Lux Aeterna 7 страница

– Пожалуйста, подождите минуту, сеньор Мартин. Я сообщу адвокату о вашем визите.

Следующие сорок пять минут я провел в кабинете в окружении шкафов, заполненных фолиантами размером с надгробную плиту и надписями на корешках типа: «1888–1889, Б. К. А. Часть первая. Раздел второй». Они пробуждали неодолимую тягу к чтению. Из широкого окна кабинета, выходившего на бульвар Диагональ, открывалась панорама города. Обстановка источала непередаваемый аромат благородной старины, настоянный на деньгах. Ковры и массивные кресла, обитые кожей, воссоздавали атмосферу британского клуба. Я попытался приподнять один из светильников, возвышавшихся на письменном столе, и прикинул, что он весит килограммов тридцать, не меньше. Большой масляный портрет, висевший над камином для солидности, навязывал самодовольное и довлеющее присутствие никого иного, как незабвенного дона Сопонсио ВалерыиМеначо собственной персоной. Легендарного стряпчего украшали бакенбарды и усы, напоминавшие гриву стареющего льва, а его глаза, сверкавшие сталью, властвовали с того света над всем, что находилось в кабинете, неумолимо, как смертный приговор.

– Его уста немы, но если долго смотреть на портрет, то кажется, будто он вотвот заговорит, – произнес голос у меня за спиной.

Я не слышал, как он вошел. Себастиан Валера двигался крадучись. Создавалось впечатление, что он большую часть жизни пытался осторожно выбраться из тени своего отца, а теперь, в пятьдесят с лишним лет, уже устал от бесплодных попыток. У него был умный проницательный взгляд, в котором таилось особое выражение, свойственное лишь принцессам крови и очень дорогим адвокатам. Он протянул руку, и я пожал ее.

– Сожалею, что заставил ждать, но я не ожидал вашего визита, – промолвил он, указывая на кресло.

– Напротив. Я признателен, что вы любезно меня приняли.

Валера улыбнулся, как улыбается тот, кто точно знает, сколько стоит каждая минута, и не упускает ни одной.

– Моя секретарша сказала, что вас зовут Давид Мартин. Писатель Давид Мартин?

Должно быть, помимо воли у меня на лице отразилось изумление.

– В моей семье всегда много читали, – пояснил он. – Чем могу быть полезен?

– Я хотел проконсультироваться с вами по поводу куплипродажи особняка, расположенного на…

– Дома с башней? – перебил адвокат, сама учтивость.

– Да.

– Вы знаете этот дом? – спросил он.

– Я в нем живу.

Валера пристально посмотрел на меня, сохраняя вежливую улыбку, а затем выпрямился на стуле, приняв вид настороженный и неприступный.

– Вы нынешний владелец собственности?

– В действительности я арендую особняк.

– И что вы хотели бы узнать, сеньор Мартин?

– Если возможно, я хотел бы уточнить, при каких обстоятельствах недвижимость перешла к Испаноколониальному банку, и получить какиенибудь сведения о прежнем владельце.

– Дон Диего Марласка, – пробормотал адвокат. – Могу я спросить о причине вашего интереса?

– Казуистика. Недавно, при переделке дома, я нашел ряд вещей, повидимому, принадлежавших ему.

Адвокат нахмурился.

– Вещи?

– Книгу. Или, вернее, рукопись.

– Сеньор Марласка был большим поклонником литературы. Более того, он написал множество книг по праву, а также по истории и на другие темы. Большой эрудит. Великий человек, хотя в конце жизни нашлись люди, пытавшиеся очернить его репутацию.

Адвокат заметил мое удивление.

– Полагаю, вам неизвестны обстоятельства смерти сеньора Марласки.

– Боюсь, что нет.

Валера вздохнул, словно решая вопрос, продолжать разговор или прекратить его.

– Вы ведь не станете писать ни об этом, ни об Ирене Сабино, правда?

– Нет.

– Обещаете?

Я обещал.

Валера пожал плечами.

– К тому же я вряд ли смогу сообщить больше того, что говорилось в свое время, – сказал он, скорее разговаривая с собой, чем со мной.

Адвокат бросил быстрый взгляд на портрет отца, затем обратил взор на меня.

