От мичиганской бригады

Что за яркая, неистовая личность. За кого он сам себя принимал. Должно быть, он считал себя бессмертным - по крайней мере до тех пор, пока его волосы оставались длинны - таким же непобедимым, как Беовульф, или Зигфрид, или Харальд Великодушный.

Очевидно, Кастер считал, что его предки были англичанами. Весной 1876 года из Нью-Йорка он писал Элизабет, что получил письмо от джентльмена с такой же фамилией, живущего на Оркнейских островах[269]. Этот джентльмен был уверен в том, что они происходят из одной и той же семьи, и отследил фамилию вплоть до 1647 года: Cusiter, Cursider и Cursetter[270].

Сайрес Брэйди утверждает, хотя и не приводит документального подтверждения тому, что родоначальником фамилии в Америке был гессенский офицер[271], захваченный в плен под Саратогой в 1777 году. Будучи отпущенным под честное слово, он решил остаться в Соединенных Штатах. Родословную этого человека в свою очередь можно отследить до Пауля Кюстера (Paul Kuster), родившегося в Гисене в 1630 году.

Вне всяких сомнений его фамилия имеет тевтонские корни. Потомок по боковой линии, Мило Кастер, говорил, что в различных формах – Кюстер, Костер, Кёстер - эта фамилия обычна для многих голландских, немецких и американских семейств. Самое первое письменное упоминание о ней относится к Лауренсу Костеру (Laurens Coster), “считающемуся изобретателем печатного дела в Харлеме, Голландия”. Дата рождения Лауренса Костера неизвестна, но умер он в 1440 году, так что он и Гуттенберг были современниками.

Первая личность или семейство, носившая эту фамилию, возможно имела пост в голландской или немецкой Католической церкви в эпоху Средневековья, поскольку ее английское значение: “ризничий”. Мило Кастер сообщает, что в 1535 году во времена Инквизиции некто Питер Костер (Pieter Koster), “меннонитский проповедник[272], ранее бывший ризничим в церкви, известной в те времена как Римская католическая церковь Ост-Заандама, Голландия, был осужден римско-католическими властями и казнен в Амстердаме вследствие своих религиозных убеждений”.

Первым членом семейства, достигшим Америки, стал фермер и масон из Калденкирхена, Рейнланд[273], Пауль Кюстер, покинувший деревню Крифилд в 1684 году с женой Гертрудой и четырьмя детьми. Они и двадцать восемь других эмигрантов осели, весьма логично, в Джермантауне[274], Пенсильвания. Это и привело к тому, что полутора веками позже, в Нью-Рамли, Огайо, родился Джордж Армстронг Кастер.

Итак, он происходил из той расы голубоглазых, длинноносых дьяволов, некогда высокомерно рыскавших по холодным черным лесам с Северным морем в своих жилах. И будучи тем, кем он был, Кастер должен был ощущать на себе их взоры, когда мчался галопом по американской прерии с развевающимися по ветру соломенными кудрями. Даже его вооружение - спортивная винтовка Ремингтона с восьмиугольным стволом, два самовзводящихся пистолета “уэбли-бульдог” с отделанными слоновой костью рукоятками, охотничий нож в расшитых бисером ножнах – все, что его окружало, вносило свой вклад в этот образ. Генерал Джордж Армстронг Кастер! Кестер! Кюстер! Его имя отдается звоном меча.

Когда он был ребенком, его отец Эммануэль одевал Джорджа в бархатный костюм и брал с собой на строевые учения. Там, лязгая игрушечным мушкетом, он учился исполнять шотландские приемы с оружием. Война с Мексикой была на слуху. Большинство горожан одобряли ее, но некоторые были испуганы и подавлены. Однажды старый Эммануэль услышал, как его мальчик повторяет школьный катехизис: “Я голосую за войну! ”.

Как нельзя удивляться тому, что сын солдата подражает воинской жизни своего отца, так не может удивить - принимая во внимание подобное детство - и письмо, написанное Кастером в 1863 году из Виргинии: “О, если бы ты только могла видеть некоторые из проведенных атак! Думая о них, я не могу не воскликнуть: ‘Славная война! ’... Я отдал команду: ‘Вперед! ’. Не думаю, что когда-либо увижу более красивую картину. Я постоянно поворачивался в седле, чтобы поглядеть на сверкающие сабли...”.

Те слова исходят из ума настоящего американского романтика девятнадцатого века - розового, взращенного на сентиментальности, безупречного продукта своей эпохи. Помогая похоронить вермонтского солдата, которому прострелили сердце, он сочувствовал вдове этого человека и, не желая залезать рукой в карманы мертвеца, приказал разрезать их и забрать несколько личных предметов. “Затем я срезал локон его волос и отдал их его другу из того же самого города, пообещавшему отослать локон жене убитого. В то время, когда он лежал там, я вспоминал ту поэму: “Позволь мне поцеловать его за его мать...”, и мне хотелось бы, чтобы мать погибшего присутствовала там, дабы она могла разгладить ему волосы...”.

И в наши дни пустеют карманы убитых солдат, а их личные вещи передают ближайшим родственникам, но разрезать карман вместо того, чтобы просто расстегнуть его - это было щепетильностью девятнадцатого века. И в те рыцарские дни Кастер воздержался от вскрытия писем побежденного противника-конфедерата генерала Манфорда, которые, весьма возможно, содержали важную военную информацию. Он даже не просмотрел письма Манфорда; он связал их в пачку, “ни прочитав их сам, ни позволив сделать это кому-то другому”.

Личная переписка могла наполнить его глаза слезами, хотя залитое кровью поле могло оставить Кастера безразличным. При Булл-Ране в октябре 1863 года он наслаждается ужином “под величавым дубом, на котором множество боевых шрамов, окруженный могилами, многие из которых размыты дождем так, что видны черепа и скелеты... Сильный огонь на левом фланге”.

Всякий раз, навещая родителей, он терял контроль, когда наступал момент расставания. Элизабет с ужасом ожидала момента этих плаксивых проводов. Она увидит мужа, увивающимся вокруг своей матери, шепчущим ей что-то, пытаясь хоть как-то успокоить ее. А когда он соберется отъезжать, мать будет цепляться за него, пока, наконец, наполовину лишившуюся чувств от боли, ее не уведут в свою комнату. Кастер сам разрыдается, покидая дом.

Что можно ожидать от такой парадоксальной фигуры?

Брайан Диппи заметил, что скрытый где-то между образами последнего из рыцарей и авантюриста человек ждет, когда же, наконец, его обнаружат: “Но спорный характер почти всего, написанного о Кастере, продолжает укрывать его пеленой неопределенности”.

