![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Глава 4. В школе дела мои и дальше шли не лучше, чем в первый день
В школе дела мои и дальше шли не лучше, чем в первый день. В благих, но напрасных стараниях обучить меня «групповому действию» штат Алабама извел целые мили бумаги и вагоны карандашей, а грандиозный план никак не претворялся в жизнь. К концу моего первого учебного года то, что Джим называл «десятичной системой Дьюи», распространилось уже на всю школу, так что мне не пришлось сравнить ее с другими методами преподавания. Но было и еще с чем сравнивать: Аттикус и дядя Джек когда-то учились дома, а знали все на свете — во всяком случае, чего не знал один, тознал другой. И ведь отца столько лет подряд выбирали в законодательное собрание штата и каждый раз единогласно, а он понятия не имел о хитроумных приемах, без которых, как полагали мои учителя, нельзя воспитать хорошего гражданина. Джима учили наполовинупо«десятичной системе», а наполовину по самой обыкновенной — просто заставляли ломать голову над трудными задачками, и он как будто неплохо действовал что в группе, что в одиночку; но по Джиму судить нельзя: еще не родился на свете человек, который придумал бы, как удержать его от чтения. Ну, а я знала только то, что вычитала из журнала «Тайм» и из всякой печатной страницы, какая дома попадалась мне под руку, а в классе еле-еле тянула лямку, в которую нас впрягла новая педагогическая система, принятая округом Мейкомб, и все время мне казалось, что меня обкрадывают. Как и почему, я не понимала, но все-таки зачем это нужно, чтобы я двенадцать лет подряд помирала со скуки? Весь этот год уроки у меня кончались на полчаса раньше, чем у Джима, — он учился до трех часов, — и я одна мчалась во весь дух мимо дома Рэдли и останавливалась только на нашей веранде, где мне уже ничто не грозило. Но однажды я на бегу заметила нечто такое, что задохнулась от неожиданности, огляделась по сторонам и повернула назад. На самом краю участка Рэдли росли два виргинских дуба; корни их выползали на дорогу, она была вся неровная, горбатая. И вдруг в стволе одного дуба что-то блеснуло. Из ямки, откуда выпал сучок, мне подмигивал, сверкая на солнце, комочек серебряной фольги. Я поднялась на цыпочки, еще раз торопливо оглянулась и вытащила два пакетика жевательной резинки без верхней бумажной обертки. Я чуть было не сунула их сразу в рот, да вспомнила, где я. Побежала домой и уже на веранде осмотрела мою добычу. По виду жвачка была совсем свежая. Понюхала — пахнет вкусно. Я лизнула жвачку и подождала немножко. Осталась жива — и сунула всю ее в рот; это была «двойная мятная». Пришел из школы Джим и сразу спросил, что это я жую и где столько взяла. Я сказала — нашла. — Что найдешь, есть нельзя. — Так ведь я не на земле нашла, а на дереве. Джим недоверчиво хмыкнул. — Нет, правда, — сказала я.— Вон на том дубе, который поближе к школе. — Выплюнь сейчас же! Я выплюнула. Все равно в жвачке почти уже не осталось никакого вкуса. — Я полдня ее жую и еще не умерла, меня даже не тошнит. Джим топнул ногой. — Ты что, не знаешь, что те деревья даже трогать нельзя? Помрешь! — Ты ведь тогда тронул стену! — Это другое дело! Идиполощи горло сейчас же! Слышишь? — Не хочу, тогда весь вкус во рту пройдет. — Не станешь полоскать — скажу Кэлпурнии. Пришлось послушаться Джима — с Кэлпурнией связываться не хотелось. Почему-то с тех пор, как я пошла в школу, наши отношения совсем изменились: Кэлпурния уже не тиранила меня, не придиралась и не мешалась в мои дела, а только потихоньку на меня ворчала. А я иной раз шла