Lux Aeterna 9 страница

– Расслабьтесь, Мартин. Вы придаете слишком большое значение антуражу.

Патрон невозмутимо принялся за чтение принесенного мною отрывка.

– Пожалуй, я погуляю, пока вы читаете, – сказал я.

Корелли кивнул, не отрываясь от текста.

– Не убегайте далеко, – пробормотал он.

Я удалился так быстро, как мог, стараясь, чтобы мой уход не выглядел бегством, и затерялся среди тропинок и закоулков некрополя. Я огибал обелиски и гробницы, устремившись в сердце кладбища. Надгробная плита была на месте, отмеченная пустой посудиной, где стоял остов мумифицированного букета. Видаль оплатил погребение и даже заказал довольно известному в похоронной гильдии скульптору изваяние Сострадания, стоявшее на страже у могилы, воздев очи к небу и молитвенно сложив руки на груди. Я опустился на колени у плиты и очистил от мха надпись, выбитую резцом:

Хосе Антонио Мартин Кларес

1875–1908

Герой филиппинской войны

Страна и друзья никогда тебя не забудут

– Здравствуй, отец, – сказал я.

Я смотрел на мутные струи дождя, стекавшие по лицу Сострадания, и прислушивался к гулу ливня, хлеставшего по надгробиям, и улыбнулся, пожелав удачи друзьям, которых у него никогда не было, и стране, пославшей его умирать заживо ради обогащения четырех вождей, не подозревавших о его существовании. Я сел на плиту и положил руку на мрамор.

– Ну кто бы мог сказать, а?

Отец, влачивший жизнь на грани нищеты, упокоился навечно в могиле респектабельного буржуа. В детстве я недоумевал, почему газета решила заплатить за похороны с приличным священником, плакальщиками, цветами и захоронением, подобающим сахарному магнату. Мне никто не сказал, что сам Видаль взял на себя расходы, чтобы отдать последнюю дань человеку, умершему вместо него. Впрочем, я всегда об этом догадывался и объяснял благородный поступок бесконечной добротой и щедростью, коими небо сполна наградило моего идола и наставника, великого дона Педро Видаля.

– Я должен попросить у тебя прощения, отец. Много лет я ненавидел тебя за то, что ты оставил меня здесь одного. Я убеждал себя, что ты сам напросился на такую смерть. Потому я никогда не приходил к тебе. Прости.

Отец презирал слезы. Он считал, что мужчины не плачут по другим, только о себе. Но если мужчины так делают, то они слабаки и не заслуживают никакой жалости. Я не хотел плакать о нем и подвел его снова.

– Мне хотелось, чтобы ты увидел мое имя на обложке книги, хотя ты и не смог бы ее прочитать. Мне хотелось бы, чтобы ты был тут, рядом со мной, и знал, что твой сын сумел пробить себе дорогу и может делать то, что тебе никогда не позволялось. Мне хотелось бы познакомиться с тобой, отец, и чтобы ты познакомился со мной. Я считал тебя чужим, чтобы забыть, а теперь чужим стал я сам.

Я не слышал, как он приблизился, но, подняв голову, увидел, что патрон стоит в паре метров от могилы и молча наблюдает за мной. Я поднялся и подошел к нему, как хорошо выдрессированный пес. Мне было любопытно, знал ли он, что тут похоронен мой отец. Может, он назначил встречу на кладбище именно по этой причине? Наверное, у меня на лице патрон читал все тайные мысли, как в раскрытой книге, поскольку, положив мне руку на плечо, покачал головой:

– Я не знал. Извините.

Я не был расположен открывать эту дверь к дружбе и взаимопониманию. Повернувшись, чтобы избавиться от прикосновения, выражавшего расположение и сочувствие, я крепко зажмурился, сдерживая слезы ярости. Не дожидаясь патрона, я зашагал к выходу. Патрон замешкался на пару мгновений, а затем решил последовать за мной. Бок о бок мы молча дошли до главных ворот. Там я остановился и посмотрел на него с нетерпением.

