вылезти! Таких надо давить, как гнид. А честный коммунист никому не помеха. Даже собственникам. – У меня папаша был честным коммунистом, – Ольга размяла папиросу, закурила, – все воевал с партначальством. Два выговора и два инфаркта, – Или вот говорят: Сталин, Сталин! Злодей и убийца. А то, что он аграрную страну превратил в индустриальную – забыли. Культ личности – это правильно, на хуй это нужно. Но дисциплина нашим разъебаям нужна, как хомут для бешеной лошади! Они без дисциплины вон что творят: убивают, поджигают, рэкетируют! Он бы им показал – рэкет! Такой бы, блядь, рэкет устроил, что срали бы и ссали со страху без продыха! В Сибири бы на лесосплаве рэкетировали! – Мой папаша тоже Сталина уважал, но не за индустриализацию, а за Отечественную войну… – За войну?! Да за это его живьем сварить и собакам выбросить! Он, гад рябой, армию обезглавил, Тухачевского с Якиром расстрелял, пересажал честных командиров! Такую сволочь, как Мехлиса, приблизил! Позволил немцам в первый день всю авиацию разбомбить на хуй! Ольга вздрогнула, папироса выпала из ее пальцев. Она закрыла лицо руками и всхлипнула. – Что? Что такое? – наклонился к ней Штаубе. – Не хочу я… не хочу… жуок… – простонала она. – Да бросьте вы, – он положил ей руку на плечо, – вам – и бояться? – Я не боюсь! Я не хочу, чтобы Нина! Штаубе вздохнул, поднял папиросу и бросил в огонь: – Ольга Владимировна, Нина человек подготовленный. Соколов-то не лучше, правда? – Я не хочу… не хочу! – всхлипывала Ольга. – Жуок не вчера придумали, что ж теперь мучиться? Выпейте-ка лучше, да гоните тоску-печаль. Нам без анестезии нельзя. Он разлил остатки водки по рюмкам, приложил горлышко бутылки к губам и подул. Бутылка отозвалась протяжным звуком.
* * * Неделя прошла в подготовке к Делу №3. 8 января в 9.12 утра все собрались в кабинете Реброва. – Попрошу всех перевести часы, – сказал Ребров, – сейчас 11 часов 28 минут. Он подождал, пока Штаубе, Сережа и Ольга переводили стрелки ручных часов, и продолжил: – Итак, Дело №3. От его исхода зависит наше будущее. Оступиться мы не имеем права. А также не имеем права на малодушие, нерешительность, непрофессионализм. В 12.10 мы входим в министерство. В 12.30 мы должны выйти из него с готовым результатом. В 12.45 – завод. Дальнейший график времени зависит от обстоятельств. Вопросы есть? – Можно я понесу? – спросил Сережа. – Нельзя, – Ребров встал. – Ну, двинулись. – С Богом, – пробормотал Штаубе. Они спустились вниз, оделись и вышли из дома. – Опять подтаяло, – Ольга сощурилась на тусклое солнце. – Щас бы пухляка закатать, – сказал Сережа. – Пухляки… все впереди… – рассеянно произнес Штаубе. Они сели в машину и поехали. В 12.02 Ребров свернул с Садового кольца на Малую Бронную, въехал во двор дома №8 и заглушил мотор. – Генрих Иваныч, вы третий, – сказал Ребров, забирая у Штаубе дипломат. – Я все прекрасно помню! – раздраженно ответил Штаубе. – Ну если кто под ногами запутается! – Ольга шлепнула Сережу по шапке. – Дыши ровно, следи за мамой. Убью! Они вышли из машины, прошли по улице Жолтовского, свернули направо и оказались у здания министерства Специальных Работ. Ребров подошел к массивной двери, потянул за ручку и вошел. Он был одет в серую дубленку, пыжиковую шапку и светло-серый мохеровый шарф; в левой руке он нес черный «дипломат». За ним вошла Ольга в длинном синем дутом пальто, с продолговатой дамской сумкой. Вслед за ней вошел, опираясь на палку, Штаубе в зимней форме полковника Инженерных войск с коричневым портфелем в руке. Сережа следовал за ним в своей обычной одежде. Они прошли тамбур и оказались в большом вестибюле с мраморными колоннами. Справа в застекленном кабинете сидел вахтер, возле широкой парадной лестницы прохаживался милиционер. В вестибюле находилось еще несколько человек. – Ну, что же ты оробел? – Штаубе повернулся к Сереже. – Ты же про министерство спрашивал? Вот это и есть дедушкино министерство! Они подошли к вахтеру. – К Злотникову, – Ребров подал вахтеру Ольгин и свой паспорта. Вахтер выписал два пропуска.
|