_______________________________________________________________________________________

_______________________________________________________________________________________

“День почти подошел к концу, когда, смотрите! Теперь он под покровительством небес, чары его жизни разбиты, Кастер повержен; пуля прокладывает себе путь сквозь его бок, а когда он пошатывается, другая пробивает его благородную грудь. Подобно мощному дубу, пораженному ударом молнии, разбивающей вдребезги могучий ствол и пригибающей к земле дрожащие ветви, так падает Кастер; но словно разгибающиеся ветви, он вновь приподнимается и, нанеся удар подобно смертельно раненому титану, укладывает мертвыми еще троих индейцев...”. Таков грандиозный финал, согласно мистеру Дж.У. Бьюелу, чье наделенное богатым воображением творение: “Герои Равнин”, украсило собой мир литературы в 1881 году. Розовые очки были в моде в ту эпоху, тогда как сегодняшний стиль может быть назван не иначе как желчно-завистливым. Впрочем, неважно. Так как никто достоверно не знает, что произошло, взгляд мистера Бьюела на последний бой так же хорош, как и любой другой.

Ни одно письменное описание или картина не могут восприниматься как достоверные, поскольку ни один из людей Рино не лицезрел последнего боя генерала, а те индейцы, которые видели, как пал Кастер, не знали, кто он был. По крайней мере - маловероятно, что кто-либо из них знал. Впоследствии, узнав о нем, они приялись рассказывать всевозможные истории.

Идет Вперед, Волосатый Мокасин и Белый Человек Гонит Его возможно были последними, кто видел генерала Кастера. Фотограф Эдвард Кертис утверждает - очевидно на основании того, что они ему рассказали - что в начале боя Кастер и Мич Боуэр сидели бок о бок, и генерал вел дальнюю стрельбу по наступающему противнику. Боуэр окликнул Белого Человека, который подполз к нему на четвереньках.

“Вы сделали то, что согласились сделать - привести нас к лагерю Сиу”, - сказал Боуэр. “Теперь идите назад к обозу и оставайтесь в живых”.

Скауты сочли это неплохой идеей. Они скакали назад под огнем Сиу, но как только оказались вне опасности то придержали лошадей и понаблюдали за боем. Кастер был на коне, когда они уехали. Никакой другой информации скауты предоставить не смогли.

В чем не приходится сомневаться, так это в том, что некоторое время спустя после того, как они оставили Кастера, эти три Кроу отправились на север, переправившись через Бигхорн ночью или ранним утром следующего дня, наверняка часто оглядываясь назад, чтобы посмотреть, не преследуют ли их какие-нибудь Сиу. А перебравшись через реку, они остановились, чтобы рассмотреть нескольких всадников, изучавших некое снаряжение и пони, оставленных скаутами на восточном берегу. Кроу не знали, были ли эти всадники Сиу или же пришли из армии Терри. С той стороны был подан сигнал одеялом, говоривший о дружественных намерениях. Это их не убедило. Они обсудили это, развели костер для подачи дымовых сигналов и, наконец, приблизились к реке, где узнали своих братьев скаутов и лейтенанта Брэдли. Кроу не возражали переговорить через реку, но они повидали множество Сиу и не имели ни малейшего желания вновь посетить поле боя. Скаутам показалось, что им было бы лучше вернуться домой, поэтому они продолжили свой путь в сторону заката. Их отъезд повлиял на настроение остальных Кроу; солдаты в конце колонны видели, как весь личный состав туземных скаутов Брэдли галопом мчится на запад.

Похоже, так оно все и произошло, хотя Белый Человек говорил, что они встретились с генералом Терри и сообщили ему о катастрофе. Генерал Терри обезумел. Кроу сказали ему, что у их пони избиты копыта, и попросили позволения отправиться домой за свежими лошадьми. Терри ответил: “Да, вы можете идти, но вернитесь обратно. Тем временем я отправлюсь вверх по реке и посмотрю на мертвых солдат”. После чего, согласно Белому Человеку, он сам вместе с Идет Вперед и Волосатым Мокасином двинулся в резервацию Кроу.

О, если бы только они заколебались у линии боя. Если бы они промедлили минут двадцать, то у нас были бы показания трех очевидцев. А так нам приходится зависеть от писателей и художников, творения которых заведомо далеки от истины.

Удивительно, но Литтл Бигхорн привлек больше художников и писателей, чем Геттисберг. Эрудированные объяснения соревнуются друг с другом, словно профессора на вечеринке с коктейлем, однако ни одно из них не кажется удовлетворительным. Роберт Тафт, например, заметил, что Кастер вступил в чертоги Валхаллы[275] “столь драматично и внезапно, что привел нацию в шок”. Верно, хотя и недостаточно. Одним летним днем 1628 года огромный шведский боевой корабль “Vasa” - только что окрещенный, гордость Густава II - перевернулся и затонул, подобно фантому исчезнув перед изумленными глазами тысяч жителей. Однако за век, а может быть и менее, эта трагедия - даже название корабля - была забыта. Так что, судя по всему, неважно, сколь драматичным, или внезапным, или ужасающим является то или иное событие. Люди все равно могут его забыть. Почему же, в таком случае, крах Седьмой Кавалерии почти также ярок и жив сегодня, как и в 1876 году? Никто не может ответить с уверенностью. Мы знаем лишь то, что это будут помнить столь долго, сколько будет существовать нация. Литтл Бигхорн оттиснут на Америке с силой доисторического отпечатка красной ладони на скале.

Потому что это была величайшая победа индейцев, говорят некоторые. Неправда. В 1791 году Майами вождя Маленькой Черепахи разбили армию генерала Артура Сент-Клера, убив 623 солдата - более чем вдвое больше того, сколько потерял Кастер.

Потому что нас завораживают сражения, в которых одна армия уничтожается полностью. Фермопилы. Ронсеваль. Хартум. Крошечный гарнизон полковника Трэвиса в Аламо[276].

Из-за элементарного контраста: фантастически размалеванные краснокожие, кружащие во всем своем варварском великолепии вокруг дисциплинированного подразделения белых в форменных синих мундирах.

Потому что это является примером подсознательной схватки между ретиарием и секутором[277]

Потому что это воссоздает мифическую драму о жертвенных героях в чужой глуши.

Потому что это классическая нравоучительная пьеса.

Потому что это питает корни нации. Более точно, согласно профессору Розенбергу, Кастер, повстречавшийся со смертью на берегах Литтл Бигхорна, переходит в некую неощутимую область американской души, чтобы соединиться там с теми безымянными импульсами, которые подхлестывали наших дедов и прадедов.

