Александр Самойленко. В человеке есть много такого, чего в нём нет, но что в нём обязательно должно быть.

В человеке есть много такого, чего в нём нет, но что в нём обязательно должно быть.

В динамиках шип. Сейчас зазвучит. Польётся. Грянет. Музыка. Парк напрягся и ждёт. Легкий морозец. Солнце. Справа – застывший в ледяном недоумении залив. Напротив скамейки, где сидит Сергей, небольшой каток – залитая танцплощадка, огороженная витой проволокой.
Сейчас грянет. Польётся, зазвучит музыка, и воздух, воздух, воздух! Здесь он ещё есть. А-ах!.. Дышать глубже.
Толстая искусственная шуба, ондатровая шапка с опущенными ушами, кожаные сапоги. Тяга к тёплым добротным вещам. После страшнейших остеохондрозов и гриппов с осложнениями на сердце. Не носить больше зимой модных коротких курточек и узких брюк. ВСЁ. От этого «всё» нужно бы сойти с ума или перерезать себе вены. Но в конце концов принимаешь очередные перевоплощения. Стадии. Фазы. Привыкаешь. Оправдываешь. Находишь в них достоинства.

В к а ж д о м в о з р а с т е – с в о и п р е л е с т и, а в м о л о д о с т и – е щ ё и ч у ж и е...

«Я не хочу, не хочу, не хочу! Пойми, я не хочу стареть! Спаси меня! Помоги! Люби меня, люби!»
Истеричка. Впрочем, тогда он её понимал. Он сам тогда прошёл недавно через подобную фазу.
«Видишь, видишь?! Кожа на руках... стареет... Мелкая сетка...»
«Это от стирального порошка», – Пошутил он.
«Да нет же, нет! И лицо... и чувства, желания... Всё дрябнет и стареет! Я привыкла быть молодой, понимаешь?! Я не хочу, не хочу, не хочу!..» – Она билась головой в подушку, и её пышные золотые крашенные волосы, вымытые дорогим шампунем, эффектно рассыпались, словно искусственные нейлоновые, приклеенные к кукольной голове.

К а к м н о г о н у ж н о у х и щ р е н и й, ч т о б ы с к р ы ть
к а ж д о е и з н и х.

Он гладил её полные плечи и думал, что если сдернуть одеяло и обнажить её крупный зад, то эффект будет совсем другой – комичный и непристойный, никак не соответствующий её словам и истерическому надлому.

О т в е л и к о г о до с м е ш н о г о – о д н а п о ш л о с т ь.

... Целлулоидный пупсик с розовым задом. Гигантский лемовский пупсик, ворочающийся в волнах разумного Океана... Ассоциативный укол.
Они, два пупсика, познавшие первые признаки разрушения, ворочались в волнах накопленной генетической памяти, пытаясь по придуманным до них правилам и жестам воссоздать ситуацию: стандартную, красивую, упакованную в цветной фантик культуры. Тужась в последних изношенных любовных судорогах выдавить из пустого сморщенного тюбика пресыщенности толику высших человеческих чувств. Напрощание. С модными короткими курточками и узкими брюками и юбками...

Но он изменял жене, а у истерички оказался еще один любовник.

С а м а я б о л ь ш а я н а ш а п о р о ч н о с т ь – в н и ч т о ж н о с т и н а ш и х п о р о к о в.

Никто из них никому не изменял. Некому и нечему изменять. Пупсики с пустотой внутри... ВСЕ.
Это потом придёт взамен стареющей коже – б л а г о д а т ь. Появится привычная склеротическая жалость–раскаяние за то, что был плохим артистом. И бездарным режиссером.
Е с л и в ж и з н и т ы не а р т и с т, з н а ч и т, в с е в о к р у г п ы т а ю т с я с т а т ь т в о и м и р е ж и с с е р а м и.

Но в каком-нибудь возрасте возникает эта благодать-награжденье-расплата – за всё, за всё, за всё! Снизойдет. Окутает. Опеленает. Как будто ты постиг бесконечные знания, ТАЙНУ, смысл Вселенной. Не более и не менее. Ни черта не зная в действительности.

Чтобы знать всё – н у ж н о з н а т ь е щ ё б о л ь ш е.

У каждого – своя мистика. Но благодать – у всех одинаковая. Компенсация за болезни и старость. А мы приходим в этот мир и идём далеко-далеко: от одной кассы к другой...

Мы сдёргиваем одеяло за одеялом, но вместо б о ж е с т в е н н о й ТАЙНЫ находим очередной бледнорозовый зад... Впрочем, может быть, этот зад и есть одна из главных тайн Вселенной?

В с ё, ч т о с у щ е с т в у е т – с у щ е с т в у е т в с у щ е с т в у ю щ е м, в с ё, ч т о н е с у щ е с т в у е т – с у щ е с т в у е т в н е с у щ ес т в у ю щ е м.

А-ах, воздух! Морской лёд пахнет вечностью и тревожностью, и утекающим мизерным человеческим временем. И новогодняя ёлка – большая ель, укреплённая в клумбе, бывшей лет пятьдесят назад фонтаном, благоухает хвоей. Растянутый по веткам разноцветный серпантин трепещет живым блеском на ветру, взбадривая десятитысячелетнюю память о тотеме, приобщая к временному бессмертию.
И эта оболочка, называющая себя «я», в шубе, шапке и сапогах, вытянувшая ноги и привалившаяся к спинке решётчатой цветной скамейки, – лишь частица мыслящей материи, лишь капля, отражающая создавший её мир. «Даётся чудо только раз. Счастливо брошенные кости – и мы приходим к жизни в гости. Она ведь пригласила нас».

А-ах, воздух! Пропитывайся больное сердце кислородом! Жить – чтобы жить. Созерцать. Скучно и приятно. Раствориться. Расслабиться. Осязать солнечное тепло на холодных щеках. И-ифь! Дышать. Нюхать воздушную струю от залива: водоросли, лёд, песок, хвою. И вон те, на катке. Впиваться в них взглядом, в их стройные крепкие молодые фигуры, переливаться в их юную жизненную силу, мысленно и бездумно омолаживая себя.

Шип в динамиках. Сейчас зазвучит, польётся. Или грянет. Дёрнет за верёвочку. Внушит настроение. Мы – внушаемы до омерзения! Вливаемся в сосуд любой догмы. Философии, философии... Сколько вас было? И ни одна никуда не привела. Тоже – компенсация. Игра ума.

В ж и з н и в ы и г р ы в а е т т о т, к т о п р и д у м ы в а е т п р а в и л а с а м.

С а м ы е с л о ж н ы е п р а в и л а в и г р а х б е з п р а в и л.

А в той, нематериальной, которая «над»? В «благодати»? только проигрываешь. В оловяных глазах дураков, набивающих себе рот и карманы. Ты – вне правил их примитивненькой вещественной возни. На них – не снизошло. За то и топчут ногами, интуитивно завидуя и сознавая собственную импотенцию благодати. Пупсик о пупсик – с пластмассовым пустотелым скрежетом...

Ч е л о в е ч е с т в о – э т о к о л л е к т и в н ы й г е н и й, к о т о р ы й с п о с о б е н в ы д у м а т ь ч т о у г о д н о, к р о м е т о г о – к а к ж и т ь е м у р а з у м н о с а м о м у.

И-ифь! Кислород! Хорошо! Сейчас зазвучит. «Предвосхищая совершенство и постигая жизни суть, летим мы в вечное блаженство на крыльях нот в чудесный путь».
Стихи пишутся молодостью и здоровьем. Половыми гормонами. Творчество – размножение духа. Если бы знать это раньше и пощадить, сэкономить...
«Там, в подсознании и дальше, есть только свет и красота, ни злобы, ни скрипучей фальши – есть только нежность и мечта... Там, в запредельном подпространстве, в телепатических мирах, в секундном этом постоянстве, есть больше жизни, чем в годах».