– Диего Марласка был компаньоном и лучшим другом моего отца. Они вместе основали эту юридическую контору. Но он также, увы, был человеком тяжелым, подверженным длительным приступам меланхолии. И наступил момент, когда отец и сеньор Марласка сочли за благо расторгнуть партнерство. Сеньор Марласка оставил адвокатуру, чтобы посвятить себя своему главному призванию – литературе. Говорят, что почти все адвокаты втайне мечтают бросить практику и сделаться писателями…

– Пока не сопоставят доходы.

– Дело в том, что дона Диего связывали узы дружбы с довольно известной актрисой того времени, Ирене Сабино. И для нее он хотел написать театральную пьесу. Только и всего. Сеньор Марласка был настоящим кабальеро и хранил верность жене, но вы же знаете, каковы люди. Сплетни. Пересуды и зависть. И распространились слухи, будто у дона Диего пылкий роман с Ирене Сабино. Жена не смогла простить ему этого, и брак распался. Сеньор Марласка, сломленный, приобрел дом с башней и переехал туда. Увы, он умер, не прожив там и года. Несчастный случай свел его в могилу.

– Какого рода несчастный случай?

– Сеньор Марласка утонул. Ужасная трагедия.

– Был скандал?

– Скажем, ядовитые языки утверждали, будто сеньор Марласка покончил с собой, не пережив разочарования в любви к Ирене Сабино.

– И это верно?

Валера снял очки и потер глаза.

– Если хотите услышать правду, то я не знаю. Не знаю и знать не хочу. Прошлое пусть остается прошлым.

– А что сталось с Ирене Сабино?

Валера вновь водрузил очки на нос.

– Я полагал, ваш интерес ограничивается личностью сеньора Марласки и подробностями куплипродажи недвижимости.

– Простое любопытство. Среди личных вещей сеньора Марласки я нашел множество фотографий Ирене Сабино, а также ее письма к сеньору Марласке…

– Что вы надеетесь извлечь из всего этого? – резко спросил Валера. – Вы хотите денег?

– Нет.

– Это радует, поскольку никто вам их не даст. Старая история уже никого не волнует. Вы меня понимаете?

– Прекрасно, сеньор Валера. Я вовсе не собирался докучать вам или делать неуместные намеки. Прошу простить, если причинил беспокойство своими расспросами.

Адвокат улыбнулся и перевел дух, словно тяжелый разговор остался позади.

– Не принимайте близко к сердцу. И вы меня простите.

Воспользовавшись тем, что адвокат настроен миролюбиво, я призвал на помощь все свое обаяние.

– Может быть, донья Алисия Марласка, его вдова…

Валера сжался в кресле, явно почувствовав себя неуютно.

– Сеньор Мартин, не поймите меня превратно, но как семейный адвокат я, помимо прочего, обязан хранить секреты. Причины очевидны. Прошло много времени, но мне не хотелось бы, чтобы вы теперь бередили старые раны, что не приведет ни к чему хорошему.

– Я отдаю себе в том отчет.

Адвокат пытливо посмотрел на меня.

– Вы сказали, что нашли книгу? – переспросил он.

– Да… рукопись. Возможно, это пустяки.

– Возможно, и нет. Чему посвящен труд?

– Пожалуй, теологии.

Валера кивнул.

– Вы удивлены? – спросил я.

– Нет. Напротив. Дон Диего считался авторитетом в области истории религии. Человеком ученым. В этом доме о нем до сих пор вспоминают с теплотой. Скажите, а какие конкретно аспекты сделки по приобретению недвижимости вы хотели выяснить?

– Думаю, вы уже немало мне помогли, сеньор Валера. Мне не хотелось бы и дальше отнимать у вас время.

Адвокат выслушал мой ответ с облегчением.

– Это ведь дом, правильно? – спросил он.

– Да, место странное, – согласился я.

– Припоминаю, что в молодости я был там один раз, вскоре после того как дон Диего его купил.

– А вы знаете, почему он его купил?

– Он говорил, что дом завораживал его с юных лет и его не оставляла мысль, что ему понравилось бы там жить. Как это похоже на дона Диего. В чемто он иногда походил на ребенка и был готов отдать все за призрачную иллюзию.

Я не вымолвил ни звука.

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Превосходно. А вам известно чтонибудь о владельце, у которого сеньор Марласка купил дом? О некоем Бернабе Массоте?

– Индеец. Никогда не задерживался дольше одного часа в этом доме. Он купил его, когда вернулся с Кубы, и годами дом пустовал. Массот не объяснял причин. Сам он поселился на вилле, построенной близ АренисдеМар. А тот особняк продал за два реала. И ничего не хотел о нем слышать.