на большие жертвы, лишь бы ее не сердить. Близилось лето; мы с Джимом никак не могли его дождаться. Это была наша любимая пора: летом ночуешь на раскладушке на задней веранде, затянутой сеткой от москитов, или даже пробуешь спать в домике на платане; летом столько вкусного в саду, и все вокруг под жарким солнцем горит тысячами ярких красок; а главное, лето — это Дилл. В последний день ученья пас отпустили из школы пораньше, и мы с Джимом шли домой вместе. — Может, завтра приедет Дилл, — сказала я. — Наверно, послезавтра, —сказал Джим.—У них в штате Миссисипи распускают на день позже. Когда мы подошли к виргинским дубам на участке Рэдли, я показала пальцем на то дупло от сучка — сто раз я говорила Джиму, может, он, наконец, поверит, что тут-то я и нашла жевательную резинку, — и вдруг опять увидела блестящую серебрушку. — Вижу, Глазастик! Вижу!.. Джим огляделся по сторонам, схватил аккуратный блестящий пакетик и сунул в карман. Мы побежали домой и на веранде стали разглядывать находку. В несколько слоев фольги от жевательной резинки была старательно завернута маленькая коробочка. В таких бывают венчальные кольца—бархатная, красная, с крохотной защелкой. Джим открыл ее. Внутри, одна на другой, лежали две начищенные до блеска монетки, в пенни каждая. Джим оглядел их со всех сторон. — Индейская голова, —сказал он, —Смотри, Глазастик, одна — тысяча девятьсот шестого года, а одна— тысяча девятисотого. Старинные! — Тысяча девятисотого, — эхом повторила я.— Слушай, Джим... — Погоди, дай подумать. — Джим, по-твоему, это чей-нибудь тайник? — Нет. Тут, кроме нас, никто и не ходит, только если кто-нибудь из больших... — У больших тайников не бывает. Джим, ты думаешь, нам можно оставить их себе? — Сам не знаю, Глазастик. Ведь неизвестно, комуихотдавать. Тут никто не ходит, я точно знаю... Сесил делает крюк через весь город. Сесил Джейкобс жил в дальнем конце нашей улицы, в доме за почтой, и каждый день топал лишнюю милю, лишь бы не проходить мимо Рэдли и миссис Генри Лафайет Дюбоз. Миссис Дюбоз жила через два дома от нас; все соседи в нашем квартале сходились на том, что свет не знал другой такой мерзкой старухи. Джим ни за что не пошел бы мимо ее дома один, без Аттикуса. — Как же нам быть, Джим? Находку полагается хранить — вдруг отыщется хозяин, и только если не отыщется совсем, тогда она твоя. Сорвать иной раз камелию в саду мисс Моди Эткинсон, или в жаркий день глотнуть парного молока от ее коровы, или полакомиться чужим виноградом у нас вовсе не считалось нечестным, но деньги — дело другое. — Знаешь что, — сказал Джим, — мы их сохраним до осени и тогда спросим всех ребят. Наверно, это кто-нибудь из загородных спрятал, а сегодня спешил после школы на автобус—и позабыл про них. Хозяин у них есть, уж это точно. Видишь, как он их начистил? Он их бережет. — Ну ладно, а жвачку он зачем прятал? Она ведь долго лежать не может. — Не знаю, Глазастик. А только эти монетки, наверно, кто-то не зря прятал, они со значением... — Это как? — Понимаешь, на них индейская голова... в общем они от индейцев. Они заколдованные, понимаешь, и приносят счастье. И не то что на обед вдруг будет жареная курица, а настоящее — чтоб долго жить, или, там, быть всегда здоровым, или не провалиться на контрольной — в общем вроде этого... и кому-то они очень нужны. Я их пока спрячу к себе в сундучок. Но прежде чем пойти к себе, Джим еще долго глядел на дом Рэдли. Видно, опять думал. Через два дня приехал Дилл, гордый и торжествующий: он сам ехал поездом от Меридиана до станции Мейкомб (эта станция только так называется, а на