Рождение жанра

Какому же искусству я служил в те годы?

Прежде всего литературе, которую надо ставить рядом с театром, если она произносима, исполняема с эстрады, литературе, которую можно поставить рядом с оратор­ским искусством. Где-то здесь существовало свободное пространство, в которое можно было вдвинуть то, что ме­ня влекло.

Служил ли я такому искусству, или же только искал его?

Существовала концертная практика, где пели, игра­ли, на рояле или на скрипке, танцевали и даже читали литературные произведения. В общем потоке концертов между пением, игрой на рояле, танцем, случается, звучит слово. Некоторые драматические артисты читали под музыку — это называлось мелодекламацией. Казалось бы, искать было нечего. Арена существовала, и на арене дей­ствовали крупные и менее крупные мастера, делали свое дело кто как умел, лучше или хуже, с большим или мень­шим успехом.

Думал ли я тогда, что это мой путь? Что меня влечет именно такая арена? Нет, не думал. Наоборот, я боялся разнохарактерности концертных ансамблей, зависимости от только что пропетой арии, умолкнувшей скрипки, а главное, своей эпизодичности в таком сочетании.

Большая площадка, много света, очень красивое платье у певицы и чудесный голос. Она подражает соло­вью — это искусство: школа, техника, мастерство. Я стою за кулисами и слушаю. Вслед за пением мой выход. Умолкнет последняя пленительная трель соловья, от­гремят аплодисменты, и наступит такая минута, когда нужно будет выйти очень спокойно, хорошо владея со­бой, отбросить в сторону навязчивую мысль: как пре­красны трели соловья, как трудно мне после соловья, ку­да иду я с моим скромным словом? Не уроню ли я его? Достойно ли прозвучит оно и как будет принято?

Можно ли именно этому посвятить свою жизнь, если сюда приходят мастера, которые делают большое, основ­ное дело в своем доме, то есть в театре, а па эстраду, меж­ду делом, несут часть своего огня, умения, чтобы блес­нуть на десять-пятнадцать минут и снова уйти в театр, где существует большая творческая жизнь. Жить на та­кой арене можно частью своей души, а целиком и пол­ностью принадлежать театру.

Куда же я унесу большую часть себя, если здесь нуж­на частица моего таланта и умения? Где мой дом, в кото­ром я разверну основную силу своего дарования?

Придя на эстраду, я не был еще самим собой. Я на­шел себя позднее, когда встретился со своей аудиторией. Это произошло в поездке по Северному Кавказу, куда я приехал осенью 1924 года.

Я уезжал из Москвы в состоянии затянувшейся, каза­лось мне, неопределенности.

Поезд мчал меня на юг, и никто из пассажиров не знал, что молодой человек ищет своей дороги и что, кроме красивого голоса, у пего ничего нет за душой. Он ехал в те места, где нашел предмет своих исканий, как сказал бы писатель той поры, когда были модны романы в письмах. Не станем останавливаться на столь личной теме, закроем древний роман в письмах. Скажем попросту: на вокзале его встретили две сестры. Одна из них была то­карь, другая — предмет его исканий, она уехала к себе на родину еще ранней воспой. И Москва показалась вдруг молодому человеку совсем пустой — он тронулся в путь вслед за ней. И вот он среди забот и развлечений, неждан­ных и негаданных. Круг интересов не то чтобы мал, но жизнь его течет, лишенная московских тревог и волнений.

Минеральные Воды — это маленькая железнодорож­ная станция, где жизнь течет тихо и планомерно — и каждый знает свое место, свой пост. Здесь, пожалуй, можно давать концерты, учить пионеров, посещать депо, где работает токарем свояченица.

Депо — это паровозные спальни, огромные, прокоп­ченные, с перестуками, шипеньем, с подвешенными на ре­монт тяжелыми паровозами и рабочими в промасленных блузах.

Вот и репейники у рельс, обрызганные нефтью. И пах­нет хорошо. А вот и токарный цех.

Вдали у станка стоит сестра. Она обтачивает какую-то деталь.

«Наша дочка, — говорит старый рабочий. — Первая де­вушка пришла учиться к нам».

Откуда-то сверху пробивается синий луч и падает ей на голову.

Надо запомнить, подумал я, и мы долго стояли па ма­ленькой лесенке, ведущей в ту комнатку, где собиралась молодежь.

Прогудел гудок на обеденный перерыв. Многие стан­ки остановились. Все ушли. Осталась сестра (она сегодня дежурная) и стала водить нас от станка к станку. Неко­торые, проворачивающие крупную стружку, продолжали работать. «Сами работают, какие умные», — подумал я.

Сестра ходила между станками, наблюдая за их работой.

— Владимир, ты почитай нам, — сказала она,

— Обязательно, а когда?

— Я договорюсь и окажу тебе.

— Хорошо.

Шагая через рельсы, мы шли домой.

— Надо им почитать... А это что?

— Это клуб,

— Клуб? Надо зайти.

Зал в клубе пустовал. На сцене тоже никого не было. Я обследовал сцену, осмотрел занавес, кулисы, взобрался на лесенку, ведущую на колосники, и бросил оттуда розу. Цветок, описав дугу, упал на пустую сцену.

— Ты что-то сыграл?

— Да.

Поаукав, чтобы проворить резонанс, я спустился.

— Мне здесь нравится, — сказал я своей спутнице, и мы вышли на улицу.

Итак, нет ни Москвы, ни памятников, ни театров, ни музеев. Есть депо, гора Змейка, клуб, библиотека. И есть люди. И кажется, что они чего-то ждут от московского гостя. Я стал думать, перебирать в памяти все, что испол­няю.