– А кому дом принадлежал до него?

– Кажется, там жил священник. Иезуит. Я не уверен. Мой отец занимался делами дона Диего и после его смерти уничтожил все архивы.

– Почему же он так поступил?

– Именно потому, о чем я вам рассказывал. Чтобы избежать слухов и в память о своем друге, я полагаю. Но в действительности он никогда мне не говорил о причинах. Мой отец не был склонен объяснять свои действия. Наверное, у него имелись свои мотивы. Несомненно, благие мотивы. Дон Диего был его близким другом, а не только компаньоном, и всю историю отец переживал очень болезненно.

– А что случилось с иезуитом?

– Помоему, у него возникли дисциплинарные проблемы в ордене. Он дружил с Жасинтом Вердагером и вроде бы оказался замешан в какието их делишки, ну вы понимаете.

– Экзорцизм.

– Слухи.

– Как мог позволить себе подобный дом иезуит, изгнанный из ордена?

Валера опять пожал плечами, и я подумал, что вычерпал сосуд до дна.

– Я охотно сделал бы для вас больше, сеньор Мартин, но мне нечего добавить. Честное слово.

– Спасибо, что уделили мне время, сеньор Валера.

Адвокат кивнул и нажал кнопку звонка на письменном столе. Секретарша, принимавшая меня вначале, появилась на пороге. Валера подал мне руку, и я пожал ее.

– Сеньор Мартин уходит. Проводите, Маргарита.

Секретарша наклонила голову и пошла впереди. Прежде чем покинуть кабинет, я оглянулся и посмотрел на адвоката, одолеваемого унынием под портретом отца. Я последовал за Маргаритой к выходу и в тот самый момент, когда она уже закрывала за мной дверь, обернулся и одарил ее невиннейшей из улыбок.

– Простите. Адвокат Валера дал мне адрес сеньоры Марласки, но я сейчас вдруг засомневался, что правильно запомнил номер дома…

Маргарита вздохнула, всей душой желая избавиться от меня.

– Тринадцать. Шоссе Вальвидрера, номер тринадцать.

– Конечно.

– Всего доброго, – сказала Маргарита.

Я не успел попрощаться в ответ – дверь захлопнулась у меня перед носом, величественная и несокрушимая, как Гроб Господень.

Возвратившись в дом с башней, я другими глазами увидел место, бывшее моим очагом и местом ссылки долгие и долгие годы. Когда я проходил через портал, у меня возникло ощущение, будто я ступаю в пасть существа из камня и тени. Поднимаясь по парадной лестнице, я словно углублялся в его нутро. Открыв дверь на первый этаж, я очутился в знакомом длинном и темном коридоре, конец которого терялся в полумраке и впервые он представился мне преддверием разума, недоверчивого и ядовитого. В глубине, на фоне алого сияния заката, сочившегося с галереи, я различил силуэт приближавшейся ко мне Исабеллы. Я закрыл дверь и зажег свет в прихожей.

Исабелла оделась, как утонченная сеньорита, сделала прическу и накрасилась, отчего стала выглядеть лет на десять старше.

– Ты очень красива и элегантна, – холодно заметил я.

– Почти как девушка вашего возраста, не так ли? Вам нравится платье?

– Где ты его взяла?

– В одном из кофров в дальней комнате. Наверное, оно принадлежало Ирене Сабино. Как вам? Оно хорошо на мне сидит?

– Я просил тебя договориться, чтобы все вещи забрали.

– Я пыталась. Утром я ходила в приходскую церковь, но мне сказали, что они не могут прийти и чтото взять, но если мы хотим, то можем принести сами.

Я безмолвно смотрел на нее.

– Это правда, – сказала она.

– Сними это и положи на место. И умойся. Ты выглядишь…

– Дешевкой? – закончила Исабелла.

Вздохнув, я покачал головой:

– Нет. Ты никогда не будешь выглядеть дешевкой, Исабелла.

– Конечно. Именно поэтому я вам так не нравлюсь, – пробормотала она, повернувшись и направляясь в свою комнату.

– Исабелла, – позвал я.

Она проигнорировала меня и вошла в спальню.

– Исабелла, – повторил я, повысив голос.