– Итак? У вас есть замечания?

Патрон не обратил внимания на враждебность, сквозившую в моем тоне, и снисходительно улыбнулся:

– Превосходная работа.

– Однако…

– Если все же требуется мое мнение, то я сказал бы, что вы, полагаю, попали в яблочко, рассказывая историю с точки зрения очевидца событий, который ощущает себя жертвой и выступает от имени народа, ожидающего спасителявоина. Я хотел бы, чтобы вы продолжали в том же ключе.

– Вам не показалось это вымученным, искусственным?

– Напротив. Ничто не склоняет нас к вере больше, чем страх, ощущение опасности. В момент, когда мы чувствуем себя жертвой, все наши поступки и верования обретают законное основание, сколь бы спорными они ни были. Наши противники или просто соседи теряют равный с нами статус и превращаются во врагов. Мы же перестаем быть агрессорами и становимся защитниками. Зависть, алчность или обида, движущие нами, делаются священными, ибо мы утверждаем, что действуем в свою защиту. Зло, угроза всегда гнездятся в других. Первый шаг к пламенной вере – страх. Страх потерять свою личность, жизнь, положение и верования. Страх – это порох, а ненависть – фитиль. Догма, в конце концов, всего лишь зажженная спичка. Однако в вашем сюжете есть парочка упущений.

– Поясните мне коечто. Вы хотите веру или догму?

– Нам недостаточно, чтобы люди верили. Они обязаны верить именно в то, во что мы хотим, чтобы они верили. Им не полагается испытывать сомнений или прислушиваться к голосу тех, кто сомневается. Догма должна стать частью самой личности. И любой усомнившийся – наш враг, то есть зло. И наше право и долг дать ему отпор и уничтожить его. И это есть единственный путь к спасению. Верить ради того, чтобы выжить.

Я вздохнул и отвел взгляд, неохотно кивнув.

– Кажется, вы не убеждены, Мартин. Скажите, о чем вы думаете? Считаете, я ошибаюсь?

– Не знаю. Помоему, вы упрощаете вещи самым опасным образом. Вся ваша теория не более чем механизм для возбуждения и управления ненавистью.

– Вы хотели употребить прилагательное «отвратительный» вместо «опасный», но я не принимаю это близко к сердцу.

– Почему мы должны свести веру лишь к акту отторжения и слепого повиновения? Почему нельзя верить в ценности иного рода – согласие, взаимопонимание?

Патрон усмехнулся, развеселившись.

– Верить можно во что угодно, Мартин, в свободный рынок и мышонка Переса. И даже верить в то, что мы ни во что не верим, как вы, что является пределом доверчивости. Я прав?

– Клиент всегда прав. А какие упущения вы усмотрели в повествовании?

– Не хватает злодея. Большинству из нас, осознаем мы это или нет, скорее свойственно противоборствовать комуто или чемуто, а вовсе не поддерживать когото. Намного проще произвести ответное действие, чем действовать самому, если можно так выразиться. Ничто так не укрепляет веру и приверженность догме, как сильный противник. И чем он неправдоподобнее, тем лучше.

– Я думал для большей убедительности вывести образ зла абстрактно. Антагонист будет неверующим, чужим, кемто за пределами группы.

– Да, но мне хотелось бы большей детализации. Трудно ненавидеть идею. Для этого необходима определенная интеллектуальная дисциплина или одержимый и больной дух, что встречается не так часто. Гораздо легче ненавидеть субъекта с узнаваемым лицом, которого можно обвинить во всем, что нам мешает жить. И не обязательно это должен быть конкретный человек. Это может быть народ, племя, какаято группа… Кто угодно.

От хладнокровного и неприкрытого цинизма патрона проняло даже меня. Я фыркнул, преисполнившись презрения.