Из-за Фредерика Уиттэйкера, возможно, сделавшего для генерала то, что Нед Бантлайн[278] сделал для Баффало Билла. Некоторые считают, что такой адвокат может быть столь же необходим, как и сам герой. Без Босуэлла, говорят, кто бы вспомнил доктора Джонсона[279]? Без ночных, звучащих перезвоном копыт вирш Лонгфелло кто кроме серебряных дел мастера смог бы опознать Поля Ревира[280]? Джеймс Фенимор Купер многое сделал для Даниэля Буна[281]. Парсон Уимс[282] отшлифовал образ Джорджа Вашингтона.

Есть исключения, особенно Эйб Линкольн. Но ему выпало стать президентом, когда разразилась тяжелейшая война. Будь он на двадцать лет моложе или старше, Линкольн мог бы остаться таким же безвестным как Бьюкенен.

Уиттэйкер вымучил из себя “Полную жизнь генерала Кастера” и увидел ее опубликованной в декабре 1876 года, когда волки и вороны рылись в костях перебитых людей. Он сотворил генерала, облаченного в незапятнанные доспехи, и злодея, заставляющего кровь стыть в жилах - кровожадного Дождя В Лицо. Безнравственные политиканы и завистливые подчиненные офицеры принимают участие в интриге.

Элизабет внесла свою лепту. “Сапоги и седла” открыли для Америки великолепного наездника и спортсмена, прекрасного стрелка, любящего мужа и т.д. То, что она писала о своем муже, не являлось неправдой, но и правдой это не было. Правда, что он любил птиц. Однажды он свернул полк с дороги, чтобы не потревожить гнездо лугового жаворонка, а будучи переведенным с Юга на Территорию Дакота он привез с собой многоголосого пересмешника, пение которого очаровало его. В то же самое время Кастер мог с удовольствием сбивать летающих в небе птиц. В Черных Холмах он застрелил того гигантского белого журавля, лишь ради удовольствия измерить размах его крыльев.

Элизабет видела в нем покровителя искусств. В Форте Линкольн был кавалерист-швед, игравший на цитре, которому доводилось бывать приглашенным в дом Кастеров, чтобы поиграть тирольские мелодии, в то время как генерал сидел, развалившись на ковре из медвежьей шкуры.

Она думала о своем муже как о серьезном читателе. Когда Кастер в последний раз покидал Форт Линкольн, он частично осилил трехтомный роман “Ее любезнейший враг” некоей миссис Александер - книга менее достопамятная, чем один отмеченный им пассаж: “Я верю в свою собственную удачу, и поверьте, в конце концов я одержу победу”.

Таким он предстал перед публикой - американский Зигфрид, воин непревзойденной силы и чистоты.

Уолт Уитмен, явно очарованный, работал так же быстро, как и Уиттэйкер. Всего лишь день спустя после того, как он услышал о трагедии, Уитмен отправил “Из далеких каньонов Дакоты” в нью-йоркскую “Tribune”, опубликовавшую это произведение 10 июля.

Из далеких каньонов Дакоты,

Земли пустынных лощин, смуглых Сиу,

одиночества, тишины,

Ныне, возможно, траурный плач, может

звук горна по павшим героям...

Музыка поэзии Уитмена еле слышна в тех строках. В сравнении со многими стихами, навеянными гибелью Кастера, эти строки неплохи; в сравнении с другими стихами Уитмена они не слишком хороши. Если бы он повременил, как это ожидается от поэтов, спокойно воскрешая все в своей памяти, быть может он написал бы об этом лучше. Но, с другой стороны, могло быть и хуже. Важно, однако, не качество этой дани личности Кастера а то, что Уитмен испытывал необходимость отразить произошедшее в той уединенной местности, так же как художники по всему свету от Де-Мойна до Штутгарта[283] испытывали некую потребность проиллюстрировать сие.

Если бы Роберт И. Ли пал с последним из своих серых конфедератов на поросшей буйной зеленью вершине холма Дикси, он мог бы занять место в американской истории, окруженное столь ослепительным ореолом, что Кастер был бы не более чем слабым его отражением. Даже в наши дни мы думаем о Ли с сожалением. Его верительные грамоты были безупречны. Ли был великолепным человеком, с этим согласны все. Мы могли приветствовать его как архитипичного американского героя. Но он сдался - весьма благоразумно - тогда как Грант, слишком смущенный, чтобы принять его саблю, отмахнулся от нее. Длительная война закончилась обоюдным изнеможением, что не особенно драматично.

Революция - наше самое знаменательное событие - не слишком хорошо представлена на сцене. Военные гиганты той эпохи померкли; за одним-двумя исключениями трудно припомнить, кто они были. Быть может, это следствие того, что американцы редко задумываются о прошлом своей нации, лишь о будущем, а это будущее всегда означало таинственный, отдаленный Запад - ту полную опасностей страну, которая была предопределена для саги столь же безошибочно, как все в Кастере предуготовило ему главную роль. Итак, он вышел на сцену как полубог - Зигфрид, Роланд, Галахэд - с глазами голубее льда и сверкающими золотистыми волосами. Полубог несколько выхолощенный, это правда, из уважения к вкусам девятнадцатого века. Поэтому корреспондент “Inter Ocean” Уильям Элрой Кертис писал из Форта Линкольн:

Он великий человек - благородный человек генерал Кастер. Один из тех, о ком в большей части мира - той его части, которая не знает его - бытует абсолютно неверное представление. Я приехал сюда, ожидая найти богохульствующего, шумно веселящегося, пьяного солдата с пышными усами, а вместо этого повстречал стройного, спокойного джентльмена с почти по-девичьи прелестным лицом и манерами такими же благородными и изысканными, как у наследного принца. Разыскивая пьяного налетчика, я нашел литературно образованного джентльмена... Он сидел на невысоком стуле у своего письменного стола, с орфографическим справочником в руке. Перед ним стояли две маленькие девочки, одна белая, другая цветная - дети его слуг, которым он давал все, что они не могли получить из-за отсутствия школы... Я выяснил, что за последние несколько лет это стало его привычкой, и весь этот крошечный народец из числа его домочадцев знает о написании слов то, чему обучил их он.

Кертису не хватает слов, чтобы выразить свое восхищение генералом. Никогда он не встречал более гостеприимного хозяина, более выдающегося артиста, более интересного собеседника. Генерал не курит: “Это можно понять по свежести его лица и по жемчужному блеску зубов”. Он считается величайшим спортсменом, прекраснейшим стрелком, и так далее.

Что тогда, риторически вопрошает корреспондент, является его недостатками?