самом деле она находится в округе Эббот), и там его встретила мисс Рейчел в единственном такси нашего города; и он обедал в вагоне-ресторане и видел двух сиамских близнецов, они сошли с поезда в Бэй Сент-Луис; как мы на него ни кричали, он клялся, что все это чистая правда, Вместо ужасных голубых штанов, пристегнутых пуговицами к рубашке, он теперь носил настоящие шорты и кожаный пояс; он совсем не вырос, но стал как-то плотнее; и он сказал, что видел своего отца. Его отец выше нашего, и у него остроконечная черная борода, и он президент железнодорожной компании Луисвил — Нэшвил. — Я немножко помогал машинисту, — сказал Дилл и зевнул. — Так тебе и поверили, — сказал Джим.— Молчи уж лучше. Во что будем играть? — В Тома, Сэма и Дика, — сказал Дилл.— Идем в палисадник. Дилл хотел играть в братьев Роувер, потому что там все три роли благородные. Ему явно надоело играть в наших представлениях характерные роли. — Они мне надоели, — сказала я. Мне надоела роль Тома Роувера, он посреди кино вдруг теряет память, и больше про неге ничего не сказано, только в самом конце его находят где-то на Аляске. — Придумай что-нибудь новое, Джим, — сказала я. — Надоело мне придумывать. Каникулы только начались, а нам ужевсе надоело. Что же это у нас будет за лето? Мы поплелись в палисадник, Дилл выглянул на улицу и уставился на мрачный дом Рэдли. — Я... чую... смерть, — сказал он. Я прикрикнула на него, но он стоялна своем: — Правда, чую. — Это как? Кто-то умирает, а тыего можешьиздалиунюхать? — Нет, не так: я понюхаю — и знаю, умрет этот человек или нет. Меня одна старушка научила.— Дилл вытянул шею и понюхал меня. — Джин... Луиза... Финч, — сказал он с расстановкой, — ты умрешь через три дня. — Замолчи, а то я тебя так отлуплю, век будешь помнить. Вот как дам... — Хватит тебе, — заворчал Джим.— Можно подумать, что ты веришь в жар-пар. — А то, может, ты не веришь, — сказала я. — Что это за жар-пар? — спросил Дилл. — Знаешь, как бывает: идешь вечером по дороге, кругом никого нет, и вдруг попадаешь в жаркое место, — стал объяснять Джим.— Жар-пар — это если человек умер, а на небо ему не попасть, он и шатается по пустым дорогам, где никого нет, и, если на него налетишь, после смерти сам будешь такой, будешь шататься по ночам и высасывать дух из живых людей... — А как же его обойти? — Никак не обойдешь, — сказал Джим.— Иногда он возьмет да и загородит всю дорогу. Но если непременно надо пройти, ты только скажи: «Жив, не помер, свет души, пропусти, не задуши». Тогда он не обвернется вокруг тебя и... — Не верь ему, Дилл, — сказала я.— Кэлпурния говорит, это все просто негритянские сказки. Джим грозно посмотрел на меня, но сказал только: — Так что ж, будем мы сегодня играть или нет? — Давайте кататься в колесе, — предложила я. Джим вздохнул. — Ты же знаешь, мне в него уже не влезть. — Будешь толкать. Я сбегала за дом, вытащила из-под заднего крыльца старую автопокрышку и прикатила в палисадник. — Чур, я первая, — сказала я. Дилл сказал — лучше он будет первый, ведьон только приехал. Джим рассудил нас: я буду первая, а Дилл покатается подольше, и я свернулась клубком внутри покрышки. До последней минуты я не догадывалась, что Джим разозлился, как это я заспорила с ним про жар-пар, и только и ждал случая мне отплатить. Он толкнул колесо изо всей силы, и оно понеслось по тротуару. Земля небо, дома в бешеном круговороте слились у меня перед глазами, в ушах шумело, я задыхалась. Высвободить руки и затормозить я не могла, они у меня были прижаты коленками к груди. Оставалась одна надежда — может, Джим обгонит меня