Повесть Чепупахи

– Ты не можешь себе представить, как я рада видеть тебя, моя милая деточка! – сказала Герцогиня, ласково взяв Аню под руку.

Ане было приятно найти ее в таком благодушном настроении. Она подумала, что это, вероятно, перец делал ее такой свирепой тогда, в кухне.

“Когда я буду герцогиней, – сказала она про себя (не очень, впрочем, на это надеясь), – у меня в кухне перца вовсе не будет. Суп без перца и так хорош. Быть может, именно благодаря перцу люди становятся так вспыльчивы, – продолжала она, гордясь тем, что нашла новое правило. – А уксус заставляет людей острить, а лекарства оставляют в душе горечь, а сладости придают мягкость нраву. Ах, если б люди знали эту последнюю истину! Они стали бы щедрее в этом отношении…”

Аня так размечталась, что совершенно забыла присутствие Герцогини и вздрогнула, когда около самого уха услыхала ее голос.

– Ты о чем-то думаешь, моя милочка, и потому молчишь. Я сейчас не припомню, как мораль этого, но, вероятно, вспомню через минуточку.

– Может быть, и нет морали, – заметила было Аня.

– Стой, стой, деточка, – сказала Герцогиня, – у всякой вещи есть своя мораль – только нужно ее найти.

И она, ластясь к Ане, плотнее прижалась к ее боку.

Такая близость не очень нравилась Ане: во-первых, Герцогиня была чрезвычайно некрасива, а во-вторых, подбородок ее как раз приходился Ане к плечу, и это был острый, неудобный подбородок. Однако Ане не хотелось быть невежливой, и поэтому она решилась терпеть.

– Игра идет теперь немного глаже, – сказала она, чтобы поддержать разговор.

– Сие верно, – ответила Герцогиня, – и вот мораль этого: любовь, любовь, одна ты вертишь миром!

– Кто-то говорил, – ехидно шепнула Аня, – что мир вертится тогда, когда каждый держится своего дела.

– Ну что ж, значенье более или менее то же, – сказала Герцогиня, вдавливая свой остренький подбородок Ане в плечо. – И мораль этого: слова есть – значенье темно иль ничтожно.

“И любит же она из всего извлекать мораль! ” – подумала Аня.

– Я чувствую, ты недоумеваешь, отчего это я не беру тебя за талию, – проговорила Герцогиня после молчанья. – Дело в том, что я не уверена в характере твоего фламинго. Произвести ли этот опыт?

– Он может укусить, – осторожно ответила Аня, которой вовсе не хотелось, чтобы опыт был произведен.

– Справедливо, – сказала Герцогиня, – фламинго и горчица – оба кусаются. Мораль: у всякой пташки свои замашки.

– Но ведь горчица – не птица, – заметила Аня.

– И то, – сказала Герцогиня. – Как ясно ты умеешь излагать мысли!

– Горчица – ископаемое, кажется, – продолжала Аня.

– Ну, конечно, – подхватила Герцогиня, которая, по-видимому, готова была согласиться с Аней, что бы та ни сказала. – Тут недалеко производятся горчичные раскопки. И мораль этого: не копайся!

– Ах, знаю! – воскликнула Аня, не слушая. – Горчица – овощ. Не похожа на овощ, а все-таки овощ.

– Я совершенно такого же мненья, – сказала Герцогиня. – Мораль: будь всегда сама собой. Или проще: не будь такой, какой ты кажешься таким, которым кажется, что такая, какой ты кажешься, когда кажешься не такой, какой была бы, если б была не такой.

– Я бы лучше поняла, если б могла это записать, – вежливо проговорила Аня. – А так я не совсем услежу за смыслом Ваших слов.

– Это ничто по сравнению с тем, что я могу сказать, – самодовольно ответила Герцогиня.

– Ах, не трудитесь сказать длиннее! – воскликнула Аня.

– Тут не может быть речи о труде, – сказала Герцогиня. – Дарю тебе все, что я до сих пор сказала.

“Однако, подарок! – подумала Аня. – Хорошо, что на праздниках не дарят такой прелести”. Но это сказать громко она не решилась.

– Мы опять задумались? – сказала Герцогиня, снова ткнув остреньким подбородком.