“Его солдаты скажут вам, что у него нет ни одного...”.

Он был прекрасным образцом. Стремительные кавалерийские атаки чудесным образом контрастировали с образованным джентльменом, каковым он был дома. Лицо, столь же прекрасное как у любой девушки. Благожелательно обучает читать детей своих слуг.

Уиттэйкер писал для журнала “Galaxy”, глубокомысленно используя подходящие для публикации образы, что история подобна полночному небу. Малочисленные величественные звезды, планет еще меньше, однако время от времени по темному небу проносится метеор, исчезая так же стремительно, как появился, и оставляя за собой светящийся след. ”Кто не захотел бы стать Рафаэлем Божественным[284], умершим в тридцать семь с незапятнанным именем, его жизнь – история совершенной красоты? ”. Или же бесподобный Крайтон[285], то воплощение раннего успеха, доживший до двадцати трех. Генри Пятый[286], Александр Македонский, Тит[287], Байрон, Шелли[288], а в Америке - прославленный Джозеф Родман Дрейк[289] - все умерли молодыми, неопороченными и непотускневшими. “Никогда не было жизни более округлой, полной и симметричной, чем жизнь Джорджа А. Кастера, любимца фортуны, последнего рыцаря... Кастеру одному было дано соединить романтическую, идеально удавшуюся жизнь со смертью, совершенной своим героизмом; объединить великолепие Аустерлица и Фермопил; атаковать подобно Мюрату; умереть подобно Леониду”.

Уиттэйкер только лишь разогревается и кажется раздраженным тем, что МакКлеллан не словил кусочек свинца в сражении при Энтитэме. Если бы МакКлеллан погиб там, “то какую бы славу он унаследовал! ”.

Тридцатью годами позже Кастер продолжил свой стремительный полет по ночному небу. Судья Ричард Вурхиз, знававший генерала, не зазевавшись, выкрал большой ломоть, заквашенный Уиттэйкером в статье для “Galaxy”, исполнив тему Аустерлица и Фермопил с едва заметным отличием. Судья не включил в свой опус бесподобного Крайтона, но вставил маршала Нея при Ватерлоо.

До безумия влюбленные биографы в особенности преклонялись перед его меткостью, раскрывая публике смертоносного стрелка, который мог с трехсот ярдов прострелить сердце комару, хотя Кровавый Нож - дерзкий малый - бывало говаривал, что генерал не мог попасть и в палатку, находясь внутри нее. Что ж, Ричард Андерсон Робертс прибыл в Форт Линкольн в марте 1876 года в качестве “штатского секретаря” Кастера. Затем во главе экспедиции поставили Терри, и Кастер лишился привилегии иметь личного секретаря. Однако Робертс желал отправиться вместе с генералом, так что он взялся за работу пастуха. Всего лишь в семидесяти милях от Литтл Бигхорна его пони издох - печальный удар судьбы, который, возможно, спас ему жизнь. Все это решительным образом выставляет Робертса как очевидца. Многие так называемые свидетели деятельности Дж.А.К. не знали генерала и никогда, быть может, не приближались к нему и на милю. Роберт знавал Кастера и ему предоставилось немало возможностей увидеть его с ружьем в руках. Он, по мнению Робертса, “лучше всех в кавалерии управлялся с винтовкой Кридмора, и я сомневаюсь, что в любом другом роде войск кто-либо мог сравниться с ним”.

Кастер сам скромно намекал, что у него глаз орла. Патрулировал Оклахому, он однажды вступил в дружеское соревнование по стрельбе с двадцатилетним сыном Сатанты. Сын Сатанты был лучшим стрелком во всем племени Кайова. Однако, говорил Кастер: “моя добрая удача позволила мне добиться более высокого счета”.

Противоречит таким свидетельствам Джордж Бирд Гриннель, описавший один случай в Черных Холмах. Скаут Лютер Норт, Кастер и Гриннель подъехали к пруду, в котором плескалось несколько полувзрослых уток. Кастер спешился и заявил, что снесет уткам головы. Гриннель тихонько подал Норту сигнал, чтобы тот сел на землю позади генерала. Кастер прицелился и выстрелил, но промазал. После этого Норт снес голову одной из уток. Кастер выстрелил вновь и опять промахнулся. Норт незамедлительно лишил головы еще одну утку. Кастер мельком взглянул на Норта, сделал еще одну попытку, и снова мимо. Норт обезглавил третью утку, и в этот миг к ним подскакал офицер и сказал, что их пули перелетают через пруд и шлепаются вблизи от солдат. “Нам лучше прекратить стрельбу”, - сказал Кастер и уселся верхом. Счет - 3: 0 в пользу Норта - весом, однако еще более убедительно то, что Гриннель знал, чего следует ожидать.

Несмотря на свою неспособность отстрелить утиные головы, Кастер должен был быть весьма неплохим стрелком. Его физическая подготовка была превосходна, он любил огнестрельное оружие, постоянно им пользовался и был натренирован в Вест-Пойнте. Если он и не был ровней профессиональным охотникам, таким как Одинокий Чарли или братья Норт, несомненно, что он умел стрелять лучше, чем большинство его людей.

Кастер, вероятно, так никогда и не выяснил, кто организовал то унизительное представление на утином пруду, поскольку двумя годами позже он пригласил Гриннеля присоединиться к Седьмой, отправляющейся в Монтану. Гриннель в тот момент работал в Музее Пибоди и был сильно загружен, так что ему с сожалением пришлось отклонить это приглашение. Если бы он был менее добросовестным, то он мог бы скакать бок о бок со своим добрым другом Чарли Рейнольдсом.

Так или иначе, но публике нравилось читать о Кастере, и то же самое, что заставляло миллионы флегматичных граждан следить за его авантюрными приключениями, должно быть вдохновляло легионы журналистов писать о нем, как и огромное число художников - изображать его. И впрямь, Последний Бой воскрешался столь часто, что генерал Кастер начинает соперничать с Лазарем[291]. Сосчитайте, сколько раз Седьмая была уничтожена в прозе, в стихах и на холсте. Сосчитайте, сколько миллионов пластмассовых и раскрашенных оловянных солдат и индейцев было произведено за все эти поколения. С такой статистикой старый Железная Задница на Литтл Бигхорне должен стоять рядом с отступающим из Москвы Наполеоном, Ганнибалом, переходящим через Альпы, и атакой Легкой Бригады[292].

В своей книге “Художники и иллюстраторы Старого Запада” Тафт отмечает, что почти все картины на эту тему являются халтурой. Эстет, если он снизойдет до созерцания этих полотен, “вежливо вдыхает испорченный воздух...”. Историк не тратит время на них, поскольку эти картины безусловно надуманы. Таким образом, они представляют интерес лишь для зевак, которые не способны оценить их, если данные творения и впрямь заслуживают оценки.