Сколько их было – тупиковых вариантов и лет, ведущих в никуда,
забытых насовсем?

«Там, на общественных началах, всё человечество любя, мы начинаем жить сначала и забываем про себя. В сирени вечера одеждах, в избытке праздничной тиши, играют звуки скрипок нежных смычком заплаканной души...»

Ж и з н ь – н е с т о л ь к о т а к а я, к а к а я о н а е с т ь, с к о л ь к о т а к а я, к а к о й е ё н е т.

Я. Я. Я. Я сижу в зимнем загородном парке. Ой-ёй-ёй! Сколько у меня связано с этим парком! Вон они, вон, у берега, низкорослые лесные яблоньки. Осенью на них растут малюсенькие, как ягода, кисленькие тёмно-красные яблочки.

Э п и э о д.... Вот мы с пацанами сорвались из дома. Лет тридцать с лишним... Ха-ха. Я вполне серьезно могу сказать про себя: лет тридцать с лишним назад.
Зайцами путешествуем в пригородном поезде. У-у-у! – паровоз. И дым. И сажа. Кому-то попал твердый кусочек в глаз. Кажется, мне. Никаких подробностей. Ничего не помню, ничего! Только слепки с памяти. Слепки со слепков, десятикратные, стократные. Память хранила детство и прокручивала некоторые миги много раз, отштамповывая слепки. Ничего не помню, только склад ощущений.
Мы едем, великие путешественники, тайком от матерей – безотцовщина, послевоенные дети. Мы почти захватили эту бессмысленную жестокость – истребление мыслящих существ миллионными тиражами. Зачем? Для чего? Кто испытывает нас на прочность? Должны же быть какие-то законы, объясняющие течение истории и массовых убийств? Или эти законы рождаются и создаются вместе с нами, в пределах нашей жизни, а мы лишь фишки на доске, нас кто-то, забавляясь, двигает? Или есть только хаос-хаос-хаос?! И никаких тайн? А-ах, воздух!..
... Прокопчённые, голодные, но счастливые, мы с пацанами в парке. В огромном и загадочном. На берегу моря. Самостоятельно добрались. Застывшие, не работающие осенью качели и карусели, шашлычная, бильярдная, лодочная станция. Здорово! Далеко мы забрались. С нашего захолустного городского района, голого, унылого и барачного только до поезда нужно добираться полдня, и ещё ехать два часа на поезде. А тут так красиво! И листья – разноцветные яркожелтые и красные, эти мы знаем, они от клёна, они пахнут! А вот, пацаны, смотрите, смотрите – это же яблочки! И никто не рвёт?! А ну-ка!

Мы подпрыгиваем и карабкаемся на яблони, мы то ли пытаемся утолить голод крохотными жёсткими, но всё-таки вкусными кисленькими плодами, то ли через осязание и вкус жаждем войти в этот загадочный загородный красивый и естественный мир, раствориться в нём, стать здесь своими. Хотя бы вот так – пожевав яблочки и окунув ладони в чистую синюю, пахнущую арбузами воду.

Так ли это было? Не знаю. Ничего не помню. Другие фазы и перевоплощения стёрли почти всё. Сколько их пролистало время? И для того лишь, чтобы прийти к этой, настоящей. Сидеть и думать, что всё уже прошло.

Ж и з н ь – и л л ю з и я: кто фокусник – неизвестно, н о и з в е с т н о, ч т о м ы л и ш ь к р о л и к и из ЕГО ш л я п ы...

Я менялся, менялся, менялся, линяя, сбрасывая одну оболочку за другой, последовательно и непоследовательно пробегая все фазы молодой человеческой жизни, переставляя кассету за кассетой с более сложной программой мышления, иногда, впрочем, возвращаясь вдруг к начальному и примитивному.
И этот парк... Он жил своей жизнью, а я своей. Я забывал его напрочь, куролеся среди своих тупиковых вариантов, среди ничтожных работ и мелких зарплат, среди необязательных дружб, предающих и продающих любовей, среди загазованных каменных заплёванных городских улиц.
Тоскуя по зелени, я уже не верил, что он, парк, существует в реальности. Но в конце концов наступал предел – обыкновенный предел городского жителя без дачи и машины, когда мечта о зелёной травинке и глотке чистого воздуха становится постепенно навязчивой идеей, необходимостью, недостающим элементом здоровья, когда ты близок к тому, чтобы грохнуть какую-нибудь зеркальную витрину или начать крушить вонючую газующую машину, нагло поставленную поперек тротуара...

И тогда я каким-то образом всегда и сразу оказывался здесь, в парке, в какой бы я ни был оболочке и какая бы кассета во мне ни звучала.
А парк катастрофически уменьшался и терял таинственность в моих глазах, и оттого становился ещё дороже. Я мог уже обойти его весь за пять минут, но где-то во мне оставалось и остаётся представление – как в непостижимом четвертом измерении или во сне – что парк по-прежнему такой же огромный и загадочный.
Где же эта тайна, где?! Там, где мне уже никогда не побывать: кто-то стёр кассету детства.

Т о л ь к о б л а г о д а р я н е в е р о я т н о й ф а н т а с т и ч н о с т и д е й с т в и т е л ь н о с т и – м ы в е р и м в е ё р е а л ь н о с т ь.

Шип в динамиках. Сейчас... Вот она. Музыка. Что-то давнее, родное, знакомое. Арабское танго! Да-да, ему было десять, в их районе открыли первую музыкальную школу, он ставил пластинку на радиолу, опускал звукосниматель с толстой, как гвоздь, железной иглой и слушал. Так он готовился к вступительным экзаменам. Высвистывая мелодию.

... Ё за хратантэ иссоари, ё за хратантэ иссоари, ау, ау, пам, нам, а-а-а... Арабское танго! Вот оно взлетает над катком, над деревьями, необыкновенно, под мелодию, трепещут на ёлке цветные нити серпантина, и парит над парком невидимое праздничное облачко всеобщего резонансного вдохновения! Ё за хратантэ иссоари...

И Сергей неожиданно начинает расти! Он уже выше ограды, выше деревьев! Он силен и могущественен!
Он мысленно усмехается, поймав себя на этом миге то ли счастья, то ли здоровья, то ли ощущения «благодати» и «всезнания».

М у з ы к а – э т о о б м а н, к о т о р ы й п ы т а е т с я з а с та –
в и т ь п о в е р и т ь в р е а л ь н о с ть ж и з н и.

Оказывается, он давно и с интересом следит за жизнью на катке. Да, там своя, бесконечно далёкая от него жизнь. Ему там, за оградой, уже никогда не бывать!
На льду появилась молоденькая девчонка. Газель. Голубая короткая курточка, синее трико, обтягивающее стройные и довольно взрослые аппетитные ноги. Розовая вязанная шапочка обрамляет нежное и тоже розовое лицо. Лет пятнадцать. А может, судя по фигуре, и восемнадцать.

Вместе с девчонкой на льду мгновенно возникло сверкающее магнитное поле, которое тут же притянуло нескольких мальчишек-подростков. Как они ожили, как задвигались! Сколько энергии у них вдруг обнаружилось! Какая виртуозность, какое бесстрашие и какие чудеса техники катания! Они затеяли игру в пятнашки – и всё возле неё, в поле её притяжения, лишь бы попасть ей на глаза.
А она не слишком умело выделывает несложные фигурные «па» и не обращает как будто на мальчишек внимания.
«А я сижу по другую сторону ограды. И раскисаю от глупой жалости к себе, от тоски и ностальгии по необратимому времени. А ведь было, было... восьмой класс, вечер, большой городской каток, музыка, я держу в своей ладони горячую, таинственную ладонь своей любови – Верки Тарелкиной, и мы катимся, катимся... в никуда...»