– Не стройте из себя образцового гражданина, Мартин. Вам ведь безразлично, а нам нужен злодей в этом водевиле. И вы это, должно быть, понимаете лучше всех. Нет драмы без конфликта.

– Какого злодея вы бы предпочли? Тираназахватчика? Лжепророка? Разбойника?

– Антураж я оставляю на ваше усмотрение. Меня устроит любой сомнительный тип. Одна из функций отрицательного персонажа – дать нам возможность сыграть роль жертвы и заявить о нравственном превосходстве. Необходимо наделить его всеми теми качествами, которые мы не смеем признать в самих себе, и демонизировать согласно нашим практических интересам. Это азы фарисейства. Повторяю: вам следует внимательно читать Библию. Она содержит ответы на все вопросы.

– Не сомневаюсь.

– Достаточно убедить ханжу, что он безгрешен, как он начнет c воодушевлением бросать камни или бомбы. И, в сущности, больших усилий не требуется, поскольку убеждение достигается с помощью минимального вдохновения и ограниченного количества фактов. Не знаю, как объяснить точнее.

– О, вы чудесно все объясняете. Ваша аргументация столь же изящна, как плавильная печь.

– Мне совсем не нравится ваш снисходительный тон, Мартин. Может, вам кажется, что все это не на высоте вашей безупречной этики и блестящего интеллекта?

– Ни в коем случае, – пробормотал я малодушно.

– Что же тогда тревожит вашу совесть, друг мой?

– То же, что и раньше. Сомневаюсь, что вам нужен нигилист.

– Но вы им не являетесь. Нигилизм – это поза, а не доктрина. Подержите горящую свечу между ног нигилиста, и вы убедитесь, как быстро он увидит вечный свет бытия. Вас беспокоит чтото другое.

Я поднял голову и, собравшись с духом, заговорил самым вызывающим тоном, на который был способен, глядя патрону в глаза:

– Пожалуй, меня беспокоит то, что я в состоянии понять, о чем вы говорите, но не чувствую этого.

– Я плачу вам, чтобы вы чувствовали?

– Порой чувствовать и думать означает одно и то же. Ваша мысль, не моя.

Патрон усмехнулся, выдерживая драматическую паузу, как школьный учитель, приготовившийся сделать убийственный выпад, чтобы утихомирить строптивого плюгавого ученика.

– И что же вы чувствуете Мартин?

Сарказм и презрение в его голосе придали мне смелости, и я открыл кран сосуда, где многие месяцы тайно копилось унижение. Гнев и стыд за то, что рядом с ним я испытывал страх и покорно выслушивал рассуждения, сочившиеся ядом. Гнев и стыд за то, что он заставил меня увидеть (хотя я предпочитал думать, что мною руководило отчаяние), что моя душа столь же ничтожна и жалка, как и его гуманизм, достойный клоаки. Гнев и стыд от того, что я чувствовал, знал, что он всегда был прав, особенно в тех случаях, когда соглашаться с ним оказывалось наиболее болезненно.

– Я задал вопрос, Мартин. Что чувствуете вы?

– Я чувствую, что лучше было бы оставить все как есть и вернуть вам деньги. Я чувствую, что, какова бы ни была подоплека сей безумной затеи, мне следовало бы держаться от всего этого подальше. Но больше всего я сожалею, что познакомился с вами.

Патрон опустил веки и погрузился в длительное молчание. Отвернувшись, он чутьчуть удалился, сделав десяток шагов в сторону ворот некрополя. Я смотрел на темный силуэт, четко выделявшийся на фоне мраморного сада, на его неподвижную тень под дождем. Меня охватил страх, животный ужас, рождавшийся гдето в глубине существа и пробуждавший детское желание просить прощения и принять любое наказание, какое он сочтет нужным, только бы не выносить больше это гробовое молчание. И еще я испытывал отвращение. Меня мутило от его присутствия, но главным образом от себя самого.