Некоторые из них столь же хорошо знакомы публике, как и Вашингтон Гилберта Стюарта; они представлены не только на календарях, но и на открытках, на пивных кружках - на всем, что только можно продать. Очень немногие хоть чуточку соответствуют действительности. На данный момент большинство людей уже уяснило, что волосы Кастера были коротко острижены, но снова и снова его изображали с развевающимися золотистыми локонами. Не носили его люди голубых шинелей. В холода носили, но в жаркий день, каким был тот особенный день 25 июня, солдат снимал свою шинель, скатывал ее и прикреплял к седлу. Под шинелью он мог носить серую, фланелевую, снимающуюся через голову гимнастерку, хотя некоторые все еще носили белые гимнастерки времен Гражданской войны, тогда как другие - только что появившиеся темно-голубые гимнастерки нового образца. У кого-то могли быть разнообразные рубашки, купленные на собственные деньги - армия тогда была менее единообразна, чем ныне. Кроме того, опытные солдаты зачастую носили в поле старую одежду. Головные уборы, более чем что-либо еще, отражали личный вкус: соломенные шляпы, кепи, штатские фетровые шляпы, да что угодно. Так что летом 1876 года полк Кастера в Монтане слабо походил на тех щеголевато одетых солдат на холстах.

Своей живописностью Седьмая была характерна для той разнородной англо-ирландско-немецкой мешанины, известной как армия Соединенных Штатов - армии, возглавляемой иногда калеками и алкоголиками, офицерами, которых в наши дни не произвели бы в чин или же отстранили бы от полевой службы. Генерал Оливер Ховард, например, был однорук. Гиббон и близорукий Терри, оба хромали из-за ранений, полученных во времена Гражданской войны. Саранча Джим Брисбин был ревматиком, часто прибегавшим к костылям и неспособным забраться на лошадь. Немезида[293] Кастера - генерал Дэвид Стенли - был печально известен пьянством на берегах Йеллоустона и во всех иных местах. Рино, Бентин и бесчисленные прочие офицеры редко бывали настолько невежливы, чтобы отказаться от бутылки. Может создаться впечатление, что половина командиров вашичу была физически ограничена и (или) пьяна, не говоря уже об их удивительных неврозах и навязчивых идеях - Кастер, например, снова и снова мыл руки во времена кровавой бани Гражданской войны. С трудом можно избежать мыслей о припадочных офицерах в более современных домах для душевнобольных. Ничто не меняется. Василиск[294], может быть, и умер, но уже высиживается другое яйцо.

Вдобавок к подобному высшему офицерскому составу, многие молодые люди находились в сомнительной форме. Годфри, в то время лейтенант, был глуховат. Джон Криттенден, переведенный из Двенадцатой Пехоты и умерший на гряде подле Колхауна, был слеп на один глаз. Лейтенант Алгернон Смит на Гражданской войне получил такое ранение, что не мог поднять левую руку выше плеча или надеть шинель без посторонней помощи.

Поэтому у художников, пытающихся воссоздать подразделение Армии Соединенных Штатов девятнадцатого века, такое как Седьмая Кавалерия, возникают проблемы. Коротко остриженный генерал, командующий тем, что по ошибке можно принять за хромую и пьяную толпу бродячих сельхозработников, не удовлетворил бы ожиданий. Публика вправе ожидала лицезреть златовласого, ловко орудующего саблей генерала и его доблестных солдат в аккуратных голубых мундирах, безнадежно пойманных в ловушку и окруженных сжимающимся кольцом размахивающих томагавками мускулистых бронзовых дикарей в огромных головных уборах. Генерал Джеймс Б. Фрай фантазировал на угоду публике, описывая типичного Шайенского воина: “Мускулы выпирали из-под бронзовой кожи подобно перекрученным канатам...”. К сожалению, как указывал Гриннель, “индейцы отличаются своими гладкими, округлыми, небольшими и симметричными конечностями”. Либби Кастер также, хоть и не была особо точным наблюдателем, но постигла то же самое в Форте Линкольн, поскольку она отмечает маловпечатляющие бицепсы воинов Сиу. Она приписывает это тому, что индейские мужчины только и делали, что валялись в безделье, пока их скво выполняли всю работу.

Эдамс, Беккер, Эбер, Элдер, Хоскинс, Ли, Малвани, Паксон, Ралстон - художники по всей Америке и многие живописцы Европы были обольщены этим вероломным, вызывающим субъектом.

Первым отметился иллюстратор по имени Уильям Кэри. Его осовной опус, озаглавленный “Битва на реке Литтл Биг Хорн - Смертельная борьба генерала Кастера”, занял целую страницу нью-йоркской “Daily Graphic” 19 июля 1876 года. Отчаянная драка, а в самом центре стоит Кастер, глаза как у спаниеля, одна нога на крупе мертвой лошади. Левой рукой он палит из огромного пистолета, а правой вращает необычайно длинной саблей. На самом деле, наш герой так удачно расположен, что диагонали, проведенные из углов картины, пересекаются прямо на его пупке. Мистер Кэри не был любителем-самоучкой.

Вокруг нашего человека скачут бесчисленные красные дьяволы, хотя из уважения к зрителю нет никого, кто галопировал бы между героем и публикой. В руках у нескольких индейцев то, что по ошибке можно принять за пастушеский посох с крючком, хотя в действительности это является одной из разновидностей жезлов для ку, а холмы Монтаны окутаны дымом, и кажется, что они вот-вот взорвутся. Это изумительная картина, которая легко может стать посмешищем, поскольку художник невольно превратил драму в мелодраму. В то же самое время, несмотря на явные коммерческие потуги автора (а, может быть, благодаря им), впечатление от картины не угасает на протяжении вот уже более века и не угаснет до тех пор, пока Литтл Бигхорн не сотрется из памяти. Кэри создал прототип.

Говорить так – значит предполагать, что он был глубоко интуитивным художником. В действительности, его плодотворный замысел мог быть лишь результатом обстоятельств. Это его работу первой увидела публика. Кроме того, как еще ее можно было сработать? Вариации - а многие художники пытались достичь новых перспектив - не слишком оригинальны. Если, например, некто намеревается изобразить индюшку – что ж, именно индюшка у него и получится.

Брайен Диппи отмечает, что даже если современные реалисты уделяют внимание фактам, чего не делали романтики девятнадцатого века, они, тем не менее, подходят к этому сюжету в духе прошлого столетия. Поэтому результат должен быть анахронизмом: верный вплоть до малюсенькой пуговицы, однако пропитанный давно утраченными ценностями.