– Я вправе думать, – резко ответила Аня, которая начинала чувствовать раздраженье.

– Столько же вправе, сколько свиньи вправе лететь, и мор…

Тут, к великому удивлению Ани, голос Герцогини замолк, оборвавшись на любимом слове, и рука, державшая ее под руку, стала дрожать. Аня подняла голову: перед ними стояла Королева и, скрестив руки, насупилась, как грозовая туча.

– Прекрасная сегодня погодка, Ваше Величество, – заговорила Герцогиня тихим, слабым голосом.

– Предупреждаю! – грянула Королева, топнув ногой. – Или ты, или твоя голова сию минуту должны исчезнуть. Выбирай!

Герцогиня выбрала первое и мгновенно удалилась.

– Давай продолжать игру, – сказала Королева, обратившись к Ане. И Аня была так перепугана, что безмолвно последовала за ней по направлению к крокетной площадке. Остальные гости, воспользовавшись отсутствием Королевы, отдыхали в тени деревьев. Однако как только она появилась, они поспешили вернуться к игре, причем Королева вскользь заметила, что, будь дальнейшая задержка, она их всех казнит.

В продолжение всей игры Королева не переставая ссорилась то с одним, то с другим и орала: “Отрубить ему голову”. Приговоренного уводили солдаты, которые при этом должны были, конечно, переставать быть дугами, так что не прошло и полчаса, как на площадке не оставалось более ни одной дужки и уже все игроки, кроме королевской четы и Ани, были приговорены к смерти.

Тогда, тяжело переводя дух, Королева обратилась к Ане:

– Ты еще не была у Чепупахи?

– Нет, – ответила Аня. – Я даже не знаю, что это.

– Это то существо, из которого варится поддельный черепаховый суп, – объяснила Королева.

– В первый раз слышу! – воскликнула Аня.

– Так пойдем, – сказала Королева. – Чепупаха расскажет тебе свою повесть.

Они вместе удалились, и Аня успела услышать, как Король говорил тихим голосом, обращаясь ко всем окружающим: “Вы все прощены”.

“Вот это хорошо”, – подумала Аня. До этого ее очень угнетало огромное число предстоящих казней.

Вскоре они набрели на Грифа, который спал на солнцепеке.

– Встать, лежебока! – сказала Королева. – Изволь проводить барышню к Чепупахе, и пусть та расскажет ей свою повесть. Я должна вернуться, чтобы присутствовать при нескольких казнях, которые я приказала привести в исполнение немедленно.

И она ушла, оставив Аню одну с Грифом.

С виду животное это казалось пренеприятным, но Аня рассудила, что все равно, с кем быть – с ним или со свирепой Королевой.

Гриф сел и протер глаза. Затем смотрел некоторое время вслед Королеве, пока та не скрылась, и тихо засмеялся.

– Умора! – сказал Гриф не то про себя, не то обращаясь к Ане.

– Что умора? – спросила Аня.

– Да вот она, – ответил Гриф, потягиваясь. – Это, знаете ль, все ее воображенье: никого ведь не казнят. Пойдем!

– Все тут говорят – пойдем! Никогда меня так не туркали, никогда!

Спустя несколько минут ходьбы они увидели вдали Чепупаху, которая сидела грустная и одинокая на небольшой скале. А приблизившись, Аня расслышала ее глубокие, душу раздирающие вздохи. Ей стало очень жаль ее.

– Какая у нее печаль? – спросила она у Грифа, и Гриф отвечал почти в тех же словах, что и раньше:

– Это все ее воображенье. У нее, знаете, никакого и горя нет!

Они подошли к Чепупахе, которая посмотрела на них большими телячьими глазами, полными слез, но не проронила ни слова.

– Вот эта барышня, – сказал Гриф, – желает услышать твою повесть.

– Я все ей расскажу, – ответила Чепупаха глубоким, гулким голосом. – Садитесь вы оба сюда и молчите, пока я не кончу.

Сели они, и наступило довольно долгое молчанье. Аня подумала: “Я не вижу, как она может кончить, если не начнет”. Но решила терпеливо ждать.

– Некогда, – заговорила наконец Чепупаха, глубоко вздохнув, – я была настоящая черепаха.