Ж и з н ь – к о р о т к о е п у т е ш е с т в и е со с л у ч а й н ы м и п о п у т ч и к а м и п о в с е л е н н о й с о б с т в е н н о го
о д и н о ч е с т в а.

«Какого же чёрта я сижу и жалею, что в трёх метрах от меня природа создаёт начальные узоры из мыслящей материи и что эта молодая материя – уже не я, что мне не пятнадцать, и что какая-то наивная девчонка меня уже н и к о г д а не заметит?!»

Н а и б о л е е и л л ю з о р н а н а ш а ж и з н ь с т а н о в и т с я т о г д а, к о г д а у н а с о т н и м а ю т н а ш и с т а р ы е и л л ю з и и и н е д а ю т н о в ы х...

Ё за хратантэ иссоари, ё за хратантэ иссоари...
А ведь вот на этой самой танцплощадке, именно на этой, каких-нибудь пятнадцать лет назад... Один из фрагментов фильма молодости...

Э п и з о д. Она подошла к нему на танцплощадке и спросила:
– Ты меня проводишь?
Ну да, он был молод, свеж и смазлив. Привык к успеху. Но всё-таки польщён. Поражён её простотой и естественностью. Без обычных ломаний и кривляний, присущих красивым девчонкам, подошла и так наивно, по-детски трогательно предложила свое знакомство.
– Хорошо, провожу, – ответил он. Наверное, именно так и ответил. Он был с другом Колькой, вероятно, на этот вечер у них имелись какие-то планы. Да что там! Разве они ценили те мгновения молодости!

Ж и з н ь к о р о т к а к а к р о м а н и д л и н н а к а к
н о в е л л а!

Сейчас, когда он видит юные самоуверенные лица, не подозревающие, как преходяща их свежесть и как ничтожно-хрупка жизнь, он уже философски спокойно размышляет: давайте-давайте... это природа нам специально подстроила – не догадываться об истинной ценности нашей молодости, пока молоды. Так же, как мало задумываемся о здоровье, пока здоровы...

Н и ч т о н е с т о и т т а к д о р о г о и н е п р о д а ё т с я т а к д ё ш е в о, к а к м о л о д о с т ь.

– Провожу, – ответил он и беспечно потерял её в толпе. Но в конце вечера она разыскала его сама, и они пошли втроём: он, Колька и Ольга – так ее звали.

Двадцать минут на электричке, и мы в городе, мы идём по старому центру, построенному за сотню лет до нашего рождения. Проходим мимо колонн и архитравов, рустованных фасадов с мощными ризалитами, мимо портиков и барельефов, аркатурных окон и аттиковых этажей, мимо палаццо и готики, мимо памятников и скверов.
Только что вылупившиеся, дикие, неграмотные и невежественные, ещё не знающие никаких искусств, но мы впитываем в себя, используем созданное ушедшими и отдаем часть своей юности этим улочкам. Мы и красивые старинные дома взаимно необходимы друг другу. Они – чтобы отражаться в нас созиданием прошлого, будя память об их творцах, мы – чтобы отражать их в себе.
Мы идём, не подозревая в полной мере о временности своего молодого состояния, о ценности этих капающих в вечность секунд. Колька вздыхает и завидует. Он не обладает моей внешностью. У него с детства повреждён правый глаз, и никогда не было таких девчонок, хотя он парень совсем не промах и порядочный шалопай!

Пройдет энное количество лет, и Коля, уже инженер-механик, но так и не узнавший, что слов «хочете» и «ложить» в русском языке не существует, к величайшему удивлению всех друзей, женится на дочке большого городского начальника и будет жить в хорошо обставленной квартире в респектабельном доме. Потом Коля женится ещё раз, но из-за его увлечения спиртным от него уйдет и вторая жена.

Р а д и а ц и я и д е г р а д а ц и я п р и х о д я т н е з а м е т н о...

Много лет наши пути будут случайно и неслучайно пересекаться. Мы, как куколки каких-то насекомых, будем находиться рядом, проходя очередные стадии превращений, перерождаясь на глазах друг у друга. С нами много произойдет всякого. Ещё впереди совместные мужские компании, те, после рабочего дня, где обсуждаются псевдофилософские проблемы и бесцельно сжигаются время, деньги и здоровье.
И однажды мы подойдем к той стадии, когда из куколок выпорхнут бабочки. С удивлением осмотрев друг друга, мы поразимся нашему отличию! Оказывается, мы бабочки разных гусениц! У нас неодинаковая длина и окрас крыльев, мы питаемся нектаром только своих, индивидуальных для каждого растений и летаем в противоположные стороны...

В ж и з н и в с ё п р о с т о - с л о ж н о т о л ь к о в о в р е м я э т о п о н я т ь.

Как-то в одну из творческих и одиноких ночей, когда забываешь о времени суток, о сне и еде, я зачем-то отправляюсь на другой конец города к Коле. И не удивляюсь, что его окно на десятом этаже одиноко тлеет в двухчасовой глуши. Он открывает мне, не поразившись моему приходу, и я обыденно-обыкновенно прохожу в комнату. А ведь не виделись давненько. Но нам нечего сказать: мы слишком хорошо знаем друг друга – ничего уже не прибавить и не убавить, ничего не изменить. Я осматриваю квартиру и ощущаю знакомый холостяцкий дух. Всё чисто и прибрано, и полированная мебель, и ковры – насколько позволяют размеры одной комнаты, но скучно и холодно, так же, как и у меня, без присутствия женщины и ребёнка. Перед Колей на столе разобранный на блоки цветной телевизор. Он выпаивает сгоревшие микросхемы и вставляет новые...
Нам не о чем говорить, и через несколько минут я ухожу. Бывший друг меня не задерживает.

Н и к т о н е м о ж е т п о н я т ь н а с т а к, к а к м ы Н Е
П О Н И М А Е М с е б я...

Я шагаю в глухой ночи по гулкой пустоте микрорайонов, мимо одинаковых стандартных тёмно-серых, как будто без внутренностей, гробов-домов. Шагаю куда-то, словно по пустыне своего прошлого и будущего...
Пройдёт десять лет и в этой же квартире мы будем пить поддельную ядовитую водку всю ночь - с походами этой же ночью по ближайшим притонам, Колиным деградантам-знакомым - бывшим инженерам и научным работникам в погибшей стране...
Последняя наша совместная... Пройдёт ещё двенадцать лет и я узнаю, что Коля умер от разрыва сердца в ванне...

Но это всё ещё впереди. Нам ещё предстоит проплясать, протопать, проползти свой миллиметровый отрезок пути на сцене вечности. Мы ещё обожжём свои тонкие крылышки об огонь времени. Мы ещё сотни и сотни раз пройдем всё по тем же центральным, малоизменяющимся улицам, но уже в других состояниях, самочувствиях и возрастах, вливаясь, но уже не сливаясь с толпами всё новых и новых молодых поколений.

М Ы Е Щ Ё Н Е Р А З П О З А В И Д У Е М Э Т И М Д О М А М,
П Е Р Е Ж И В А Ю Щ И М Н А С...

А сейчас мы подходим к дому Ольги, здесь живёт её тетка, к которой она приехала на несколько дней из Иркутска. Колька отворачивается, а я пробую твердость неискушенных девятнадцатилетних губ, коленями ощущаю её упругие молодые ноги, едва обрамленные по тогдашней моде клетчатой миниюбочкой, и назначаю свидание на завтра.

