He beats himself

Для страшного причастья
В слепящем блеске храма,
В мерцающем сияньи
У алтаря - Пьеро!

Рукою освященной
Сорвал он облаченье,
Для страшного причастья
В слепящем блеске храма.

Потом, благословляя,
Пугливым душам дарит
Трепещущее сердце
В руке, в кровавых пальцах -
Для страшного причастья!

Фрэнк валялся на диване, завернутый в одеяло, в одном носке, ел конфеты и смотрел детективный сериал по телевизору. Он был очень счастлив, потому что родителей не было дома, и он мог делать, что ему хочется, целый день, не слушая ругани и криков, и еще он немного грустил, потому что это был последний день осенних каникул. В следующий понедельник, после их ночевки с Джерардом, они отучились три урока, им выдали табели с предварительными оценками и отправили домой отдыхать до семнадцатого ноября. Но вот отведенные ученикам четырнадцать дней свободы от школы прошли, но Фрэнка это не так уж и сильно расстраивало. Ну, может совсем чуть-чуть.
Раньше бы он упирался руками и ногами, молился бы Зевсу и Перуну, делал бы что угодно, только бы не возвращаться туда, но на этот раз ему уже не терпелось прийти в школу, на урок химии, сесть на заднюю парту и локтем чувствовать присутствие лохматого мальчика в большом свитере рядом с собой.
Фрэнк был рад, что у него появился друг. Такой друг, к которому можно прийти в свой день рождения, потому что дома, как и в жизни, все катится к ебеням, и он накормит тебя мороженым, познакомит со своей собакой со смешной кличкой и споет колыбельную на ночь. Фрэнк был рад, что у него появился Джерард. Всегда такой веселый, жизнерадостный и забавный Джерард.
Они не виделись ни разу на протяжении каникул, потому что Джерард уезжал куда-то с семьей, и все, что оставалось Фрэнку – это разлагаться в одном носке на диване под горой конфетных пышек и скучать по другу. Что он делал, кстати, с огромным удовольствием, потому что после двух месяцев школьного кошмара две недели ничегонеделания – просто счастье.
Поэтому он наслаждался шоколадными конфетами, щелкал по пульту и был абсолютно счастлив до восьми часов вечера. Потом пришли родители, сначала отец, потом мать, и ему пришлось быстренько свалить в свою комнату, потому что букет в руках у матери не предвещал ничего хорошего. И больше ничего в этот вечер он не слышал, потому что даже если родители и ругались внизу, даже если произошел зомби апокалипсис, он ничего не слышал из-под теплого одеяла из-за громкой музыки в наушниках. Он спокойно уснул под тихую «Dreamer», и до самого утра ничто не тревожило его сон.
И даже когда утром крики родителей внизу подняли его на десять минут раньше, Фрэнк ни капли не расстроился. Он быстро соскочил с кровати, уронив при этом наушники и телефон, с которыми уснул в обнимку, и так же быстро побежал в душ, чуть не впилившись в дверной косяк по дороге.
Когда он уже чистый и одетый спускался вниз по лестнице, чтобы проверить, свободен ли сегодня путь к завтраку, он услышал на кухне родителей. Они уже не кричали, не били посуду, не били друг друга. Они просто тихо переговаривались, оскорбляли друг друга совсем вяло, и было слышно, что мама готовит кофе.
Фрэнку вдруг стало их невыносимо жаль. Он понял, что они просто устали. Устали орать каждый день, бросаться тарелками в стену и с пеной у рта доказывать что-то друг другу. Между ними больше не было прежней ненависти, злобного отчаянья и всепоглощающего страха потерять друг друга. Осталось только холодное безразличие. Мама готовила папе кофе не потому, что хотела позаботиться о нем, а просто так. Из вежливости. Будто они просто соседи по квартире.
И в эту минуту Фрэнк понял, что их семье действительно конец. Родители больше не любили друг друга. Родители больше не ненавидели друг друга. Родители стали просто людьми, по странному стечению обстоятельств, проживающими в одной квартире.
Оказавшись на кухне, Фрэнк поежился. Там было холодно. Родители ничего не сказали. Он просто сделал себе кофе, взял глазированную булочку из холодильника и вышел, так же тихо и молча, как и вошел. И ничего не произошло.