или колесо запнется о какой-нибудь выступ на тротуаре. Я слышала — Джим с криком мчится вдогонку. Колесо наскочило на кучу щебня, свернуло вбок, перекатилось через дорогу, с размаху стукнулось обо что-то, ия вылетела на мостовую, как пробка из бутылки. Меня тошнило, голова кружилась; лежа на асфальте, я затрясла головой, хлопнула ладонями по ушам, чтоб все стихло и стало на место, и услыхала крик Джима: — Беги, Глазастик! Скорей! Я подняла голову — передо мной было крыльцо Рэдли. Я так и застыла. — Вставай скорей! — вопил Джим.— Чего ты там застряла? Уж не знаю, как я встала, ноги подкашивались. — Захвати колесо! — орал Джим, — Тащи его сюда, Ошалела ты, что ли? Наконец я вышла из оцепенения и побежала к ним, хоть у меня и дрожали коленки. — А колесо?! —закричал Джим. — Сам бери! — крикнула я в ответ. Джим сразу замолчал. — Поди да возьми, оно прямо за воротами. В тот раз ты даже стену тронул, помнишь? Джим с яростью посмотрел на меня, но вывернуться не мог, побежал по тротуару, замешкался в воротах, потом ринулся во двор и вернулся с колесом. — Видала? — Он смотрел презрительно и торжествующе.— Раз-два — и готово. Ей-богу, Глазастик, ты иногда ведешь себя, как самая настоящая девчонка, даже противно. Он кое-чего не знал, но я решила — не скажу. В дверях появилась Кэлпурния и закричала: — Лимонад пить! Идите скорей в тень, пока не изжарились живьем! Летом так было заведено: когда солнце поднимется высоко — пить лимонад. Кэлпурния вынесла на веранду кувшин и три стакана и пошла заниматься своими делами. Я не особенно огорчалась, что Джим на меня злится. Выпьет лимонаду—и подобреет. Джим проглотил залпом второй стакан и хлопнул себя по животу. — Придумал! — объявил он.— Играем в новуюигру, такой еще не бывало! — Во что? — спросил Дилл. — В Страшилу Рэдли. Иногда я видела Джима насквозь: он придумалэто, чтоб доказать мне, что он никаких Рэдли не боится, онхрабрый герой, а я трусиха. — В Страшилу Рэдли? Это как? — спросил Дилл. Джим сказал: — Глазастик будет миссис Рэдли... — Это мы еще посмотрим, — начала я.— Во-первых... — Ты чего? — сказал Дилл.— До сих пор боишься? — А может, он выйдет ночью, когда мы все спим...— сказала я. Джим присвистнул. — Откуда ему знать, во что мы играем? И вообще его там, наверно, уже нет. Он умер сто лет назад, и они его запихали в каминную трубу. — Давай с тобой играть, а Глазастик, если боится, пускай смотрит, — сказал Джиму Дилл. Я прекрасно знала, что Страшила Рэдли сидит у себя дома, но доказать не могла, приходилось держать язык за зубами, а то опять скажут, я верю в жар-пар, а я среди бела дня про него и не думаю. Джим распределил роли: я — миссис Рэдли, мое дело выходить и подметать крыльцо. Дилл — старик Рэдли, он ходит взад-вперед по тротуару, а когда Джим с ним заговорит, он в ответ только кашляет. Джим, конечно, сам Страшила: он прячется под парадным крыльцом и время от времени визжит и воет. Лето шло своим чередом, и наша игра тоже. Мы ее отделывали и шлифовали, придумывали все новые диалоги и сюжетные повороты и, наконец, сочинили настоящую пьеску, которую разыгрывали каждый день на новый лад. Дилл получался злодеем из злодеев: он всегда вживался в любую характерную роль и в решающие минуты, если надо, даже становился выше ростом. Он не уступал самым худшим своим героям, а это были отпетые разбойники и варвары. Я без особой охоты исполнялавсе женские роли. На мой взгляд, это представление было куда скучнее Тарзана, и все лето меня не оставляла тревога, хоть Джим и уверял, что Страшила Рэдли давно умер и ничего со мной не случится, ведь