Она метнула в меня сердитый взгляд и громко хлопнула дверью. Я услышал, как она возится в спальне, подошел к двери и постучал. Отклика не последовало. Я постучал снова. Безрезультатно. Я открыл дверь и обнаружил, что девушка собирает немногочисленные пожитки, которые принесла с собой, и укладывает их в сумку.

– Что ты делаешь? – спросил я.

– Ухожу, вот что я делаю. Ухожу и оставляю вас с миром. Или войной, так как с вами ничего нельзя знать заранее.

– Можно узнать, куда ты собралась?

– Какое вам дело? Это вопрос риторический или иронический? Вам, конечно, все равно, но поскольку я умственно отсталая, то не способна заметить разницу.

– Исабелла, погоди минутку и…

– Не беспокойтесь за платье, я его сейчас сниму. И охотно верну вам письменный прибор. Я им не пользовалась, и он мне не нравится. Безвкусная безделушка для маленькой девочки.

Я приблизился к ней и положил руку на плечо.

Она резко отпрянула, словно от прикосновения змеи.

– Не дотрагивайтесь до меня.

Я молча ретировался к двери. У Исабеллы дрожали руки и губы.

– Исабелла, прости меня. Пожалуйста. Я не хотел тебя обидеть.

Она посмотрела на меня с горькой улыбкой и слезами на глазах.

– Вы только этим и занимались. С тех пор, как я переступила порог вашего дома. Вы только и делали, что оскорбляли меня и относились так, словно я убогая идиотка, которая ничего не понимает.

– Прости, – повторил я. – Оставь в покое вещи. Ты не уходишь.

– Почему же?

– Потому что я тебя очень прошу.

– Если вам нужны сочувствие и милосердие, можете поискать их в другом месте.

– Дело не в милосердии или сочувствии, если только ты не испытываешь его. Я прошу тебя остаться потому, что идиот я и я не хочу быть один. Я не могу быть один.

– Как мило. Всегда думаете о других. Купите собаку.

Она уронила сумку на кровать и повернулась ко мне лицом, вытирая слезы и пылая долго копившимся гневом. Я сглотнул.

– Раз уж мы играем в игру «говорить правду», позвольте вам сказать, что вы всегда будете одиноким. Вы останетесь одиноким потому, что не способны ни любить, ни сопереживать. Вы похожи на этот дом, от которого у меня мурашки бегут по спине. Меня не удивляет, что ваша прекрасная дама оставила вас с носом, да и все остальные тоже. Вы не умеете любить сами и не позволяете любить себя.

Я смотрел на нее, совершенно раздавленный. Она била наотмашь, не думая, куда попадают удары. Я пытался чтото сказать, но у меня получался лишь беспомощный лепет.

– Тебе действительно не понравился письменный прибор? – сумел выдавить я наконец.

Исабелла в изнеможении закатила глаза.

– Не нужно смотреть на меня с видом побитой собаки. Я, конечно, дура, но не настолько.

Я стоял молча, прислонившись к дверному косяку.

Исабелла поглядывала на меня недоверчиво и сочувственно.

– Я не хотела говорить такое о вашей подруге, о той, с фотографии. Извините, – пробормотала она.

– Не извиняйся. Это правда.

Потупившись, я вышел из комнаты.

Я скрылся в кабинете и смотрел на темный город, затянутый туманом. Вскоре на лестнице послышались неуверенные шаги.

– Вы там, наверху? – окликнула девушка.

– Да.

Исабелла вошла в студию. Она переоделась и смыла с лица следы слез. Девушка улыбнулась мне, и я улыбнулся в ответ.

– Почему вы такой? – спросила она.

Я пожал плечами. Исабелла приблизилась и села рядом на подоконник. Мы наслаждались видом крыш старого города, окутанных сумерками и безмолвием, не испытывая потребности чтото говорить. Через некоторое время Исабелла посмотрела на меня с улыбкой.

– Что, если мы раскурим одну из сигар, подаренных вам отцом, и выкурим на двоих?

– И речи быть не может.

Исабелла погрузилась в долгое молчание, как она это умела, бросая на меня быстрые взгляды и улыбаясь. Я искоса наблюдал за ней, осознав вдруг простую вещь: только глядя на нее, намного легче было поверить, будто осталось еще чтото хорошее и достойное в этом поганом мире, и кто знает, может, и во мне самом тоже.

– Ты останешься? – спросил я.

– Назовите хорошую причину. Правдивую, или, в вашем случае, эгоистическую. И лучше, если это не будет детской сказочкой, или я ухожу сию минуту.