Когда Фрэнк ехал в школу, он подумал, что они, скорее всего, скоро разведутся. Их больше ничто не держало вместе. От этих мыслей стало больно. То есть, они же постоянно ругались и все такое, и это просто дико бесило и доводило до отчаянья, но это было все равно в миллиарды раз лучше, чем то, что они сделали сегодня. Ведь ненависть – это такое же чувство, как и любовь, и даже она гораздо лучше, чем безразличие.
Первым уроком была алгебра. Дела становились все хуже и хуже. Фрэнк путался в знаках и цифрах, забывал дописывать буквы, потому что эти гребаные котангенсы и арккотангенсы были, мать их, почти одинаковыми! В последнем примере он вообще сделал самую глупую ошибку в вычислениях: корнем из девяти у него оказалось пять, и вот тогда он понял, что это уже клиника.
В перерывах между уроками он хотел поискать Джерарда, но из-за огромного числа учеников в школе и очень маленького количества времени, отведенного на первую и вторую перемену, пришлось отложить все свои дела на целых три часа. Только после неимоверно скучной литературы, когда вся школа дружно кинулась пожрать, он смог отправиться на поиски своего друга.
Первым делом он решил поискать его в столовой. Он кое-как протиснулся в дверь сквозь давящий поток людей, но понял, что зря. В отстойном углу сидела только стриженая под мальчика девочка, ей пришлось так подстричься, потому что у нее вроде нашли вши, и еще три мальчика; все в очках и с книгами в руках. И даже намека на Джерарда там не было.
«Неужели опять где-то спит?» – подумал про себя Фрэнк, продолжая озираться по сторонам.
Он хотел было выйти обратно в коридор, чтобы подождать Джерарда прямо у столовой, но его остановил нехилый пинок под зад.
-Алекса! – завопил он, оборачиваясь, чтобы посмотреть, что вообще за херня.
Она громко засмеялась и встала напротив возмущенного Фрэнка, потирающего свою задницу.
-А чего встал прямо посреди прохода? – весело сказал она, оттаскивая его в сторонку. – Народ голодный, жалеть не будет.
-Ой да ну тебя, – буркнул он, все же улыбнувшись в ответ.
-Фрэнк, почему ты не пришел на вечеринку? – вдруг серьезно сказала она, сложив руки на груди. – Тебя, вообще-то, правда ждали. А ты не пришел. И теперь все думают, что ты дружишь с Пьеро.
-Бред, – быстро выпалил Фрэнк.
-Хлеб – это не футбольный мяч!!! –заорала мужиковатая буфетчица так громко, что, несмотря на нескончаемый шум голосов, ее услышал в столовой даже последний таракан.
-Да ну? – Алекса подозрительно сощурила свои накрашенные глазки и внимательно посмотрела на Айеро. – А не его ли ты сейчас тут выглядывал?
-Ну… – Фрэнк почесал затылок, виновато глядя на Алексу. – Вообще-то… Слушай, ты не видела его?
Она криво улыбнулась.
-Не видела, – сказала она безразличным тоном, – но после урока в него харкнул Кормак, так что он, скорее всего, сейчас в туалете, отмывается.
Мимо них быстро мелькал народ, толкаясь и недовольно ругаясь, Алекса, слегка улыбнувшись, пожала плечами и отошла от Фрэнка, который просто хотел повернуть время вспять и сделать так, чтобы не слышать того, что она ему сказала.
Нагло растолкав народ, он выбрался из столовой и пошел в сторону туалетов. Ученики толпой бежали навстречу ему, в столовую, и никого из них не волновало, что где-то оплеванный мальчик оттирает чужую слюну от своей кофты в грязном туалете.
«Куда меня вообще несет?»
Джерард не нашелся ни на первом, ни на втором, ни на третьих этажах. Только толкнув дверь мужского туалета на четвертом этаже, Фрэнк услышал звук льющейся воды. Он с облегчением выдохнул и уже хотел сделать первый шаг, но его остановили громкие судорожные всхлипывания. Он так и замер, оставшись стоять за маленьким кафельным выступом, прислушиваясь.
Четвертый этаж остался совсем пустым, из-за того, что все убежали в столовую, и поэтому ничего, даже шум воды, не мешало Фрэнку услышать, что Джерард плачет.
Джерард рыдал, надрывно и истерично, скуля и что-то шепча самому себе. Сердце Фрэнка сжалось.
Он не смог удержаться и все-таки аккуратно выглянул из-за своего выступа и в эту же секунду пожалел о сделанном.
Джерард дрожал, прислонившись к кафельной стене, слезы большими градинами катились по его щекам и падали на пол. Его большой свитер на правом плече был мокрым, как и волосы с этой же стороны: видимо он отмывал их.