Патрон повернулся и подошел. Остановившись буквально в нескольких сантиметрах от меня, он близко склонился к моему лицу. Я ощутил холодное дыхание и утонул в бездонном омуте черных глаз. Теперь его голос и тон были ледяными, лишенными искусственной и точно выверенной сердечности, которой он уснащал речь и манеры.

– Я говорю один раз. Вы выполняете свои обязательства, а я свои. И это единственное, что вы можете и должны чувствовать.

Не отдавая себе в тот отчета, я мелко кивал, пока патрон не вынул из кармана свернутую рукопись и не протянул мне. Он разжал пальцы прежде, чем я ее взял. Ветер закружил бумагу вихрем и понес к воротам кладбища. Я предпринял поспешную попытку спасти работу от дождя, но отдельные листки спланировали в лужи и теперь истекали в воде чернилами, как кровью, – слова тонкими волокнами отделялись от бумаги. Я собрал рукопись, превратившуюся в мокрый комок бумаги. Когда я поднял глаза и огляделся по сторонам, патрон уже ушел.

Никогда прежде я не нуждался так в дружеском плече, на которое можно было бы опереться. Заслуженное здание «Голоса индустрии» выглядывало изза стен кладбища. Я двинулся в том направлении, надеясь найти своего старого учителя, дона Басилио, одного из тех редких людей, кто неуязвим для мирской глупости. Он всегда мог преподать полезный совет. Я вошел в штабквартиру ежедневной газеты и обнаружил, что до сих пор узнаю большую часть персонала. Казалось, минуты не прошло с тех пор, как я покинул эти стены много лет назад. Те, кто меня узнавал, в свою очередь, смотрели на меня с опаской и отводили взгляд, чтобы избежать необходимости поздороваться. Я проскользнул в редакционный зал и прошел прямо в кабинет дона Басилио, находившийся в конце. Кабинет был пуст.

– Кого ищете?

Я обернулся и встретился лицом к лицу с Росселем из плеяды редакторов, казавшихся мне уже очень старыми, когда я работал тут зеленым юнцом. Его именем была подписана опубликованная газетой ядовитая рецензия на «Шаги с неба», где меня окрестили «составителем рекламных объявлений».

– Сеньор Россель, я Мартин. Давид Мартин. Вы меня помните?

Россель несколько мгновений разглядывал меня, притворившись, что ему стоит большого труда узнать меня, но в конце концов сдался.

– А где дон Басилио?

– Он уволился месяца два назад. Вы найдете его в редакции «Вангуардии». Если увидите его, передавайте привет.

– Непременно.

– Жаль, что так вышло с вашей книгой, – сказал Россель со снисходительной улыбкой.

Я прошел через редакционный зал, лавируя среди косых взглядов, кривых улыбок и бормотания, исполненного тайного недоброжелательства. Время все расставляет по местам, подумал я, кроме правды.

Через полчаса такси высадило меня у дверей резиденции «Вангуардии» на улице Пелайо. В отличие от катастрофического упадка и обветшания прежнего моего издательства здесь все дышало благородным достатком и процветанием. Я назвался у стойки портье, и мальчик, по некоторым признакам служащий без вознаграждения, тотчас напомнивший мне меня самого в возрасте Пепито Грильо, был отправлен сообщить дону Басилио о посетителе. Львиный облик моего старинного наставника с течением лет нисколько не изменился, попрежнему внушая трепет. В парадном облачении с иголочки, под стать новым декорациям, дон Басилио представлял собой фигуру столь же внушительную и грозную, как в свое время в «Голосе индустрии», если только такое возможно. Глаза его вспыхнули от радости, когда он меня увидел. Вопреки всем своим железным правилам он заключил меня в объятия, в которых я рисковал лишиться двухтрех ребер, если бы не присутствие зрителей, а дону Басилио волейневолей приходилось соблюдать формальные приличия и репутацию.