А назавтра весь день на работе, на ногах, в дыму, в чаду, в грязной робе. Потом домой, десять минут в ванной, чай. И вновь молод и свеж. И кто поверит, кто узнает, что весь день это молодое бодрое тело томилось в грубой промасленной робе и что-то делало такое же некрасивое, несоразмерное силам и способностям! И слова, весь день слова – тоже грязные, пустые, не соответствующие юности, молодому восприятию мира, чистоте. Но вперед, вперед, в красивую вечернюю жизнь, на свидание!..

Е с л и м у ж ч и н а д а р и т д е в у ш к е ц в е т ы, з н а ч и т,
о н х о ч е т е ё п о н ю х а ть...

Мы встречаемся с ней как давно знакомые и влюблённые. Из всех своих карманов я набираю сумму на два фужера шампанского, которое мы пьём в каком-то захудалом буфетишке, не замечая его замызганности. На последний рубль садимся в такси и едем ко мне, в трёхкомнатную квартиру, где я проживаю у родственницы, где уникальная, до обыкновенности, слышимость – как во всех панельных домах тех лет, и где в моей комнате на двери нет даже крючка.
В машине Ольга горячими губами целует мне пальцы, а я думаю: достаточно ли они чисты? И поражаюсь, что до неё никто не баловал меня подобными поцелуями.
Я ещё не знаю, что на всю оставшуюся мою жизнь, не так много будет женщин, целовавших мои пальцы. Да мало ли чего я ещё не знаю! Не знаю, что н и ч е г о не повторяется. Ни-че-го. Нельзя повторить. И не нужно.

Б о г с о з д а л ж е н щ и н у. А м у ж ч и н а с о з д а л и з
ж е н щ и н ы п р о б л е м у...

Приезжаем. Родственница уже спит. Естественно и просто, почему-то совсем не смущаясь, раздеваемся в светлом полумраке. Я удивлён и восхищен размером её бюста. «Восьмой номер, девчонки завидуют», –говорит Ольга.
Я полон сил и желаний. Целую её грудь, плечи, лицо... Но слышу девичью исповедь: – Я сирота. Два года назад, когда умирала мама, она мне сказала...

Что ей сказала мама? Не помню. Может быть: «Оля, ты должна быть хорошей девочкой и честно выйти замуж...» Нашёл человек перед смертью силы и слова сказать так, чтобы это подействовало и на дочь, и на меня.
Тонкие девичьи руки и плечи, но такая великолепная упругая большая грудь – нечастый и потому – возбуждающий контраст. И я сдаюсь не сразу. Ещё слабо привожу классические в подобных ситуациях аргументы. Говорю, что ерунда, что это жизнь, и всё естественно и просто, и нечего беречь, не сейчас, так потом, не я, так другой. И чем тот, другой, лучше меня?

Но Ольга непреклонна. «Понимаешь, я предам маму, память о ней... Это будет нехорошо, нет-нет...»
Я окончательно смиряюсь и понимаю – что не моё, то не моё. Я не использую свои уже довольно обширные сексуальные знания и умения, с помощью которых, наверное, смог бы выиграть этот не очень трудный поединок... Но осознание того, что несколько дней назад у меня вот здесь же была другая девушка, а до неё – ещё одна другая, а до – ещё, ещё, ещ и ещё... А завтра будет, может быть, ещё красивей и лучше всех предыдущих...

Это иллюзорное ощущение вечной молодости, это ожидание будущего – искалечило и обесценило многие миги настоящего.

С а м ы е к о ш м а р н ы е м у ж с к и е в о с п о м и н а н и я: н е
п р о ш ё л с т о й и л и и н о й ж е н щ и н о й п у т ь, к о т о р ы й м о г бы...

Не слишком мучаясь и обижаясь, засыпаю довольно крепким молодеческим сном – всё-таки нелёгкий рабочий день сказывается.
Впрочем, возможно в своей дикой невежественной молодости, мы на далеком подсознательном уровне, но всё-таки предчувствуем, что:

С е к с – э т о п р е д а т е л ь с т в о ч е л о в е ч е с к и х ч у в с т в...

Ночью просыпаюсь от объятий и прикосновений её горячих ласковых возбужденных губ к моей спине и опять засыпаю.
А утром родственница открывает дверь и кричит: «Опять понавёл
всяких...!»
И это ужасно обидно! Самолюбие моё ещё кое-как терпит, но обидно за Ольгу, за нашу невинную ночь... Ольга прячется с головой под одеяло.
Родственница ушла на работу, мы встали, оделись, уже смущаясь и отворачиваясь. Она попросила мою фотографию. Я нашёл себя девятнадцатилетнего – в тельняшке, за штурвалом большого океанского корабля. Герой, орёл... Подписал что-то бездарно-глупое: «Милой Оленьке из Иркутска». Что-то в этом духе. И всё.

Впрочем, было ещё маленькое продолжение. Я приехал к ней этим же вечером. Она долго не выходила, потом вышла. Лицо заплаканное. Тётка е пилила весь день за нашу целомудренную ночь и собиралась отправлять назад, в Иркутск. Ольга, конечно, со мной никуда не пошла, и мы расстались.

Одну секунду – долгую-долгую, может быть, растянувшуюся на целую жизнь, мы смотрели друг другу в глаза, в эти чувствительнейшие объективы мозга.
«Прощай навсегда. Не увидимся больше. Я ещё не готов к тому, что завещала тебе мама. У меня нет ничего – ни квартиры, ни денег, ни приличной профессии. Прощай, я запомнил тебя!» – Сказали ей мои глаза.
А в её я подсмотрел одиночество и тоску, как будто проглядывающую через многотерпеливнй слой будущих лет. Я уходил от неё, словно от давно любимого человека, предчувствуя, что теряю безвозвратно, может быть, то, что могло бы стать безмерно дорогим.
Наши судьбы щёлкнули бильярдными шарами и раскатились в разные стороны в противоположные лузы.
Было тошно и муторно. Я зашёл куда-то, чуть ли не в тот же самый вчерашний буфетик, и залил ядовитой дрянью, выпускавшейся тогда, как, впрочем, и сейчас, в изобилии, – и необратимость данного момента, и непонятность своей растрёпанной, устремлённой чёрт знает куда души.
Я поехал к кому-то в тот вечер, к какой-то нелюбимой, очередной раз упав, унизив в себе высокое, ещё не умея переживать его наедине с собой...
М о л о д о с т ь – э т о к о м е д и я, н а д к о т о р о й в с т а р о с т и х о ч е т с я п л а к а т ь.