Но больше всего поразило Фрэнка не это. Его поразило то, что Джерард заливался слезами, всхлипывал, выдавливал из себя что-то охрипшим голосом и бил себя. Он отчаянно колотил кулаками по ногам, ключицам, по лицу, он бил с такой силой, будто ненавидит себя больше всего на свете. Фрэнк вздрогнул, когда он несколько раз подряд сильно ударился головой о тяжелый холодный кафель и заплакал еще громче.
Джерард ревел и бил себя, бил и снова ревел от боли. Все его тело дрожало, голос был надломленным и охрипшим от долгих рыданий, но он не останавливался и продолжал бить себя, бить до одури больно.
Фрэнку стало страшно. Он быстро вылетел из туалета, и просто побежал, по этажам и лестницам, сам не зная, куда он бежит. Проскочив несколько лестничных пролетов, он увидел слегка приоткрытую дверь в пустом коридоре и влетел во все такой же пустой кабинет астрономии, плотно закрывшись в нем. Прижавшись лбом к холодной стене, он тяжело задышал и схватился за живот.
Что с Джерардом?
Что с этим самым солнечным мальчиком в мире?
Что эти уроды с ним сделали?
Фрэнк понимал, что это отвратительно и неприятно, когда в тебя плюют, что из-за этого даже можно заплакать, но то, что было с Джерардом…
Это было по-настоящему страшно. Почему он так кричал? Что он шептал сам себе охрипшим голосом? Почему он, мальчик, который всегда в любой ситуации просто показывал всем средний палец, разрушал себя в грязном одиноком темном туалете под звуки ржавой воды из-под крана?
Звонок на четвертый урок напомнил Фрэнку о том, что ему пора на физику. Он кое-как добрался до класса, но сосредоточиться на делении ядер урана, о котором так захватывающе рассказывал учитель, Фрэнк не мог. Так же как он не понимал учителя информатики и учителя истории: все, что ему нужно было – это седьмой урок.
Фрэнк никогда не бегал по школе так быстро. После шестого урока, он самый первый прибежал в кабинет химии, уселся за свою парту и до самого звонка на урок не сводил взволнованного взгляда с дверей, которые то и дело открывались и закрывались: разные ученики все заходили и заходили, каждый раз заставляя сердце Фрэнка подступить к горлу.
Но вот, как всегда опоздавший, Джерард появился в кабинете, умилительно улыбаясь, в сухом свитере и с сухими растрепанными волосами.
-Привет, Фрэнки, – усаживаясь рядом с Фрэнком, прошептал он, потому что учительница уже начала говорить. – Как твои каникулы?
Он выглядел как всегда. Лохматый и немного помятый, улыбался, и его глаза отдавали все тем же легким безумием. И только большое светло-желтое пятно виднелось на его ключице.
-Да нормально, – ответил Фрэнк, записывая тему урока с доски. – Твои как?
-Замечательно! – выпалил Джерард, тоже открывая тетрадь.
Им пришлось ненадолго замолчать, потому что учительница внимательно оглядывала класс в поисках того, кто выйдет к доске и решит задачу. И только когда она вызвала кого-то из девчонок, Фрэнк снова заговорил:
-А что у тебя за синяк на ключице?
-А, это, – Джерард небрежно провел рукой по ключице, – упал, представляешь? Запнулся об Апрельского. Он слился с ковром, и я его не заметил.
Фрэнк улыбнулся вместе с Джерардом. Эта смешная история действительно вызывала улыбку. Джерард прекрасно лгал. Фрэнк чуть сам не поверил ему, но воспоминания о рыдающем мальчике в грязном туалете, вернули его в реальность.
Он больше не спрашивал Джерарда о синяке. Остаток урока и всю дорогу домой, они болтали о разной чепухе. Рассказывал в основном Джерард о своей веселой бабуле, к которой они ездили все вместе, и Фрэнк охотно слушал его, потому что ему, кроме как о диване и развалившейся семье, говорить было не о чем.
Фрэнк смотрел на этого мальчика, который с таким восторгом рассказывал о пирожках с вишней, который кричал и избивал себя до синяков, и у него внутри зарождалось какое-то странное чувство, которое он испытывал лишь раз в жизни, когда ему в детстве подарили котенка. Он чувствовал, что должен как-то спасти этого маленького ребенка, он чувствовал, что должен быть рядом, он чувствовал… ответственность за него.