Весь мой репертуар как-то померк, отошел куда-то, не отвечал на то главное, что все мы носили в сердце. Умер Владимир Ильич, это горе жило вместе с нами, не забы­валось.

Мы не говорили с моей спутницей о том, что, покинув столицу, мы вдруг ощутили под ногами простую землю и увидели простых людей, стоявших на своих постах и вы­полнявших то, что им поручено: одни водили поезда, дру­гие точили гайки, третьи дежурили у стрелок.

Все они ручейками вливались в большое понятие — народ. Странно, в Москве людей больше и сфера их дея­тельности шире и ответственней, но почему тут, где их только тысячи, они ближе, виднее и молчаливое ожи­дание их — «что привез им москвич?» — явственнее звучит?

И мы как-то виднее. Все в нас видно. Даже наша неко­торая неподготовленность ко встрече с ними, вероятно, уже угадывается ими, вероятно, они догадываются, что я читаю Пушкина, Гоголя. Все это хорошо, но что есть еще? Есть ли о сегодняшнем дне? Может быть, о завтрашнем?

— Что же им все-таки почитать? — спросил я после долгого молчания.

— Маяковского, — сказала спутница.

— И Маяковского сложновато. Но его обязательно надо им прочесть.

— «Двенадцать» Блока.

— Верно, Прочту «Двенадцать»,

— Да, но ты ведь приехал отдохнуть?

— Нет, это невозможно. Из Пушкина еще почитаю. Сцену из «Бориса Годунова».

— А еще что?

— И еще я прочту, пожалуй, «Графа Нулина».

— Ну... может быть...

— Конечно, это не совсем то, но... я попробую, надо проверить...

— Проверить надо.

— Еще надо прочесть «Моцарта и Сальери». Красно­армейцы слушали и плакали.

— Когда убивают гения — народ сочувствует ему, по­тому и плакали, — сказала моя собеседница.

Я согласился с ней:

— Моцарт пароду нравится. Верно. Ленин... Надо о Ленине... очень нужно о Ленине...

— Но у тебя есть.

— Мало! Надо все, все снова просмотреть и проду­мать...

— Мы сходим в библиотеку, в клубе есть...

— Сходим сейчас же.

И мы пошли в местную библиотеку.

Диспуты... Спорят... А чего спорить? Работать надо! Сложной, большой жизнью живут люди искусства в Мос­кве, а вот приехали мы сюда, и почва уходит из-под ног. Я прочту им лекцию о московских театрах. Надо расска­зать, что там делается.

Я сажусь писать лекцию. С чего же я начну? О чем буду говорить? Все театры разные и о каждом надо рас­сказать просто.

Мы из Москвы. Надо сообщить, что делают для них в Москве. Очень трудно...

Моя спутница рисует. Она делает макеты декораций и эскизы театральных костюмов различных московских спектаклей.

—- Получается интересно... Мы устроим выставку во время лекции, — говорю я ей.

— Хорошо.

Так мы и сделали. Я прочел лекцию, сделав обзор последних постановок в московских театрах, а в антракте зрители рассматривали маленькую выставку, которую я объяснял.

К нам подошел мальчик из депо.

— А почему ты не нарисовала глаза у этой актри­сы? — спросил он у моей спутницы.

— Это набросок, я хотела показать костюм и общий характер...

— А, нет, надо и глаза...

— Она сделала наброски, чтобы дать впечатление о характере роли, — сказал я в ее защиту. — Рисунок слишком мал для такой проработки.

— Ага! Понимаю, — сказал мальчик, — это заготовка?

— Вот-вот! — и мы оба засмеялись.

— Ну, если заготовка детали, — тогда можно. Знакомство состоялось, с нами подружилась моло­дежь.

Идут дни...

Москва стоит на севере, а мы, кажется, сдаем здесь экзамен на аттестат зрелости.

Но мы не говорим об этом. Мы сравниваем, какими мы были в Москве и какими стали здесь. Что же приго­дится нам: что привезли мы с собой и чему научились в Москве и что узнали, чему научились здесь?

Мы как будто беззаботно проводим время, собираем фиалки, срываем вишни прямо с дерева, поглядывая в синие небеса и отдыхая. Все это так. Но сквозь это про­свечивала напряженная работа мысли: хотелось найти се­бя, что-то новое входило в наше сознание, чему-то тут мы продолжали учиться. Это безотчетно, но это присут­ствует и куда-то зовет.

Мой концерт состоялся. И не один.

Доволен ли я результатами? И да и нет.

— «Графа Нулина» читать не надо, — сказал я своей спутнице.

«Борис Годунов» нравится, но спрашивают, что дальше? Почему только одна сцена? Оказывается, интере­сует сюжет, а не картина без начала и без конца. Тем бо­лее что звучит сильно, значит, хотят знать, что дальше.

«Моцарт и Сальери» производит странное впечатле­ние: почему-то мало аплодируют, а слушают тихо.

— Они не хотят аплодировать, они относятся серьез­но, они расстроились, потому что Моцарта отравили.

— Да, вероятно, так...

— Ты не жди аплодисментов.

— Да, пожалуй, тут что-то другое в оценке, без апло­дисментов получается.

— А ты заметил, как тихо входили с фонарями в темный зал и как мелькали огоньки красные, зеленые по рядам... Ты видел?

— Я заметил, по не понял, что это такое...

— Это они прямо с дежурства приходили... не заходя домой... Знаешь что? Давай сходим на стекольный завод. Мы в школе ходили туда на экскурсию.

— Надо пойти с концертом.

— Очень хорошо: пойдем с концертом.

— Я пойду туда... Попробую со «Снегурочкой».

— А ширмы?

— Твой отец сделает мне другие. Как ты думаешь, сделает?

— Конечно, сделает.