... Ё за хратантэ иссоари..., «газель», вдохновленная музыкой, плавно двигается по кругу, соизмеряя свои движения о мелодией. За ней, в таком же мгновенном порыве, скользит эскорт мальчишек...
– Позвольте? Я не помешаю? – на Сергея смотрят голубые старческие глаза, сильно увеличенные линзами очков.
«Поднёс тебя черт. Всё настроение сломал. Джентльмен...»
– Да что... Чего... Скамейка не моя, государственная... – кое-как расклеивая губы, отвечает Сергей. Говорить совсем не хочется. «Старикану от одиночества не терпится почесать язык».
... Ё за хратантэ иссоари...
– Ах, «Арабское танго»!
«Так и есть. Встать и уйти? Неудобно. Пять минут посижу, потом. Ноги остыли, пора размяться».
– Да, «Арабское танго»... Помню, его первый раз услышал лет двадцать назад. Или тридцать. С возрастом, знаете ли, плюс-минус десять лет ничего не значат. Иногда думаешь – вот это было двадцать лет назад. А оказывается, на самом деле это было сорок лет назад. Да-а, время... Оно придумано для всех разное… – Старик уселся уютно и, видимо, надолго.
– «Арабскому танго» двадцать семь лет. Во всяком случае, столько лет пластинке. Это я знаю точно. Мне было тогда почти одиннадцать, когда она ышла. – «Вот так тебе, динозавр. Чтоб не вздумал обзывать меня «молодым человеком». Одиннадцать и двадцать семь – тридцать восемь. Посчитаешь».
– О, молодой человек! Вам всего лишь тридцать восемь? Впрочем, выглядите вы значительно моложе.
«У-ух! Старый...»
– Ну, вы тоже хорошо сохранились. Вам больше семидесяти не
дашь. – «Получи!»
– Не-ет, я в последние годы сдал, – заскромничал старикан, однако тень самодовольной улыбочки, как показалось Сергею, промелькнула в его немногочисленных морщинах. В действительности, ему можно было дать, пожалуй, не более шестидесяти пяти. Впрочем, это другие, неведомые фазы и превращения, можно ошибиться.
– Но спасибо за комплимент. Мне, вообще-то, девяносто два года. – Его голубые увеличенные глаза настороженно зыркнули: торжество и грусть, и страшная жуткость в них блеснули. Как будто они, эти глаза, не только регистрировали чужой мгновенный шок – привычный и неприятный, но сами поражались: «мне – девяносто два года?!?»
– Де-вя-но-сто-два-го-да?! - спрашивает Сергей. «Цари, революции, войны, радио, телевидение, авиация, космос, астрономия, физика, сотни миллионов смертей, чьи-то взлёты и падения, чья-то слава и её полное забвение, рождение и гибель государств, политики, аферисты, террористы... и что еще? Всё в нём, вот под этим старым зимним пальто с серым каракулем. Под этой кроличьей шапкой голова, в которой несколько эпох».

– Де-вя-но-сто-два-го-да?! – спрашивает Сергей. «Или он пуст и там, под старым зимним пальто с каракулем и кроличьей шапкой только девяностодвухлетняя трухлятина?»

«Старик как старик. Самый обыкновенный. В толпе не заметишь. Толпа. Стадо. А здесь – скамейка. Необитаемый остров, интересно. Девяносто два года, где я его видел? Где-то я его видел...»
... Ё за хратантэ иссоари... Те у ю суп, те у ю суп...
– Вы из породы долгожителей? Вы вегетарианец? Свои секреты? Определённый образ жизни? – Сергей сыпанул несолидно горсть вопросов. «Впрочем, суета. Больное сердце... Смешно. Я не младше его. Знаю, что такое смерть. Всегда со мной».
– «Арабское танго»... это было... Вы говорите, двадцать семь дет назад? Да, мне тогда всего шестьдесят пять... и чувствовал себя прекрасно. Жена ещё была жива... А я влюбился, знаете, как мальчишка. В последний раз. И это «Арабское танго»... А с женой мы уже не любили друг друга. Я, знаете ли, был трижды женат. Ох, первая была негодница, предательница. Изменщица. Я её оставил.
А две другие умерли. А я, знаете, влюбился, и «Арабское танго», а третья жена была ещё жива, но уже болела... У меня память хорошая, но вот дочерей – у меня только дочери... Так, от Валентины у меня была Катя и Оля. Нет, это у меня от Клавы. Вы знаете, дочерей я путаю – от какой жены какие. Любовь, знаете ли, ну, вы ещё молодой человек. А с возрастом понимаешь – что это сладкий обман. Гормоны, надпочечники, адреналин и что-то ещё, а всё-таки... Это прекрасно, хотя и недолго, кратковременно, всё кончается. Но это замечательно, что можешь не только о себе и себя... А потом всё кончается. Идёшь, знаете ли, с работы, по морозу за двадцать километров, уставший... А она только и спросит: «Сколько получил?» Женщины... мы их для себя выдумываем.

Л ю б о в ь д е л а е т с т а р и к а ю н о ш е й, ю н о ш у – м у ж ч и н о й, м у ж ч и н у – р е б ё н к о м, р е б ё н к а – м у д р е ц о м а м у д р е ц а – д у р а к о м...

– Ха-ха, может быть.
– Вы мясо совсем не ели?
– Мясо? Какое мясо? Ах, мясо! Нет, не ел. На гражданской когда воевал, ел дохлую конину. У меня прадедушка прожил сто тридцать лет. Я у него в любимых правнуках ходил. Вот он меня с детства и учил – как жить долго.
– А-а, так вы всё-таки из породы долгожителей, – разочарованно протягивает Сергей, на несколько секунд забыв про больное сердце и поверив в существование рецепта долголетия – лишь стоит поподробнее распросить вот это чудо-юдо, если оно, конечно, не врёт. Смешно...»
– Да нет, молодой человек, нет...
– Меня зовут Сергеем.
– Очень приятно, будем знакомы, – старик расцвел улыбкой. – А
меня – Аверьян Спиридонович. Так знаете ли, всё обстоит совсем иначе, иначе... Есть, конечно, природа, порода, но... Вот у меня шесть братьев. Они все умерли в шестьдесят-семьдесят лет.
– Они не следовали советам вашего прадеда? – «Где-то я его всё-таки видел?»
– Да, не следовали. Вы спрашивали о питании. Я вам расскажу. Пожалуйста. Никаких секретов у меня нет. Пожалуйста. Мясо почти до тридцати не пробовал. Молочные продукты, яйца – тоже не употреблял. Категорически! Каши, хлеб, овощи, фрукты. Яблоки. Яблоки – это главное! Нет свежих – ем сушёные. И никаких жиров! Только растительные масла. Вот, горох. С вечера ставлю размачивать, а утром варю девяносто минут. Вкусно, полезно. Морковь тоже.
– Да, но осуществимо ли? Для всех? Рабочий у станка? Шахтёр? И так далее. Без калорий, без мяса?
– Да-да! Всё много сложнее... и если концептуально, вот здесь и рождается вопрос вопросов – что такое человек? Машина? Робот? Разумная машина? И насколько она разумна? Почему люди работают во вредных условиях? И в смертельно опасных для здоровья и жизни? Ведь в большинстве случаев есть выбор – уволиться, уйти, сменить профессию. Или это долг, совесть, зарплата? Не-ет, сложнее, всё сложнее.
Я очень много думал над этими вопросами. Но вот вы говорите – без мяса? Но я прожил. И две войны, и революция на моей памяти. И не гулял, знаете ли, работал, да ещё как... На второй уже не воевал, правда. Я радиоспециалистом был. Делали радиостанции. Тяжело работали. И умственно, и физически. И голодать приходилось. Но знаете, голод я много легче выдерживал, чем те, кто тяжелую пищу кушал. Да, много легче.
– А с женщинами? Без мяса...
– Мера, во всём мера. Нужно жить по средствам. По средствам своего здоровья. Особенно в молодости. Ведь большинство черпает в молодости. Берут в кредит у предстоящих лет. А отдавать-то потом нечем...
– Я тоже трижды женат. Был. И первая тоже шлюшонка попалась, –Сергея как-то нечаянно вынесло на откровенность, может быть, в ответ на доверительность старика.
– Шлюшонка? Мы вс-таки к ним несправедливы. Женщины обходятся с нами так, как обходимся с ними мы. Впрочем, конечно, е с т ь ж е н щ и ны, з а б ы т ь к о т орых н е в о з м о ж н о – т а к и е к о ш м а р ы н е з а б ы в а ю т с я...

«О, недурно, старик!» – А как же быть всё-таки с шахтами, с радиацией и загрязнёнными цехами? Вы говорите – выбор? А я вот работал когда-то. Цех, в нём электропогрузчики заряжаются. И никакой вентиляции. Газ плотный висит – кислота, щёлочь, свинец. Из глаз слёзы текут, лёгкие колет, кашляешь, а работаешь. У меня уже в то время сердце болело. Ну, выскочишь на улицу, во двор – подышать, а там полный двор грузовиков с работающими моторами. И никакого выбора. Негде мне было в то время работать. Какое уж здесь долгожительство...
– Вот я и говорю – так ли мы разумны? Или это просто издержки несовершенства прогресса и в будущем, когда будут работать автоматы...

