Граф Нулин

«Мы длинной вереницей идем за синей птицей», — напевая, воду свою маленькую спутницу за руку.

Взяли плакат и понесли обратно. Скоро он стоит на террасе.

Всю ночь до утра сияют в кресло белые астры, мок­рые от росы.

Всю ночь я исполняю моим новым друзьям програм­му несостоявшегося концерта.

Кисловодск на всю жизнь запомнился мне нашей встречей, и почему-то, вернувшись в Москву, я никогда уже не забывал эту осень.

...Без школы и без театра я остался после того, как проводил Вахтангова...

С богом, в дальнюю дорогу!

Путь найдешь ты, слава богу.

Светит месяц; ночь ясна;

Чарка выпита до дна.

Это было в ночь с 30 на 31 мая.

Вахтангов лежал недвижимо, со скрещенными рука­ми на груди, со сжатыми, скорбными губами.

В неминуемо наступающем утре сквозь тяжелые чер­ные шторы уже пробивался в студию солнечный луч, и в луче мы стояли и вглядывались в любимые черты на­шего учителя.

Быть может, так очень давно, тому много столетий, на ступеньках мраморного портика стояли ученики Со­крата...

Проходила ночь. Тишина. Горели тяжелые канде­лябры...

Я стоял над ним и читал, строго, четко, вдумываясь в слова.

Он слушает в последний раз, скорбный и недвиж­ный...

Душно от цветов. Они белые, их приносят и прино­сят...

Ночь проходит.

Пропел петух. Скоро. Нужно спешить! И слезы па­дают на книгу, не бутафорские, неподдельные слезы!..

Неужели все это не сон, нескладный сон?

И разве эти холодные руки и белое-белое лицо вы­леплены не из воска?!

Сейчас вот я закричу что есть силы, что давно пора кончать и чтобы давали занавес над этим жестоким, не­лепым представлением!..

Я плохо понимаю, почему так затягивают последний акт...

И почему так странно бегут и бегут слезы...

Поют и несут его...

В шеренгу стоят с красными знаменами комсомоль­цы и салютуют Вахтангову, пропуская его мимо себя. Но почему не идут сюда мастера и не отдают дань ху­дожнику, учителю, почему музыканты не играют Бетхо­вена, почему скульптор не лепит эту сухую, холодную, подернутую тлением голову? Почему гениальные ар­тисты не читают самое его любимое и дорогое?

И вот стучат молотки...

Могильщики, как в «Гамлете»...

И вот кидают в эту глупую яму цветы и опускают его...

О, как бегут слезы...

Шумят деревья. Шумит высокая трава. Звонят в мо­настыре к вечерне.

Смотрю на все, что от него осталось, — на этот холм, на белые цветы, и ухожу один... Туда, в поле...

Развевает волосы мои ветер, и один я ухожу все даль­ше и дальше, туда, где, кажется мне, догоню его и где земля сливается с небом...

Я хочу еще раз в жизни испытать очарование вах­танговских ночей, то ночное волнение и вспомнить те утра, когда мы выходили из студии после репетиций.

Всю жизнь я буду стоять перед тобой, опустив голо­ву, и ты, живой, никогда не уйдешь из моей памяти.

Незабываемы эти дни прощания с исхудавшим и любимым человеком, которому:

«...жить и жить,

сквозь годы мчась», —

как говорил Маяковский.

Театр осиротел. Л я еще по-прежнему в школе. Одна­ко я не могу без моего божества понимать: что и как? Я стал придирчив и подозрителен. Мне все казалось, сейчас вот возьмут и не так повернут. Ошибутся.

Вскоре меня исключили из студии за отсутствие та­ланта, и снова я стал незаконным сыном Вахтангова. Та­ким остаюсь и по сию пору.

Мама еще раз сказала — из тебя ничего не выйдет. Ты пропал.