– Становимся примерным буржуа, дон Басилио?

Мой бывший начальник пожал плечами, давая понять, что окружавшая его новая обстановка не имеет ровным счетом никакого значения.

– Не обольщайся.

– Не скромничайте, дон Басилио. Вы теперь среди избранных. Вы уже в строю?

Дон Басилио извлек свой неизменный красный карандаш и продемонстрировал мне его, подмигнув.

– Публикуемся четыре раза в неделю.

– На два раза меньше, чем в «Ла Вос».

– Дай мне время, а то есть тут у меня выдающиеся личности, кто ставит знаки препинания наугад и думает, что «шапка» – это местный головной убор из провинции Логроньо.

Несмотря на ворчливые слова, не вызывало сомнений, что дон Басилио чувствует себя весьма комфортно на новом месте, а также вид имеет вполне цветущий.

– Только не говорите, что пришли просить работу, а то я ведь могу вам ее и дать, – пригрозил он.

– Я признателен вам, дон Басилио, но вы же знаете, что я подрастерял все навыки, и к тому же журналистика – это не мое.

– Так скажите наконец, чем вам может быть полезен старый брюзга.

– Мне нужна информация об одном старом деле для сюжета, над которым я сейчас работаю. Меня интересуют сведения о смерти известного адвоката по имени Марласка, Диего Марласка.

– О каком времени речь?

– Тысяча девятьсот четвертый год.

– Давненько дело было. Сколько воды с тех пор утекло.

– Недостаточно, чтобы отмыть грязь с этого дела, – обронил я.

Дон Басилио положил мне руку на плечо и повел за собой в недра редакции.

– Не волнуйтесь, вы пришли куда нужно. Ребята здесь собрали архив, которому позавидует сам Ватикан. Если в прессе чтото появлялось, то мы это найдем. И, кроме того, заведующий архивом – мой добрый приятель. Но предупреждаю, что я Белоснежка по сравнению с ним. Не обращайте внимания на его манеру нагонять страх на людей, в глубине души – на самом донышке – он белый и пушистый.

Я пересек вслед за доном Басилио просторный холл, отделанный ценными породами дерева. Сбоку находился овальный зал с большим круглым столом и коллекцией портретов, с которых на нас взирал сонм аристократов с суровыми лицами.

– Зал, где происходит шабаш ведьм, – пояснил дон Басилио. – Тут главные редактора встречаются с помощником редактора, то есть вашим покорным слугой, и редактором. И, как истинные рыцари Круглого стола, мы приобщаемся к Святому Граалю каждый день в семь вечера.

– Впечатляет.

– Вы еще пока ничего не видели, – сказал дон Басилио, подмигивая. – Вот, поглядите.

Дон Басилио встал под одним из августейших портретов и надавил на деревянную стенную панель. Панель со скрежетом подалась, открывая проход в потайной коридор.

– Ну, что скажете, Мартин? И это всего лишь один из многих тайных ходов в здании. Даже у Борджиа не было такого лабиринта.

Я последовал за доном Басилио по коридору. Мы пришли в большой читальный зал, окруженный стеклянными витринами, – хранилище служебной библиотеки «Вангуардии». В глубине зала, в лучах света, падавшего от лампы с зеленоватым прозрачным абажуром, можно было различить фигуру человека средних лет, изучавшего с лупой какойто документ. Заметив наше появление, он поднял голову и послал нам взгляд, способный обратить в камень человека помладше или более трепетного.

– Представляю вам дона Хосе Марию Бротонса, владыку подземелья и шефа катакомб этого святого дома, – провозгласил дон Басилио.

Бротонс, не выпуская из рук лупы, уставился на меня колючими глазами, словно ржавеющими при соприкосновении с объектом. Я приблизился к нему и подал руку.

– Мой бывший ученик, Давид Мартин.

Бротонс неохотно пожал мне руку и повернулся к дону Басилио:

– Это он писатель?