Б у д у щ е е в с е г д а п р е к р а с н о – х о т я б ы п о т о м у,
ч то т а м н е б у д е т н а с...

Сергей уже почти не слушал старика, а смотрел на «газель». Та, под новую музыку – рок, пыталась выделывать модерновые фигуры. " Красивые ноги. Что молодым эти дурацкие философствования? Они принимают жизнь такой, какова она есть, и этот изменившийся состав воздуха, и отравленную воду – они считают первозданными. Им нужно торопиться, «жить не по средствам», чтобы успеть размножиться. Нельзя же предположить, что в подобной «окружающей среде» можно прожить – если дышать этим ядом с грудного возраста, – хотя бы до пятидесяти? Неугомонный старичок...»

... – И вот он написал статью, что в нашем заливе селёдка больна белокровием, а в камбале – хлорные и цианистые соединения. Рыбу есть категорически нельзя! И что вы думаете? Власть запретила публиковать статью. Рыбу ловят и продают, травят людей. Прячем по-страусиному головы в песок, как будто...
– Я недавно купил два килограмма свежей селёдки. Поел – по телу сыпь страшнейшая пошла, как от радиации, – нехотя говорит Сергей. Он ожидал от долгожителя чего-то большего, а тот скатился на общеизвестные банальности. «Но в старике есть что-то, есть. Не доверяет мне, считает глупым и молодым. Ну, погоди, я ж тебя раскручу...»
– Значит, вы полагаете, что мы – роботы? – Спросил Сергей в упор.
– Ну-у... Я... Не совсем. А в общем-то, все мы автоматы, все! Наши стремления, потребления, вкусы, моды – разве это не автоматизм? А наши профессии? И два общества на земле было – разве случайно? Для соревнования и развития. Нам необходимо развиваться. Скоро, наверное, начнется соревнование с дальним космосом. И жить научатся долго-долго – потому что летать далеко будут. Всё обусловлено, изобретения приходят строго в своё время. Кому-то это нужно, кто-то нас программирует...
– Вы верите в бога? – «Ага, попался старичок».
- А как вы считаете, Сергей, верил в бога Лев Толстой?
– Ну, судя по тому, что церковь предала его анафеме...
– А он всё-таки верил... «Ну, что, мальчишка! Он и дневников-то его не читал, молодые... Не понять им. Только в старости приходит награда – озарения. За всё-за всё! За одиночество – без самых близких. Все умерли. Давно-давно. Что я ему и всем им? Марсианин. Не с кем говорить. Не понимают. Но есть награда – озарения. Лежишь и думаешь, думаешь. Все поступки, мысли – свои, чужие... И уходишь, уходишь далеко, за край, о чём не пишут. Да они не знают этого! Озарения. Всё понимаешь, обо всём догадываешься..."
0 с о б е н н о м н о го в ж и з н и н у ж н о у ч и т ь с я т о м у, ч е м у н и г д е н е у ч а т...

– Вы, Сережа, не читали тайный дневник Толстого?
– Читал. Он верил, что после смерти перейдет в некое высшее духовное состояние, которое и есть настоящее бытие. Так, кажется?
– Да-да, это и был его Бог! И ещё... В старости, понимаете, существует нечто... Ну как бы вам понятнее... Такое состояние... Как будто находишься в таком месте, откуда всё видишь и понимаешь. Озарения... В молодости это недоступно, – старик лихо зыркнул на Сергея, как бы подчеркивая свое превосходство.
«Ай да старичок! «Озарение»! У меня «благодать», а у него «озарение»! Мы говорим об одном и том же! Что это?! Единственное, к чему можно прийти? Озарение, благодать... И дальше – ничего? Ещё одна иллюзия, как любовь и здоровье... Взамен их».
– Всё уже было. Всё написано. Ваши «озарения» /и моя «благодать» – хотел прибавить Сергей, но не прибавил. Долго объяснять, да и всё равно старик не поверит/ - это буддизм. Даже, дзэн-буддизм.
– Вы думаете, я не знаю, что такое дзэн-буддизм? Что такое «мгновенное просветление» или «дао»? Э-э, молодой человек, я это читал ещё задолго до вашего рождения! – Старик психанул.
– Я так не думаю, Сидор Спиридонович...
– Аверьян Спиридонович.
– Извините, Аверьян Спиридонович. Я так не думаю. Я хотел лишь сказать, что все философии возникли из недостатка научной информации. А многие из них вообще отрицали науку. Тот же буддизм. Они черпали из самого человека, из субъективных ощущений. Но человек изменчив, текуч, как говорил лев Толстой.
Возрастные кризы – переходы из возраста в возраст, щёлкают реле, меняются кассеты с программами. Меняются законы и нашей планеты – научные, общественные, социальные, а мы пытаемся ухватиться за догмы-философии. Нам так проще: спокойнее и надежней.
Вот то же сатори – «мгновенное просветление»? Эти «всезнания» и «всеобъемлимость» – не природная ли, генетическая компенсация за старость и... смерть?