целый день и он и Кэлпурния под боком, а ночью и Аттикус дома. Джим родился героем. Обрывки сплетен и слухов, издавна повторявшихся в нашем квартале, мы связали в настоящую драму: миссис Рэдли когда-то была красавицей, но потом вышла замуж за мистера Рэдли и потеряла все свои деньги. Она потеряла также почти все зубы, волосы и указательный палец правой руки (это присочинил Дилл: однажды ночью, когда Страшиле не удалось поймать на обед ни одной белки и кошки, он отгрыз у матери палец); целыми днями она сидит в гостиной и плачет, а Страшила строгает ножом столы и стулья, и когда-нибудь в доме совсем не останется мебели, одни только стружки. Потом мы все трое изображали мальчишек, попавшихся в хулиганстве; я для разнообразия играла роль судьи; Дилл уводил Джима, заталкивал его под крыльцо и тыкал в него шваброй. По ходу дела Джим вновь появлялся уже в роли шерифа, толпы горожан или мисс Стивени Кроуфорд, которая могла порассказать про семейство Рэдли больше всех в Мейкомбе. Когда наступал черед коронного номера Страшилы, Джим прокрадывался в дом, улучив минуту, тайком от Кэлпурнии хватал из ящика швейной машины ножницы, возвращался на веранду, садился на качели и начинал резать газету. Дилл шел мимо и кашлял в сторону Джима, и Джим делал вид, что вонзает ножницы ему в бедро. С того места, где стояла я, все это вполне можно было принять за чистую монету. Каждый день, когда мистер Натан Рэдли проходил мимо, направляясь по обыкновению в центр города, мы замолкали на полуслове и не двигались, пока он не скрывался из виду. Что бы он с нами сделал, если б заподозрил?.. Стоило появиться любому из соседей, и мы прерывали игру, но. один раз я увидела — стоит напротив мисс Моди Эткинсон с садовыми ножницами в руках и, позабыв про недостриженную живую изгородь, смотрит на нас во все глаза. Однажды мы уж очень увлеклись, разыгрывая главу двадцать пятую тома второго нашего романа «Одно семейство», и не заметили, как вернулся к завтраку Аттикус — он стоял на тротуаре, похлопывал себя по колену свернутым в трубку журналом и смотрел на нас. Солнце поднялось высоко, был уже полдень. — Что это у вас за игра? — спросил Аттикус. — Ничего, — сказал Джим. По его уклончивому ответу я догадалась, что наша игра — секрет, и не стала вмешиваться. — А для чего тебе ножницы? И почему ты рвешь газету? Если это сегодняшняя, я тебя выдеру. — Ничего. — Что «ничего»? — Ничего, сэр. — Дай сюда ножницы, —сказал Аттикус.—Это не игрушка. Все это, случаем, не имеет отношения к Рэдли? — Нет, сэр, —сказал Джим и покраснел. — Надеюсь, что так, — коротко сказал Аттикус и ушел в дом. — Джи-им... — Молчи! Он пошел в гостиную, там все слышно. Когда мы очутились в безопасности на задворках, Дилл спросил Джима — разве нам больше нельзя играть в Страшилу? — Не знаю, Аттикус не сказал, что нельзя... — Джим, — сказала я, — по-моему, Аттикус все равно все знает. — Нет, не знает. А то бы он так и сказал. Я вовсе не была в этом уверена, но Джим сказал — вся беда в том, что я девчонка, девчонки вечно воображают невесть что, поэтому их все терпеть не могут, и, если хочешь быть настоящей девчонкой, можешь убираться и играть с кем-нибудь другим. — Ладно, — сказала я.— Можешь играть в Страшилу. Увидишь, что будет. Что нас застал Аттикус — это была уже вторая причина, почему мне расхотелось играть. Первая появилась в тот день, когда я вкатилась в колесе во двор к Рэдли. Я трясла головой, меня мутило, от воплей Джима звенело в ушах, и все-таки я расслышала тогда еще один звук, совсем тихий, с тротуара его слышно не было. В доме кто-то смеялся.
|