Последний Бой Кастера остается неоскверненным мифом. Его голубые мундиры приклеились к той гряде подобно игрушечным солдатикам в диораме.

Я сидел более часа перед этой картиной, полностью поглощенный ею с первого взгляда. Широкий холст, я бы сказал двадцать или двадцать два фута на двенадцать, весь переполненный, а хотя нет, не переполненный… рой за роем диких Сиу в своих военных головных уборах, неистовые, почти все на лошадях, скачущие на заднем плане сквозь дым подобно урагану демонов. Дюжина образов замечательна. Абсолютные жители Запада, изначальная фаза Америки, обитатели фронтира, достигающие апогея типичности, непреклонности, героизма высшей степени, в книгах нет ничего подобного, ни у Гомера, ни у Шекспира; более непоколебимые и величественные чем кто-либо еще, все исконные, все наши родные и все настоящие. Огромное количество мускулистых мужчин с загорелыми лицами, вынужденных принять бой при ужасных обстоятельствах. Смерть заключает их в свои объятия, однако каждый бесстрашен, ни один не теряет головы, выжимая каждый цент за свою жизнь, прежде чем продать ее.

....Два мертвых индейца, геркулесовского телосложения, лежат на переднем плане, очень характерные. Многие солдаты, их лица и позы, карабины, широкополые Западные шляпы, клубы порохового дыма, умирающие лошади с их вращающимися, почти человеческими глазами, тучи Сиу в боевых головных уборах на заднем плане, фигуры Кастера и Кука, создают полноту всей картины - невыразимой, ужасной но все же обладающей притягательностью и красотой, которая останется навеки.

Уитмен развивает тему, сообщая, что картина обладает нравственным содержанием, как и должно быть всем великим произведениям искусства. Он посоветовал Малвани выставить ее в Париже, поскольку испытывал уверенность, что французы оценят ее. Уитмен, похоже, имел художественный спор с неким месье Крапо или же был обижен эстетическим суждением месье, поскольку добавляет весьма обиженным тоном: “Я бы хотел продемонстрировать месье Крапо, что кое-что в Америке может быть сделано также неплохо, как и все прочее”.

Монстр Малвани путешествовал по всей Америке десять или пятнадцать лет и, возможно, достиг Парижа, но мы не знаем, снизошел ли месье Крапо до того, чтобы осмотреть сие творение. Где-то после 1900 года картина была продана месье Х.К. Хайнцу из Питтсбурга и принесла художнику довольно большие деньги. Очень часто подобный успех превращается в своего рода страховой полис, приносящий с этого момента дивиденды и гарантирующий будущие заказы, но мыльный пузырь Джона Малвани лопнул. Он был вынужден снизойти до написания портретов вследствие чего сильно запил - или же наоборот - и 22 мая 1906 года прыгнул в Ист-Ривер. Нью-йоркская “Times” сообщила, что он превратился в “оборванного отщепенца, неуверенного ни в том, что ночью ему будет где переночевать, ни в том, что днем он сможет что-нибудь поесть”.

Хотя Беккер начал вместе с Кэссилли Эдамсом, завершенное произведение большей частью принадлежит ему. Оригинал и литография Беккера, оба наделяют Кастера мечом, но на картине Эдамса генерал использует его, делая выпады, тогда как на версии Беккера он занимает положение в мертвой точке и управляется им как цепом. Беккер убрал два напыщенных боковых холста, обрамлявших картину наподобие средневекового триптиха: один представлял Кастера ребенком, изображающим из себя солдата, и был озаглавлен “Грядущие события уже отбрасывают свои тени ”. Другой, на котором он изображен умирающим в безликой прерии, в то время как на западе садится похожее на тыкву солнце, был озаглавлен чрезвычайно выразительно: “Почитаемый даже своими дикими врагами”.

Эти два холста исчезли и были утрачены на Бог знает сколько лет до той поры, пока Пионерское историческое общество Аризоны совместно с Mountain Oyster Club не устроило выставку салунного искусства старых времен. Естественно, в нее была включена беккеровская литография, и газетная заметка описала утерянные холсты Эдама. Эта появившаяся в газете информация заставила сотрудников исторического общества вспомнить о паре осыпающихся побуревших холстин в музейном подвале: На одной был изображен играющий в солдата мальчуган, на другой - умирающий в прерии человек. О, чудо!

Последующее детективное расследование выявило, каким образом эти холсты попали в Аризону. Первоначально триптих висел в сент-луисском салуне на углу Восьмой и Олив-Стрит, разорившемся в 1890 году, и одним из тех, кто покидал салун с чемоданом в руках, был Анхейзер-Буш[295]. Большое полотно Эдама являлось одной из основных ценностей, и Анхейзер-Буш прихватил его, но в припадке щедрости мистер Буш подарил работу Седьмой Кавалерии. Из-за начавшейся испано-американской войны в 1898 году полк был перемещен из Форта Райли в Кэмп-Грант, Аризона, и вскоре после этого триптих разделили, никто не знает почему. Центральная часть - написанная на откидном полотнище палатки - объявилась на чердаке склада Форта Блисс, Техас, в 1925 году. Затем она исчезла, словно по волшебству объявившись вновь девять лет спустя в Кэмп-Гранте, к тому времени покинутом. Полотно вернули в Форт Блисс, где оно висело в офицерском клубе пока не было уничтожено пожаром 13 июня 1946 года.

Боковые холсты были обнаружены Карлом С. Ганг’лом, сторожем в Кэмп-Гранте. Мистер Ганг’л хранил их на своем ранчо до 1944 года а затем передал Аризонским пионерам. Ни члены общества, ни кто-либо еще не знал, что представляют из себя эти холсты, и подвал показался самым подходящим местом для их хранения. Там они и оставались вплоть до той выставки салунного искусства, проходившей в 1967 году в Туксоне.

Устранение этих сентиментальных боковых полотен было самым решительным изменением, внесенным Беккером, но кроме того он реорганизовал ландшафт, заменив массивный холм Эдамса на довольно точный вид Литтл Бигхорна.

Что касается индейцев, тут Беккер был менее точен. Трудно предположить, что у него было в мыслях. Очевидно, он не знал этот народ. Несколько из его воинов одеты как Апачи, и один или двое, похожие на Ацтеков, вооружены Зулусскими щитами. На переднем плане, однако, было ли это технически грамотно или нет, но Беккер преподнес абсолютно ужасающий урок по искусству скальпирования - яростный черный воин с ножом в зубах стоит на коленях на спине кавалериста, обдирая тому макушку, черты англосакского лица исказились и стали походить на восточные.