Старик выдернул ладонь из толстой овчинной рукавицы и протянул Сергею для пожатия. Тот принял её с некоторым смущением и даже робостью. Ладонь, которой девяносто два года...
– Вот... Вот правильно. Так-так, редко... в ваши годы... Представляете, вот здесь, на этом самом месте, каких-то семьдесят лет назад была совершенно дикая тайга! Я это хорошо помню, я бывал здесь. Сюда нужно было добираться сутки! На телеге, на лошадях. И сколько опасностей! Тигры, медведи, рыси, змеи. А вон островок, Коврижка. На нём нашли поселение древних. Десять тысяч лет. И всё здесь, на одном и том же месте! Понимаете, что я хочу сказать? Мы как будто на каком-то экране. Экран висит себе один и тот же, а на нём действие идёт: одни приходят, другие уходят...
– Ну... Вы знаете, может это нетактично, вы извините, но... вот вы прожили такую долгую жизнь и... «Зря. Обидится. Они к этому слишком чувствительны». И... ну не странно ли, что всё это останется, а... То есть, я хочу спросить, вы верите, как, например, Толстой? – «Чёрт меня дёрнул про смерть!»
– Да, конечно, о ч е н ь с т р а н н о. Уйти – и всё оставить... Землю, людей, близких... Иногда х о ч е т с я верить. В Высший Разум. В переход собственной души на вершину какого-то вселенского энергетического в с е о б щ е г о бытия. Да, как Толстой. Вы когда-нибудь копали могилы на кладбище?
– Н-нет, не приходилось. Да что это у нас за тема! - Сергей попытался прекратить этот разговор.
– А я многих хоронил. Несколько раз мы нечаянно раскапывали заброшенные могилы и... Остаются одна-две кости, берцовые, они почему-то дольше сохраняются, иссине-чёрные. Наступишь случайно – рассыпаются. И всё. Весь дух. Все философии и мировозрения. Может быть, наши веры – от страха смерти, от одиночества, от жалости к себе? И, может быть, нет ни-че-го... – Старик сказал и глянул, словно туда, в чёрную, уже готовую яму. – А впрочем, если верить «Новому Завету» и современной физике, то вполне возможна жизнь после жизни – в энергетическом виде, где-то там, где находится Высший разум или, если угодно, Бог. Может быть, мы, каждый из нас, Его какая-то крохотная часть? Ведь наш мозг – фантастическая машина, которая вполне может передавать с м г н о в е н н о й скоростью нашу энергию на б е с к о н е ч н о е расстояние. Зарегистрированные случаи дальней, на тысячи километров, телепатии, в какой-то мере подтверждают эту гипотезу. А математики давно вычислили такую «элементарную» частицу – тахион, она передвигается с бесконечной скоростью... Но у меня к вам вопрос – выращивали вы когда-нибудь цыплят инкубаторских?
– Хм, нет, я человек городской.
– Делается просто. Берётся электролампа помощнее и подвешивается низко над полом. Цыплята под ней греются и растут. И если они хоть чуть-чуть мыслят, то принимают лампу за что-то естественное. А скорее всего – живут себе и живут. Как будто так и надо. Посмотрите вон туда. – Старик куда-то кивнул головой. Сергей посмотрел, но ничего особенного не увидел.
– Вон туда, туда, на солнце.
Сергей посмотрел на солнечный шар. Висит себе и висит. Пригревает. Плавится в дымчатой белесой зимней мари.
– Вы, наверное, имеете в виду солнечное идолопоклонство? Или эту гипотезу, что Солнце разумно? Читал-читал. Загадочное строение, зернистая поверхность, циклы пятен, устойчивые многомесячные протуберанцы и вообще – мы дети Солнца. Едим, пьём, спим, растём – всё по его воле... Это, конечно, так. Солнце – в триста тридцать тысяч раз больше Земли и так далее. Значит, вы считаете, что богом может быть Солнце? Но идея очень не новая.
– Молодежь всё знает, всё понимает и ничему не верит. – Старик усмехнулся. – У вас замёрзли ноги? Не торопитесь? Давайте пройдёмся?
Сергей взглянул на часы. Электричка его ушла. Заговорился. До следующей тридцать минут.
Они встали. Дед запакован был основательно и не замёрз. Только сейчас, на ходу, чувствовалось, как он стар. Каждый шаг старик делал расчётливо, осторожно и экономно, приволакивая тяжёлые войлочные валенки. Его пальто и шапка как будто давили на него, заставляя его слегка приседать.
«И всё-таки, где-то я его видел», – Опять попытался вспомнить Сергей.
Они медленными шагами пошли к ёлке.
– Я вам не буду говорить пока про Солнце. Вот вы, Серёжа, спрашивали, как прожить долго? Я вам рассказывал о питании – не есть сало, мясо, яйца, молоко. Да. Я худой. И в молодости, когда все здоровые, а я худой... Думаете, не хотелось тоже мышцы иметь? Или сала кусочек? А? Но – воля. Нет и нет! Воля. А потом уж и привычка.
Отсюда – пойдем дальше. Вы говорите – сердце у вас? В ваши-то годы? А я вам скажу – это у вас от чувств. От неуправляемости чувствами. У меня много всякого было. Голод, холод, смерти, женские измены... Но распуститься, разнюниться – это всё равно, что съесть кусочек сала. Понимаете? Мне грустно, плохо, тяжело, а я беру балалайку и частушки наигрываю. Да-а. Или гимнастику делаю. Воля. Запрещаю себе и всё. Но вообще-то, когда был молодым, я сильно не раздумывал. Эти самокопания, самоковыряния – я считал слабостью и глупостью. Дело, действие – вот была моя жизнь!
А как начал стареть, после семидесяти, да, тогда я, знаете, Серёжа, стал о мно-огом задумываться. И представьте, увлекся фантастической литературой! А раньше её никогда не читал.
«Вот! Я его видел в центральной библиотеке! В прошлом году. На встрече с редакцией журнала «Тишина». Выдал он им! И насчёт прозы, и насчёт фантастики. Да ведь он сам, кажется, пишет что-то. Ай да старичок! "
– И если вы хотите знать, во что и как я верю, я вкратце расскажу вам один рассказ. Фантастический. Он в какой-то степени и выражает... Вы не возражаете?
– Пожалуйста. Я тоже люблю хорошую фантастику. «Небось, сам накатал. Облёк свою философию в фантастический фантик. У каждого своя мистика...»

В с е л е н н а я – б е с к о н е ч н ы й м а г а з и н д е т с к и х и г р у ш е к, к о т о р ы м и и г р а ю т д е т и Б о г а.

– Вы, конечно, Серёжа, читали Александра Грина? Знаете его творчество, что он придумал целую страну с собственной географией?
– Да, Зурбаган и...
– Да-да. И вот рассказ начинается с того, что один писатель-фантаст, перечитав Грина, подумал, примерно, так: Грин по отношению к бумаге – бог. Бумага, в сущности, двумерна, плоска. Писатель же в сравнении с ней бесконечно многомерен. Мало того, что он трёхмерен, он ещё имеет и «внутренние измерения» – сердце, печень и, главное, мозг. В сравнении с бумагой писатель-человек знает и умеет бесконечность. Он и создатель бумаги, он и её заполнитель, программист. Она же не может и не сможет никогда понять даже то, что на ней самой написано – свою программу. Вы меня понимаете?
– Да-а... В общем-то... Но бумага не живая, не мыслящая? «Что-то не то, старый, ты городишь».
– Грин и бумага – это аналогия, трамплин для прыжка в дальнейший сюжет! – Старик разгорячился и Сергей не стал спорить.
– Так вот. От бумаги писатель переходит к Исинтам – искусственным интеллектам. Он описывает, как много их расплодилось на Земле, стали возникать даже конфликты, и человечество решило отдать им Марс – пусть осваивают. Писатель описывает, как исинты колонизируют Марс, обживают его. Работают, размножаются, занимаются искусством. Каждый исинт рождается с генетической памятью, в ней – все достижения и человечества, и исинтов.
И вот, исинты, в свободное от трудов праведных время, пишут книги. О себе: как они работают, живут, влюбляются и размножаются. Книги, конечно, отличаются от человеческих. Это, во-первых, и не книги, а, допустим, какие-нибудь монокристаллы с памятью. И сам текст слишком далек от человеческого разума. Но, впрочем, детали здесь не важны. Итак, исинтам в конце концов надоедает их писательское творчество, они видят, что бесконечно повторяются. И однажды один из них вспоминает человеческого писателя Грина, его придуманную страну. Вы не устали слушать?
– Почему же? Очень интересно...
– Так вот. Этому исинту приходит некая идея и он выставляет её на всеобщее рассмотрение. И она захватывает всех марсиан-исинтов. К огромному всепланетному марсианскому компьютеру они достраивают ещё блоки, подключают свои искусственные мозги к процессору компьютера и начинают творить! А компьютер у них не такой, разумеется, как наши сейчас. Он имеет рабочие органы и специальные излучатели. И вот исинты задумывают создать с помощью своего суперкомпьютера не больше и не меньше, как собственную Вселенную – со своими законами и разумными существами. И появляется на Марсе эдакая сфера – бесконечность в виде замкнутой ленты Мёбиуса. Вы имеете представление о ленте Мёбиуса?
– Да, это перекрученная один раз ленточка с соединенными концами.
– Так вот, в собственной Вселенной исинты создают свой макро и микро мир, физические законы и так далее. Конечно, придуманная и созданная работами вселенная много проще по устройству натуральной Вселенной, и всё-таки она действует и развивается. В виде газово-молекулярных соединений. Да. И в конце концов в этой придуманной вселенной возникают разумные существа. Они принимают свой бесконечный мир за настоящий. Они бьются над его сложнейшими законами, создают науку, технику, искусство... Где-то и когда-то у них появится и свой «Грин». Они, разумеется, и не подозревают, что они – всего лишь на э к р а н е, что за ними наблюдают их создатели – исинты, а за исинтами и их искусством наблюдают, в свою очередь, их создатели – люди. Им, как бумаге, никогда не выйти за собственные пределы в другие измерения. Но проходит время, и они создают своих искусственных интеллектов, а те начинают творить и... создают искусственную вселенную...
И вот, писатель, написав рассказ, выходит на улицу, смотрит на Солнце, и ему кажется, что он начинает понимать! Он видит перед собой «компьютер», создавший его, писателя, и весь его мир. А где-то, в центре галактики, другой гигантский «компьютер» – ядро галактики, создающее звёзды. А где-то в центре Вселенной – ещё «компьютер», создающий галактики. А где-то, вне Вселенной – ещё «компьютер», создающий вселенные...
– Аверьян Спиридонович, можно нескромный вопрос? Автор этого
рассказа – вы?
– Ну-у, как сразу вы меня разоблачили. Я. Вот с художественной частью у меня... Бьюсь-бьюсь, а плоховато получается.
– Этот рассказ – ваша вера? – Сергей взглянул на часы. До электрички восемь минут.
– Нет, конечно. Верю только в одно: всё много сложнее, г о р а з д о
сложнее, чем нам кажется и хочется, чем нам п о з в о л я ю т видеть и понимать...