Исабелла отгородилась настороженным взглядом, ожидая услышать одно из моих иронических замечаний, и на мгновение она показалась мне единственным человеком в мире, которому я не мог и не хотел лгать. Я уставился вниз и впервые сказал правду, чтобы она прозвучала громко хотя бы для меня самого.

– Ты единственный друг, оставшийся у меня.

Напряженное выражение исчезло с ее лица, и я отвернулся, чтобы не видеть жалости в ее глазах.

– А как насчет сеньора Семпере и другого, этого самодовольного Барсело?

– Ты единственная осмеливаешься говорить мне правду.

– А ваш любезный патрон, он разве не говорит вам правды?

– Не бей лежачего. Патрон мне не друг. И сомневаюсь, чтобы он хоть раз в жизни сказал правду.

Исабелла внимательно посмотрела на меня.

– Видите? Я же знала, что вы ему не доверяете. У вас это на лице было написано с самого первого дня.

Я попытался спасти остатки достоинства, но, кроме колкости, ничего в голову не пришло.

– Чтение лиц относится к числу твоих талантов?

– Чтобы читать по вашему лицу, не нужно вообще никакого таланта, – парировала Исабелла. – Это все равно что читать сказку о Мальчикеспальчик.

– А что еще ты прочитала на моем лице, уважаемая пифия?

– Что вы боитесь.

Я через силу выдавил смешок.

– Не нужно стыдиться того, что вам страшно. Страх – одно из проявлений здравого смысла. Ничего не боятся только круглые дураки. Я читала в какойто книге.

– В пособии по трусости?

– Напрасно вы думаете, что признание этого факта ущемит ваше мужское достоинство. Я ведь знаю, что вы, мужчины, считаете, что ваша честь напрямую зависит от степени упрямства.

– Это ты тоже вычитала в книге?

– Нет, это результат личных наблюдений.

Я развел руками, признавая справедливость сказанного.

– Хорошо. Признаю, что я испытываю смутную тревогу.

– Смутную, как же. Вы умираете от страха. Признайтесь.

– Не будем утрировать. Допустим, у меня есть определенные сомнения по поводу взаимоотношений с издателем, что вполне понятно, учитывая мой прошлый опыт. Насколько я знаю, Корелли порядочный человек, и наше деловое сотрудничество будет плодотворным и выгодным для обеих сторон.

– Поэтому у вас поджилки трясутся при упоминании его имени.

Я вздохнул, не имея сил спорить.

– Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал, Исабелла?

– Что вы не будете на него больше работать.

– Я не могу так поступить.

– Почему же? Разве нельзя вернуть ему деньги и послать его подальше?

– Все не так просто.

– Но почему? Вы влипли в какието неприятности?

– Боюсь, что да.

– Какого рода?

– Именно это я и пытаюсь выяснить. В любом случае я полностью несу ответственность за все, и мне же предстоит решить проблему. Тебе не о чем беспокоиться.

Исабелла посмотрела на меня, нисколько не убежденная моими словами, но хотя бы на время она присмирела.

– Знаете, вы невозможный человек.

– Ты начинаешь открывать мне глаза.

– Если хотите, чтобы я осталась, правила в доме должны измениться.

– Я весь внимание.

– Конец просвещенному деспотизму. Отныне в доме наступает эра демократии.

– Свобода, равенство, братство.

– Бог с ним, с братством. Но вы больше не приказываете, не распоряжаетесь и не выкидываете фокусы в духе мистера Рочестера.

– Как скажете, мисс Эйр.

– И не стройте напрасных иллюзий, я не выйду за вас замуж, даже если вы ослепнете.

Я протянул ей руку, чтобы скрепить наш договор пожатием. Она с сомнением пожала ее, а потом обняла меня. Я позволил заключить себя в объятия и уткнулся лицом в ее волосы. Ее прикосновение дарило покой и ощущение, что ты нужен, и частичку жажды жизни семнадцатилетней девушки. Мне хотелось верить, что оно, наверное, походило на те объятия, которых у моей матери не нашлось на меня.

– Друзья? – пробормотал я.

– Навеки.

Новые законы в стиле исабелино[46]вступили в действие следующим утром в девять часов, когда моя помощница пожаловала на кухню и без околичностей сообщила, как отныне пойдут дела.

– Я подумала, что вам нужен распорядок дня. В противном случае вы теряетесь и ведете распущенный образ жизни.