Лейтенант Варнум видел эту литографию и посетовал, что там слишком много боевых головных уборов. Также он сказал, что ни на ком не было перчаток в тот жаркий день - 25 июня они лежали в седельных сумках. Однако Варнум не подверг критике сцену скальпирования, что намекает на то, что взгляд Беккера на эту ужасную процедуру должен соответствовать действительности.

Форт Райли, Канзас, был первым домом полка, так что копия этой ужасной и знаменитой литографии была подарена губернатору Эдмунду Моррилу, который передал ее Историческому обществу штата Канзас. Под картиной появилось имя пивовара, но это не обеспокоило канзасских историков. Они выставили Кастера и Ацтеков на всеобщее обозрение.

Утром 9 января 1904 года она проникла в здание законодательного органа штата с выпускаемым для лесорубов топором под плащом. На лифте она поднялась на пятый этаж, нависла над картиной с ее пивной рекламой и исполнила свой долг. Мистер Джордж Мартин, секретарь исторического общества, встревоженный звоном бьющегося стекла, выскочил из своего кабинета и схватился с ней. Говорят, что секретарь Мартин кричал: “Таким как вы следовало бы находиться в приюте для душевнобольных! ”. Затем он велел привратнику позвать полицейских.

Будучи препровождена в участок, Бланш предстала перед дежурным сержантом по имени Кенни. Он знал ее. За исключением миссис Нейшн, Бланш была наиболее известной прогибиционисткой Канзаса. В 1902 году она отхлестала плетью мэра Топики поскольку считала, что тот не проводит в жизнь закон против определенных напитков.

Регистрируя Бланш, сержант Кенни спросил ее возраст.

Она жестко отрезала: “мне больше двадцати одного”.

Сержант Кенни записал, что ей двадцать два года и предъявил обвинение в умышленной порче собственности.

Будучи взята на поруки сторонниками, она издала машинописный манифест, декларирующий, что реклама пива составляет акт измены. Сражение Кастера с Сиу не интересовало ее. “Я решила отрезать название раскольнической фирмы, не причиняя вреда остальной картине”.

Через два дня после ее освобождения из тюрьмы неизвестный вандал вновь напал на литографию Беккера. Подозревали Бланш. Женщину, похожую по описаниям на нее, видели притаившейся около здания.

19 января она предстала перед судьей Заком Хейзеном, приостановившим приговор по той причине, что она уже несколько раз отбывала срок за подобные проступки, каковое наказание оказалось не в силах изменить ее поведение, и дополнительное наказание было бы чрезмерным. Некие доведенные до белого каления власти, возможно по повелению секретаря Мартина, выдвинули против нее обвинение в умопомешательстве, но WCTU[297] отстоял ее. Бланш отпустили под честное слово с условием, что она исправится. Это обещание она дала неохотно.

Всегда трудно выполнять свои обещания, и всего через несколько месяцев Бланш разнесла окно аптеки в Уичите, очевидно ее раздражали некоторые из товаров. Поэтому ее вернули в Топику как нарушившую свое честное слово, и, согласно топикской “Capital”: “Ей была предоставлена ее прежняя камера в окружной тюрьме”.

Ее второе нападение на литографию было более успешным, нежели первое. Несмотря на провозглашенное ею отсутствие вражды к картине как к таковой, она откромсала большой клиновидный кусок, на котором был изображен генерал в замшевой куртке с бахромой. Анхейзер-Буш предложил заменить оттиск - предложение, весьма невежливо отклоненное секретарем Мартином, с которого было довольно. Некоторое время спустя общество все же приняло новый оттиск, но его члены были столь запуганы, что, прежде чем выставить эту копию, они вымарали имя пивовара.

Нигде не отмечено, что затем сталось с вооруженной топором канзасской женщиной № 2.

Несмотря на его имя и общее мнение, что он был наполовину индейцем, вряд ли можно было быть более немцем, чем Лось Эбер. Утверждалось, что его мать была Сиу по имени Маленькая Лосиха, которая видела сражение, вступила в труппу Баффало Билла и отправилась с ней в европейское турне, где повстречалась с Фридрихом Вильгельмом Эбером - хотя в действительности ее девичье имя было Эйзель. Отец Лося Эбера был виноторговцем из Хаардта, где 18 апреля 1892 года и родился художник. Неизвестно, когда молодой Вильгельм Эмиль сменил свое двойное тевтонское имя на Лося, возможно чтобы поддержать фантазию об индейской крови, но его душа

оставалась немецкой. Вскоре после того как он нарисовал генерала Кастера, Лось стал нацистом и посвятил себя “Deutschland uber Alles”[298], и совершенное арийское дитя - тот маленький блондинистый инкуб[299] - было вскормлено его шовинистическими плакатами. Можно обвинять его в расизме, по принуждению или искренне, но с художественной точки зрения Эбер проделал на Литтл Бигхорне работу, заслуживающую уважения. Капитан Эдвард Луси, служивший три года в Седьмой Кавалерии, а затем ставший первым директором мемориала, считал эберовскую “Letzte Schlacht”[300] одной из наиболее достоверных картин.

Панорама Эдгара Паксона, шесть футов на десять, работа над которой продолжалась двадцать лет, и содержащая столько краски, что весит полтонны, должно быть является наиболее научно обоснованной. Паксон был знатоком языка жестов, владел несколькими индейскими диалектами, и ряд выживших воинов водил его по полю битвы. Желчь, Две Луны, Горб, Вороний Король, Белый Бык и Неистовая Лошадь, все они позировали ему, если верить его внуку. Удивляет то, что Неистовая Лошадь согласился позировать жиописцу, принимая во внимание настойчивый отказ вождя фотографироваться – впрочем, тут есть разница. Так или иначе, Паксон подошел к предмету с таким усердием, что его можно было бы назвать одержимым. Он работал также усердно, как и великие мастера, и пристальный осмотр его шедевра открывает дотошную руку наряду со знанием анатомии и ни малейшим понятием о том, как люди встречают свой смертный час.

Индейские художники создают впечатление эмоционально беспристрастных.

На пиктографии какого-то неизвестного Сиу или Шайена, художник взирает на битву с заоблачных высот, и его толпящиеся воины напоминают суетящихся муравьев. Здесь нет индивидуальностей. При взгляде из поднебесья один человек, независимо от цвета кожи, не мог быть более важен, чем любой другой.