– Он самый.

Бротонс тяжко вздохнул.

– Надо иметь мужество, да уж, выходить на улицу после той взбучки, которую ему задали. Что он тут делает?

– Он пришел просить у вас помощи, благословения и совета по вопросу научного исследования и археологических раскопок документов, – разъяснил дон Басилио.

– И где кровавая жертва? – пробурчал Бротонс.

Я сглотнул и переспросил:

– Жертва?

Бротонс посмотрел на меня как на идиота.

– Коза, ягненок, каплун, на худой конец…

Я растерялся. Бротонс, не мигая, гипнотизировал меня взглядом в течение нескольких бесконечно долгих мгновений. А затем, когда у меня спина зачесалась от выступившего пота, заведующий архивом и дон Басилио разразились хохотом. Они хохотали взахлеб, утирая слезы, пока у них не перехватило дыхание. Я не мешал им веселиться за мой счет. Очевидно, дон Басилио нашел родственную душу в новом коллеге.

– Идите сюда, юноша, – велел Бротонс, сбросив свирепую маску. – Посмотрим, что можно для вас найти.

Архиву газеты было отведено помещение в подвале здания. Этажом выше размещалась ротационная машина, порождение поствикторианской технологии, казавшаяся гибридом чудовищного вида паровоза и механизма для производства молний.

– Представляю вам печатный станок, больше известный как Левиафан. С ним держите ухо востро, говорят, он уже проглотил не одного ротозея, – сказал дон Басилио. – Как кит Иону, только предварительно разрезав на куски.

– Так удобнее.

– Какнибудь можно скормить ему нового стажера. По слухам, он племянник Масиа и корчит из себя всезнайку, – предложил Бротонс.

– Назначайте день и час, и мы как следует отметим это событие, – согласился дон Басилио.

И оба захихикали, как мальчишкишколяры. Два сапога пара, решил я.

Арихивный зал скрывался в лабиринте коридоров, образованных стеллажами три метра высотой. Два бледных создания, выглядевшие так, словно пятнадцать лет не покидали этого подвала, являлись помощниками Бротонса. Увидев начальника, они подбежали к нему, как верные псы в ожидании приказаний. Бротонс вопросительно посмотрел на меня:

– Что ищем?

– Тысяча девятьсот четвертый. Смерть адвоката Диего Марласки. Он был заметным членом барселонского общества, один из основателей партнерской фирмы «Валера, Марласка и Сентис».

– Месяц?

– Ноябрь.

По знаку Бротонса помощники отправились разыскивать периодику за ноябрь 1904 года. В то время смерть составляла неотъемлемую часть колорита эпохи, и первые страницы газет пестрели некрологами. Легко было догадаться, что новости о личности такого масштаба, как Марласка, наверняка подхватили многие городские газеты, и его кончина стала темой заголовков на первых страницах. Помощники архивариуса принесли несколько томов подшивок и положили их на широкий письменный стол. Мы разделили материалы на пятерых и вскоре обнаружили извещение о смерти дона Диего Марласки на первой полосе, как и предполагалось. Номер газеты был от 23 ноября 1904 года.

– Имеем труп, – возвестил Бротонс, которому принадлежала честь открытия.

Всего было опубликовано четыре некролога: о его смерти сообщалось от имени семьи, от адвокатской конторы, коллегии адвокатов Барселоны и, наконец, от Барселонского литературного общества «Атеней».

– Вот что значит богатство. Умираешь пять или шесть раз, – резюмировал дон Басилио.

В самих некрологах не содержалось ничего примечательного: возносились молитвы за упокой души усопшего, указывалось, что в похоронах примет участие только узкий круг близких и друзей, также не обошлось без цветистых панегириков достойному гражданину, ученому и незаменимому члену барселонского общества и все в таком же духе.

– То, что вас интересует, возможно, печаталось в номерах за деньдва до смерти или после, – рассудил Бротонс.