М ы в о о б р а ж а е м, ч т о и г р а е м в в е щ и, а э т о в е щ и Б о г а и г р а ю т в н а с.

Они повернули назад, к катку. Навстречу им по аллее спешила стройная девчонка в голубой курточке и синем трико в обтяжку. Газель. Она подошла к ним и остановилась. Молодая, свежая, розовая, чуть запыхавшаяся, голубоглазая, с застенчиво-кокетливой улыбкой.
– Вот ты где, деда, а я тебя ищу! Не замёрз?
– Моя внучка. Светлячок, – Ласково и горделиво представил её дед.
– Не внучка, а правнучка, – поправила она его.

Электричка стремительно и уютно скользит по белому заснеженному пригороду. Весь экран окна заполнил замёрзший залив и плавящийся багровеющий диск солнца. Розовая солнечная дорожка фантастически-ирреально бежит по голым, выветренным зеленоватым ледяным полям, туда, километров за двадцать, к мысу Песчанному, к остаткам дикой приграничной тайги, к тиграм и рысям...
Сергей держит в руках визитку. «Иванов Аверьян Спиридонович. Профессор-радиофизик. Телефон... Адрес...»

Он улыбается, испытывая праздничную бодрость – то ли от насыщения чистым морозным воздухом, то ли от беседы с чудным стариком, то ли от этой солнечной пурпурной по зелёному, словно инопланетной дорожки. И что-то ещё, что-то ещё, вроде легкого весёлого стыда. Ах, старик, молодец!
Сергей невольно и живо воображает семью, в которой живёт этот старый фантазёр. Наверное, у него кабинет. Стеллажи с книгами, много старинных. Большой прочный письменный стол. И старик за ним. Девяносто два года. Мечтает, прогнозирует...

И опять укол лёгкого непонятного розового стыда – как будто от этой ирреальной солнечной дорожки. Как будто жизнь в лице старика дала ему урок. Бодрости? Оптимизма?
Стук-стук-стук. Колёса о стыки выбивают дробь ритма.
«Давайте плакать иногда, смеясь над страхом! Рыдать давайте иногда, как перед плахой. Как будто жить осталось миг и в слов бессилье, простую истину постиг, а в ней – всесилье».
Колёса выбивают ритм стихов, и вспыхивающие в мозгу строки-струны настраивают данный момент на новый жизненный тон-тонус и звучат, звучат камертоном будущего, в чем-то совпадая с сиюсекундными предощущениями и чем-то противореча...

«Давайте плакать, плакать, плакать – истекая жизнью. Столетьям капать, капать, капать – истекая мыслью. Нас предают иллюзии свои, и убивают нас иллюзии чужие, тончают хрупких чувств календари, по лужам времени кораблики уходят молодые...»

Стук-стук-стук. Бюрюзовые ледяные поля, розовый луч-дорожка, таинство солнечного закатного ока в окно, скорость электрички...
«Еще один миг б л а г о д а т и... Одно из высших мгновений
жизни...»

Стук-стук-стук. «Давайте плакать по себе, о том, что не свершилось с нами. Давайте плакать по судьбе, но только добрыми глазами. Им волю изредка дадим, сентиментальным этим знакам. В себе себя мы разглядим зрачками с тонким влажным лаком...»

Стук-стук-стук. «Как много юности отдали, тому, что ничего уже не значит. Как мало помним, о чём страдали! Давайте же о памяти поплачем...»

Стук-стук-стук. «Давайте верить в старость без морщин, давайте верить в вечность и причины. И если вы из племени мужчин, то нарисуйте женщин голубыми...»

Стук-стук-стук. «Но нет, не в этом дело, нет, не в этом. А в чём, а в чём, а в чём?! Мы прожили своё, наверное, поэтому, как будто мы при всём при том – и ни при чём...»

А через год... Сначала были пешие прогулки. Всё дальше, всё быстрее. И гимнастика. Иногда увлекался. Приходилось расплачиваться – сердечными приступами, таблетками, уколами, чувством смерти. Приходилось на месяцы забывать о «благодати», потому что чувство смерти – это «благодать» наоборот...
Но он всё-таки выбирался, выкарабкивался. Продолжал ходить и делать гимнастику. И питался по системе старика – яблоки и морковка... «Мы прожили свое...» – эта строка из стихотворения застряла на целый год в его мозгу и он как будто именно с ней боролся. Умирать в его-то годы от сердца?! Да это противоестественно! Стыдно, в конце концов! «Нет, мы не прожили своё!! – говорил он себе.
Осенью он побежал. Всего метров сто пятьдесят. Побежал почти условно, конечно. Аккуратненько, совсем без напряжения, чуть быстрее хотьбы. Но это уже был бег трусцой!

Б е р е г и т е з д о р о в ь е – о н о п р и г о д и т с я в о в р е м я б о л е з н и!

И через год... О н б ы л т а м, з а о г р а д о й, н а льду з а г о р о д н о г о к а т к а!!!
Кое-как, на дрожащих ногах, неумело сделал один круг. И сел отдыхать.... Ё за хратантэ иссоари, ё за хратантэ иссоари... – прошлогодние записи звучали здесь же, на этом катке, в этом парке, как будто и не прошел год, как будто одна из мыслящих капель не поборолась с Вечностью и не перебросила себя через рубикон этой проволочной ограды – из небытия в жизнь...
О, вечность, ты – сама по-себе, а все остальные, невечные – сами по-себе...

Танго. Ё за хратантэ... Солнечный луч. В зрачок. Запах льда, водорослей и хвои. Укол забытого генетического. Ньюанс памяти.
Дежавю. Всё уже было. Может быть, ВСЯ кассета к р у т и т с я, б е с к о н е ч н о п о в т о р я я с ь?! И он в с е г д а будет вытаскивать себя из небытия и присутствовать на этом в е ч н о м катке?
Прищуренный, насмешливый взгляд всеобъемлющего всевидящего космического о к а. Ока – вещи в себе, удивленного, разглядывающего собственное нутро...

Вставая со скамейки и неумело скользя, словно сбрасывая с себя очередной человеческий кокон, вылетая новой бабочкой, нелепо размахивая руками – как ещё не распрямившимися помятыми крыльями, с очередной кассетой, в которой прошлое, настоящее и будущее, усмехаясь как будто чужим или собственным всепонимающим оком, взглянув на себя со стороны, на парк, катастрофически сжавшийся со времён детства, Сергей, спотыкаясь, катится по гладкому льду, пытаясь догнать юную стройную «газель». Она лихо гоняет по площадке в окружении мальчишек.
А он в новой, ранее не ведомой ему стадии и фазе, скользит под
музыку старинного красивого вечного танго.

К а т и т с я о т е ц н а в с т р е ч у с в о е й п о в з р о с л е в ш е й д о ч е р и.

Ё за хратантэ иссоари...