Другой отметил обширное пространство за пределами битвы. Он изобразил обе схватки –

Сражение на Литтл Бигхорн, рисунок Красного Коня

 

Рино и Бентин, пойманные в ловушку, Кастер в капкане вдали от них - но нарисовал и реку с прилегающими к ней лощинами, палатки, огромное окружающее пространство, пустое и белое, будто снег покрыл землю. Художник не воспринимал красок. Ни пятнышка крови. Ни ярких перьев. Ни голубых мундиров.

Вождь Красный Конь заполнил пиктограммами сорок один бумажный лист. Он изобразил войска Рино в строю, у каждого свисает сабля - согласно логике белого человека это должно означать, что версия Красного Коня вымышлена. Никто из этих вашичу не выглядит злым или страдающим. По крайней мере, эти чувства отображены не так, какими их привыкли видеть на портретах белые люди. Солдаты выглядят заинтересованными, возможно удивленными, отчего они утыканы стрелами или почему у них отрезаны ступни ног. Повсюду разбросаны части людских тел. Бородатые головы. Отрезанная рука возле шляпы. Большинство обнаженных, расчлененных тел извергают фонтаны крови и имеют жирные черные отметины, обозначающие разрезы, хотя отрезанные головы часто улыбаются. Это взгляд на события, который не мог быть выражен англо-европейцами. Академически обученные белые художники часто изображают войска Кастера изрубленными, с вышибленными мозгами и оскальпированными, но эти картины буквально иллюстрируют чувства, испытываемые умирающими людьми: недоверие, испуг, ярость, страдание, отчаяние. Они ощущают боль поражения. Никогда жертва не улыбается.

ДеКост Смит, работавший в однокомнатной студии в агентстве Стэндинг-Рок, вероятно постиг туземную точку зрения настолько глубоко, насколько это мог белый человек. Он говорит, что индеец северных равнин менее склонен рисовать предметы таковыми, какими они видимы глазу, чем такими, какими - как он знает - они должны быть. Это, возможно, объясняет несуществующие сабли изображенные Красным Конем. Вашичу иногда были вооружены саблями, знали индейцы, как, впрочем, и все это знали - что было, то было.

В ранние дни, прежде чем им представился случай изучить картины Кэтлина, Бодмера и прочих белых живописцев, индейские художники, изображавшие человека верхом на коне, рисовали обе ноги, будто всадник сидел в женском седле. Конечно, это выглядело неправильно, но, в конце концов, у человека ведь две ноги. Почти такая же точка зрения заставляла индейца возражать против позирования в профиль, что лишало его одного глаза, и могла даже являться причиной его нелюбви к европейскому стилю распределения светотени, который игнорировал очевидные детали, несмотря на тот факт, что они существуют. Смит жалуется на то, что очень часто упорное стремление позирующего повернуться к нему в анфас препятствовало ему изобразить индейское лицо в три четверти.

Ружейный выстрел изображался расходящимися от ствола веерообразными линиями, точно также как и европейские художники пытались изобразить выстрел, за тем исключением, что этот символ мог появиться и в отсутствие самого ружья - указывая на то, что выстрел мог быть произведен в определенное время или в определенном месте. Сходным образом, хотя его владелец мог находиться на некотором удалении, палица, или лук, или хлыст могли быть изображены в контакте с противником, означая тем самым, что это оружие однажды поразило врага.

Индейцы не владели понятием перспективы и почти никогда не пытались изображать предметы в ракурсе. В следе конских копыт, уходящих из поля зрения, самый дальний отпечаток был таким же большим, как и ближайший по очень простой причине - близко ли лошадь от вас, или далеко, но отпечатки копыт всегда будут одного и того же размера.

Следствием подобной логики является то, что для глаз вашичу индейские рисунки и картины выглядят почти как газетные комиксы, с тем существенным отличием, что индейские художники не преследовали пустяковых целей. Подобно истинным художникам всех времен и народов, индеец остается очень внимательным и заинтересованным тем, что он изображает. И мы должны быть благодарны, замечает мистер Смит, тому “что он не использует “бац”, “бам” и “ах” и не рисует вокруг головы жертвы звездочки и восклицательные знаки, чтобы обозначить силу удара”.

 

_______________________________________________________________________________________

 

 

_______________________________________________________________________________________

 

 

Календарь Сиу, или Счет зим[301], обозначает 1876-ой как Пехин Ханска ктепи - год, когда они убили Длинноволосого.

Когда в конце девятнадцатого века полковник Ричард Додж писал свои труды, он полагал, что существует лишь один календарь, начинающийся с первым снегопадом 1799-1800 года: расширяющаяся спираль из символов, обозначающих примечательные события каждого последующего года.

 

1: Тридцать Сиу убиты Кроу.

2: Сиу страдали от оспы.

3: Сиу украли множество лошадей с подковами - впервые они видели таких.

4: Сиу украли у Кроу несколько “покрытых шерстью лошадей”.

5: Сиу провели великий “танец трубки” а затем отправились на войну.

6: Восемь Сиу убиты Кроу.

7: Сиу убил Арикару, когда тот охотился на орла.

 

Стычки. Конокрады. Всевозможные болезни. Сиу, убивший Ри, был сам убит Арикарами. Так это шло, довольно монотонно, завершившись в 1870 году.

В 1877 году Додж узнал, что Смитсоновский институт издал брошюру, содержащую Счет Зим с комментариями. Он добыл один экземпляр, ожидая что-то новенькое, и был раздражен, обнаружив тот же самый календарь. Позже полковник прослышал, что некий вождь Сиу дал американскому доктору разрешение сделать копию какого-то Счета Зим, и написал этому врачу, который прислал ему одну копию. Все тот же старый календарь. Несколько раз Додж слышал о Счетах Зим, и каждый раз добывал их. Всякий раз это было тем же самым. Он пришел к выводу, что этот календарь, должно быть, уникален: “... единичная попытка создания календаря, сделанная когда-либо индейцами Степей”. Додж добавляет, немного сардонически, что, вероятно, так оно и есть, поскольку ни один из встреченных им индейцев не имел ни малейшего о том представления. Ни разу ему не довелось повстречать индейца, который смог бы истолковать хоть один значок. В самом деле, никто из них никогда даже и не слышал о его календаре и, похоже, не мог даже уловить саму суть, несмотря на подробные объяснения. Поэтому Додж решил, что для нескольких личностей, рисовавших эту спираль и хранивших ее, картинки должны были иметь определенный смысл, но для прочих индейцев Счет Зим был просто собранием бессмысленных знаков.

Это трудно понять. Индейцы, с которыми он разговаривал, могли притворяться неосведомленными, однако существовали другие календари, их можно было истолковать, и довольно