Мы начали листать газеты, вышедшие на той неделе, когда умер Марласка, и нашли серию статей, посвященных этому событию. В первой из них говорилось, что известный адвокат погиб в результате несчастного случая. Дон Басилио зачитал текст заметки вслух.

– Это писал орангутанг, – сделал он вывод. – Три многословных абзаца, где нет ровным счетом ничего, и только в конце упоминается, что причиной смерти стала трагическая случайность, причем не уточняется, какого рода.

– А вот тут у нас коечто полюбопытнее, – сказал Бротонс.

В материале, опубликованном на другой день после гибели адвоката, была информация, что полиция расследует обстоятельства смерти, чтобы выяснить причины происшествия. Главное, в статье было отмечено, что, как следовало из отчета судебной экспертизы, Марласка утонул.

– Утонул? – перебил дон Басилио. – Как? Где?

– Тут не говорится. Возможно, заметку пришлось сократить, чтобы поместилась такая актуальная и пространная апология сарданы, растянутая на три колонки под названием: «Под звуки музыки: душа и святилище», – поделился соображениями Бротонс.

– Сказано, кто вел расследование? – спросил я.

– Упомянут некто Сальвадор. Рикардо Сальвадор, – ответил Бротонс.

Мы просмотрели оставшиеся материалы, освещавшие смерть Марласки, но ничего нового не нашли. Тексты вторили один другому и тянули одну и ту же песню, подозрительно созвучную официальной версии, предложенной адвокатской конторой «Валера и компания».

– Все это очень смахивает на попытку спрятать концы в воду, – прокомментировал Бротонс.

Я вздохнул, упав духом. Я весьма рассчитывал найти нечто существенное, помимо слащавых некрологов и пустых заметок, нисколько не проливавших свет на случившуюся трагедию.

– Разве у вас нет хороших связей в полицейском управлении? – встрепенулся дон Басилио. – Как зовут вашего знакомого?

– Виктор Грандес, – напомнил Бротонс.

– Возможно, он сумеет свести его с этим Сальвадором.

Я кашлянул, и патриархи воззрились на меня, нахмурив брови.

– По причинам, которые не относятся к делу или, напротив, касаются его слишком близко, я предпочел бы не вовлекать инспектора Грандеса в эту историю, – пояснил я.

– Так. Еще когото нужно вычеркнуть из списка?

– Маркоса и Кастело.

– Вижу, вы не утратили таланта повсюду заводить друзей, – заметил дон Басилио.

Бротонс потер подбородок:

– Не стоит волноваться. Уверен, я придумаю другой выход, не возбудив подозрений.

– Если вы разыщете Сальвадора, я пожертвую вам что угодно, даже свинью.

– Изза подагры я не ем жирного, но не откажусь от гаванской сигары, – выдвинул условия Бротонс.

– Две гаванские сигары, – поправил дон Басилио.

Пока я бегал в лавочку на улице Тальерс за двумя самыми лучшими и дорогими гаванскими сигарами, Бротонс сделал пару деликатных звонков в полицейское управление. Он выяснил, что Сальвадор действительно оставил службу, скорее вынужденно, и начал работать, нанимаясь телохранителем к промышленникам или выполняя частные расследования для адвокатских контор города. Вернувшись в редакцию, я преподнес своим благодетелям по отличной сигаре, и начальник архива протянул мне листок бумаги, на котором был записан адрес: Рикардо Сальвадор, улица Льеона, 21, мансарда.

– Бог вам обоим воздаст, – сказал я.

– И вам того же.