– Где ты откопала это выражение?

– В одной из ваших книг. Распущенный. Звучит хорошо.

– И рифмуется со словом «запущенный».

– Не уклоняйтесь от темы.

Окончательный вариант мирного договора выглядел следующим образом. В течение недели мы оба работаем каждый над своей рукописью. Ужинаем вместе, после она показывает, что написала за день, и мы это обсуждаем. Я поклялся быть искренним и давать ей дельные советы, а не лить бальзам на душу, чтобы не портить настроение. По воскресеньям планировалось отдыхать и предполагалось, что я буду водить ее в кино, в театр или на прогулку. Она помогает мне искать материалы в библиотеках и архивах и заботится о пополнении съестных припасов, принимая во внимание семейные связи с продуктовым магазином. Я готовлю завтрак, а она ужин. Обед готовит тот, кто свободен в данную минуту. Мы делим обязанности по уборке дома, и я обязуюсь смириться с непреложным фактом, что жилище необходимо убирать регулярно. Я не пытаюсь искать ей жениха ни при каких обстоятельствах, а она воздерживается от обсуждения причин, побудивших меня работать на патрона, и от высказывания своего мнения на сей счет, если только я не попрошу. Все остальные вопросы мы будем решать по мере поступления.

Я поднял чашку кофе, и мы выпили за мое поражение и безусловную капитуляцию.

Всего через пару дней я в полной мере испытал на себе прелести мирной и спокойной жизни вассала. Исабелла просыпалась медленно и тяжело. К тому моменту, когда она появлялась из спальни с полузакрытыми глазами, шаркая моими тапочками, в каждой из которых могли бы уместиться две ее ступни, у меня уже был готов завтрак, кофе и свежая утренняя газета.

Распорядок дня – ключница вдохновения. Не прошло и сорока восьми часов после введения нового порядка, как я обнаружил, что начал вновь обретать работоспособность своих самых продуктивных лет. Часы заточения в кабинете претворялись в страницы и страницы прозы. И я, не без тени беспокойства, начал понимать, что работа достигла той степени сущности, когда замысел находит реальное воплощение.

Слова лились свободно, складываясь в блестящий, увлекательный текст. Он читался легко и воспринимался как легенда или мифологическая сага о чудесах и превратностях судьбы, изобилуя персонажами и сюжетами, связанными с пророчеством, сулившим надежду человечеству. Повествование подготавливало почву для появления спасителявоина, которому предстояло освободить народ от горестей и унижений, дабы вернуть ему славу и гордость, посрамив коварных врагов, строивших козни всегда и испокон веку против народа, каким бы он ни был. Схема являлась безупречной и срабатывала безотказно применительно к любому верованию, народу или племени. Девизы, боги и проповеди были джокерами в колоде, при сдаче которой выпадал всегда один и тот же расклад. Учитывая характер работы, я предпочел использовать один из самых сложных приемов, трудных для практического осуществления в любом литературном произведении: кажущееся отсутствие какихлибо приемов. Язык был простым и ясным, голос звучал искренне и задушевно – не рассказ, но исповедь откровения. Временами я прерывался, чтобы перечитать уже написанное, и мною овладевало суетное тщеславие, что запущенная моими усилиями машина работала точно, как часы. Я осознал, что впервые за длительный период времени сутками не вспоминал о Кристине и Педро Видале. И я сказал себе, что дела налаживаются. Возможно, по этой причине (ибо мне почудилось, что я наконец выбрался из трясины) я сделал то, что проделывал всегда, стоило моей жизни покатиться по накатанным рельсам, – разрушил все до основания.

Однажды утром, после завтрака, я облачился в один из своих костюмов респектабельного буржуа. Взойдя на галерею, чтобы попрощаться с Исабеллой, я увидел, что она склонилась над письменным столом, перечитывая то, что написала вчера.

– Сегодня вы не пишете? – спросила она, не поднимая головы.

– День на раздумья.

Я заметил рядом с ее тетрадкой перышки из набора и чернильницу с музами.

– Кажется, ты считала прибор безвкусной безделушкой, – сказал я.

– И все еще считаю. Но мне семнадцать лет, и я имею полное право баловаться безделушками. Как вы с вашими гаванскими сигарами.

Почуяв запах одеколона, она метнула на меня любопытный взгляд. Обнаружив, что я одет для выхода, девушка нахмурилась.

– Снова собираетесь поиграть в детектива? – поинтересовалась она.