Снова долгое молчанье, прерываемое изредка возгласами Грифа – хкрр, хкрр… – и тяжкими всхлипами Чепупахи.

Аня была близка к тому, чтобы встать и сказать: “Спасибо, сударыня, за ваш занимательный рассказ”, но все же ей казалось, что должно же быть что-нибудь дальше, и потому она оставалась сидеть смирно и молча ждала.

– Когда мы были маленькие, – соизволила продолжать Чепупаха, уже спокойнее, хотя все же всхлипывая по временам, – мы ходили в школу на дне моря. У нас был старый, строгий учитель, мы его звали Молодым Спрутом.

– Почему же вы звали его молодым, если он был стар? – спросила Аня.

– Мы его звали так потому, что он всегда был с прутиком, – сердито ответила Чепупаха. – Какая вы, право, тупая!

– Да будет вам, стыдно задавать такие глупые вопросы! – добавил Гриф. И затем они оба молча уставились на бедняжку, которая готова была провалиться сквозь землю. Наконец Гриф сказал Чепупахе:

– Валяй, старая! А то никогда не окончишь.

И Чепупаха опять заговорила:

– Мы ходили в школу на дне моря – верьте не верьте…

– Я не говорила, что не верю, – перебила Аня.

– Говорили, – сказала Чепупаха.

– Прикуси язык, – добавил Гриф, не дав Ане возможности возразить. Чепупаха продолжала:

– Мы получали самое лучшее образованье – мы ходили в школу ежедневно.

– Я это тоже делала, – сказала Аня. – Нечего Вам гордиться этим.

– А какие были у вас предметы? – спросила Чепупаха с легкой тревогой.

– Да всякие, – ответила Аня, – география, французский…

– И поведенье? – осведомилась Чепупаха.

– Конечно, нет! – воскликнула Аня.

– Ну так ваша школа была не такая хорошая, как наша, – сказала Чепупаха с видом огромного облегченья. – У нас, видите ли, на листке с отметками стояло между прочими предметами и “поведенье”.

– И Вы прошли это? – спросила Аня.

– Плата за этот предмет была особая, слишком дорогая для меня, – вздохнула Чепупаха. – Я проходила только обычный курс.

– Чему же Вы учились? – полюбопытствовала Аня.

– Сперва, конечно, – чесать и питать. Затем были четыре правила арифметики: служенье, выметанье, уморженье и пиленье.

– Я никогда не слышала об уморженьи, – робко сказала Аня. – Что это такое?

Гриф удивленно поднял лапы к небу.

– Крота можно укротить? – спросил он.

– Да… как будто можно, – ответила Аня неуверенно.

– Ну так, значит, и моржа можно уморжить, – продолжал Гриф. – Если Вы этого не понимаете, Вы просто дурочка.

Аня почувствовала, что лучше переменить разговор. Она снова обратилась к Чепупахе:

– Какие же еще у вас были предметы?

– Много еще, – ответила та. – Была, например, лукомория, древняя и новая, затем – арфография (это мы учились на арфе играть), затем делали мы гимнастику. Самое трудное было – язвительное наклонение.

– На что это было похоже? – спросила Аня.

– Я не могу сама показать, – сказала Чепупаха. – Суставы мои утратили свою гибкость. А Гриф никогда этому не учился.

– Некогда было, – сказал Гриф. – Я ходил к другому учителю – к Карпу Карповичу.

– Я никогда у него не училась, – вздохнула Чепупаха. – Он, говорят, преподавал Ангельский язык.

– Именно так, именно так, – проговорил Гриф, в свою очередь вздохнув. И оба зверя закрылись лапками.

– А сколько в день у вас было уроков? – спросила Аня, спеша переменить разговор.

– У нас были не уроки, а укоры, – ответила Чепупаха. – Десять укоров первый день, девять – в следующий и так далее.

– Какое странное распределенье! – воскликнула Аня.

– Поэтому они и назывались укорами – укорачивались, понимаете? – заметил Гриф.

Аня подумала над этим. Потом сказала:

– Значит, одиннадцатый день был свободный?

– Разумеется, – ответила Чепупаха.

– А как же вы делали потом, в двенадцатый день? – с любопытством спросила Аня.

– Ну, довольно об этом! – решительным тоном перебил Гриф. – Расскажи ей теперь о своих играх.