Улица Льеона, больше известная среди местного населения как улица «Трех Лит» в честь известного дома терпимости, обосновавшегося там, была узкой и почти столь же мрачной, как и ее репутация. Она уходила в тень изпод арок пласа Реаль, превращаясь в не ведавшую солнца сырую щель между старыми зданиями, громоздившимися друг на друге и сплетенными вечной паутиной натянутых бельевых веревок. Краска с обветшавших фасадов облупилась, и каменные мостовые пропитались кровью за годы расцвета бандитизма. Я не раз выбирал эту улицу местом действия в «Городе проклятых», и даже теперь, пустынная и заброшенная, для меня она попрежнему была пронизана духом интриг и пороха. Эта унылая сцена наводила также на мысли, что вынужденное увольнение комиссара Сальвадора из полицейского корпуса не принесло ему дивидендов.

Дом номер 21 оказался убогим строением, зажатым между другими зданиями, будто стремившимися раздавить его. Подъезд стоял нараспашку и напоминал сумрачный колодец, где начиналась узкая крутая лестница, спиралью поднимавшаяся вверх. Пол подтапливало, из щелей между каменными плитами сочилась темная вязкая жидкость. Я с трудом вскарабкался по лестнице, цепляясь за перила, правда, внушавшие мне некоторые опасения. На каждой лестничной площадке было по одной квартире и, учитывая размеры здания, я сомневался, что жилье здесь гденибудь превышало сорок квадратных метров. Маленькое слуховое окно венчало лестничную шахту, проливая слабый свет на верхние пролеты. Дверь в мансарду находилась в конце короткого коридорчика. Меня удивило, что она открыта. Я постучал, но ответа не получил. Сразу за дверью начиналась крошечная гостиная, где стояли кресло, стол и этажерка с книгами и жестяными коробками. Некое подобие кухни с мойкой помещалось в смежной каморке. Единственным достоинством этого жилища была терраса, выходившая на крышу. Дверь на террасу также оказалась открыта, и оттуда тянуло ветерком, приносившим запах еды и выстиранного белья, развешанного на крышах старого города.

– Есть кто дома? – снова позвал я.

Не дождавшись отклика, я прошел до балконной двери и выглянул на террасу. Со всех сторон вздымались джунгли крыш, башен, водосборников, громоотводов и каминных труб. Не успел я шагнуть на асотею, как почувствовал прикосновение холодного металла к затылку, раздался характерный металлический щелчок взводимого револьверного курка. Мне не пришло в голову ничего умнее, чем поднять руки и застыть неподвижно, даже не моргая.

– Меня зовут Давид Мартин. Мне дали ваш адрес в полиции. Я хотел поговорить с вами о деле, которое вы расследовали, когда служили в корпусе.

– Вы всегда входите в дом не постучавшись, сеньор Давид Мартин?

– Дверь была открыта. Я стучал, но вы, наверное, меня не услышали. Можно опустить руки?

– А я вам и не приказывал их поднять. Что за дело?

– Смерть Диего Марласки. Я арендую особняк, где он прожил последние дни. Дом с башней на улице Флассадерс.

Мне не ответили. Зато ствол револьвера попрежнему твердо прижимался к затылку.

– Сеньор Сальвадор? – окликнул я.

– Я думаю, уж не лучше ли вышибить вам мозги прямо сейчас.

– И вам неинтересно узнать мою историю?

Давление револьвера ослабло. Я услышал, как Сальвадор ставит оружие на предохранитель. Я медленно повернулся. Рикардо Сальвадор был импозантным мужчиной с мрачным лицом, седеющей шевелюрой, светлоголубыми глазами и острым, как иглы, пронизывающим взглядом. Я прикинул, что ему, должно быть, около пятидесяти, но мало нашлось бы людей вдвое его моложе, кто осмелился бы перейти ему дорогу. Я проглотил комок в горле. Сальвадор опустил револьвер и повернулся ко мне спиной, возвращаясь в квартиру.

– Прошу прощения за грубый прием, – пробормотал он.

Я прошел вслед за ним до кухни и остановился на пороге. Сальвадор положил револьвер на мойку и поджег одну из горелок на плите бумагой и картоном. Достав банку кофе, он вопросительно посмотрел на меня.