– Немного.

– Телохранители не нужны? Или доктор Ватсон? Человек, обладающий здравым смыслом?

– Не начинай искать повод не писать до того, как научишься писать. Это привилегия профессионалов, ее следует заслужить.

– Я полагала, что раз я ваша помощница, это распространяется на все сферы деятельности.

Я безмятежно улыбнулся:

– Теперь, когда ты об этом упомянула, я сообразил, что есть коечто, о чем я хотел тебя попросить. Нет, не пугайся. Тебе нужно повидаться с Семпере. Я узнал случайно, что у него туго с деньгами, и книжная лавка под угрозой.

– Не может быть.

– К сожалению, это факт. Но ничего ужасного не произойдет, поскольку мы не допустим, чтобы дело зашло так далеко.

– Послушайте, сеньор Семпере очень гордый человек, и он не позволит, чтобы… Вы ведь уже пытались, правда?

Я кивнул.

– Вот поэтому я решил, что нам нужно действовать хитрее и прибегнуть к нетрадиционным и недостойным средствам.

– Вы на этом собаку съели.

Я пропустил мимо ушей укоризненный тон и продолжал развивать свою мысль:

– Я подумал вот что: будто бы случайно ты заглянешь в книжную лавку и скажешь Семпере, что я чудовище и ты сыта по горло…

– До сих пор все абсолютно правдоподобно.

– Не перебивай. Ты скажешь все это и добавишь, что за работу помощницы я плачу тебе сущие гроши.

– Но вы же действительно не платите мне ни сентима…

Я глубоко вздохнул, вооружившись терпением.

– Когда он скажет, как ему прискорбно это слышать, а он непременно скажет, ты состроишь мину несчастной девушки и признаешься, если возможно, подпустив слезу, что отец тебя лишил наследства и хочет отдать в монахини. И потому ты думаешь, что лучше бы тебе попробовать работать в книжной лавке по дватри часа в день за три процента комиссионных от проданных книг, чтобы обеспечить свое будущее помимо монастыря как женщине свободной, преданной стороннице распространения просвещения.

Исабелла подозрительно покосилась на меня.

– Три процента? Вы хотите помочь Семпере или обобрать его?

– Я хочу, чтобы ты надела платье, как тогда вечером, прихорошилась, как умеешь, и нанесла визит, когда его сын будет находиться в магазине, а обычно это происходит во второй половине дня.

– Мы говорим о том красавце?

– Сколько сыновей у сеньора Семпере?

Исабелла сложила два и два и, сообразив, куда дует ветер, обожгла меня испепеляющим взглядом.

– Если бы мой отец знал, насколько у вас извращенный ум, он точно купил бы двустволку.

– Единственное, о чем я говорю, – это чтобы сын положил на тебя глаз. И, главное, чтобы отец увидел, как сын на тебя смотрит.

– Вы еще хуже, чем я думала. Теперь вы решили заняться сводничеством.

– Всего лишь христианское милосердие. И кроме того, ты первая признала, что сын Семпере хорош собой.

– Хорош собой и слегка туповат.

– Не будем преувеличивать. Семпере junior всего лишь робеет в присутствии прекрасной половины человечества, которую, заметь, весьма уважает. Он образцовый гражданин, кто, осознавая, что перед его внешностью и статью устоит редкая женщина, тем не менее практикует самоконтроль и аскетизм, ибо уважает и почитает незапятнанную добродетель барселонских женщин. И не убеждай меня, что подобное поведение не облагораживает его, наделяя аурой притягательности, взывающей к твоим инстинктам, материнским и всем остальным.

– Иногда мне кажется, что я ненавижу вас, сеньор Мартин.

– Прислушайся к этому чувству, но не вини бедного младшего Семпере в моем человеческом несовершенстве, поскольку он, скажем прямо, святой мальчик.

– Мы договорились, что вы не станете искать мне жениха.

– Никто и не говорит о браке. Если ты дашь мне закончить, я расскажу остальное.

– Продолжайте, Распутин.

– Когда Семпереотец согласится, а он согласится, я хочу, чтобы каждый день ты пару часов проводила за прилавком книжного магазина.

– Одевшись каким образом? Как Мата Хари?

– Одевшись нарядно и со вкусом, свойственным тебе. Стильно, соблазнительно, но не вызывающе. Если необходимо, извлеки на свет божий одно из платьев Ирене Сабино, только поскромнее.