Душа шамана

(Начало повести)

Шаман¹ Холурааш ожидал ночи и того часа, когда можно начать камлание. Варят сытный и вкусный ужин. Всё это время его кормят, поят и чествуют. В юрте собираются соседи. Мужчины располагаются с правой стороны, женщины в левой. Когда все поужинают, шаман начинает медленно расплетать косички, что-то бормоча и отдавая различные приказания. Он нервно икает, отчего всё его тело странно содрогается.

Глаза уставлены неподвижно в огонь. Пламя понемногу гаснет, юрту наполняют сумерки, дверь запирается.

Шаман медленно снимает с себя рубаху и надевает свою ритуальную одежду: тон (пальто), увешанный железными пластинками, с медной бляхой на груди и шапку. Взяв раскуренную трубку, он долго курит, глотая дым.

Икота становится громче, дрожь всё заметнее. Вот он кончил курить, лицо его бледно, голова низко опущена, глаза полузакрыты. В это время на середину юрты успели положить белую кобылью кожу. Холурааш, взяв ковш холодной воды, выпивает несколько больших глотков и медленным сонным движением отыскивает на войлоке приготовленную заранее колотушку бубна. Затем он выходит на середину юрты и совершает торжественный поклон на все четыре стороны света; брызжет вокруг себя водой изо рта. Огонь окончательно гасят. При слабом мерцании углей виднеется ещё некоторое время в темноте неподвижная фигура Холурааша, сидящего склонив голову, держа перед грудью громадный как щит бубен. Лицо его обращено на юг. Все сидящие задержали дыхание, и среди неприглядной тьмы слышно только невнятное бормотание шамана. Наконец и эти звуки затихают; на мгновение водворяется мертвая тишина. Немного спустя раздастся одинокий, резкий, как лязг железа, зевок и вслед за ним, едва слышная вдалеке от юрты громко, чётко и пронзительно прокричит сокол, затем жалобно расплачется чайка. После нового промежутка тишины начинается легкая, как комариное жужжание, дробь бубна: Холурааш начинает свою музыку. Вначале нежная, мягкая, потом нервная и пронзительная, как шум приближающейся бури, музыка всё растёт и крепнет. На общем её фоне поминутно выделяются дикие крики: каркают вороны, жалуются чайки, посвистывают кулики, клекочут соколы и орлы. Музыка растёт, удары по бубну сливаются в один непрерывный гул: колокольчики, погремушки, бубенчики гремят и звенят, не уставая. Это поток звуков, готовый совершенно поглотить сознание присутствующих. Вдруг всё обрывается; ещё один, два мощных удара по бубну и волшебный инструмент падает на колени шамана. Всё разом умолкает. Приём этот повторяется с небольшими изменениями несколько раз. Когда Холурааш подготовил, таким образом, всех присутствующих, музыка изменяет темп, к ней присоединяются отрывочные мрачные фразы песни:

Услышь меня, услышь меня, мой конь!

Услышь меня, услышь меня, мой медведь!

Придите, мои птицы.

О, мой ворон,

Ты, кто летает средь черных облаков,

Ты, кто летает под девятью небесами,

Ворон с кровавым глазом,

Кормящийся падалью!

О, ты, кто летает днем и ночью,

Ты, кто чувствует землю,

Ты, мой чернявый!

Ты, мой серый орел!

У Холурааша, как у каждого шамана есть свои ээрены, то есть духи-помощники. Духу нужны аза (черт) и бук (бес), потому что его жизнь зависит от них. Без духа-помощника шаману во время камлания ничего не видно, и никто к нему не придет.

Когда Холурааш, посредством своих песнопений, заставил снизойти на себя духа покровителя, то начинает подпрыгивать и топтаться на разостланной коже. Яркий свет возобновленного огня разливается по юрте, полной шума и движения. Шаман непрерывно пляшет, поёт и бьёт в бубен, повернувшись лицом сначала на юг, потом на запад и на восток, он бешено прыгает и кривляется. Наконец Холурааш узнал всё, что ему нужно; он раскрыл, кто причинил болезнь, заручился обещаниями и содействиями могущественных духов.

Кружась, танцуя и ударяя колотушкой в бубен, шаман направляется к больному. С новыми заклинаниями он изгоняет причину болезни, выпугивает её. Изгнав болезнь, Холурааш уносит её на середину юрты и после многих пререканий и заклинаний выплевывает, выгоняет из юрты, выбрасывает пинками, сдувая прочь с ладони далеко в небо. Потом шаман определяет, какую жертву нужно принести могущественным небесным духам. По окончании обряда Холурааш опять садится на кобылью кожу, поет и играет.

Иногда наряду с лечением различных болезней Холураашу предстоит гадание по бараньей или козлиной лопатке, обставленное различными обрядами, особенно при пропаже скота, после чего он указывает, где отыскивать потерянные и украденные вещи. Он может толковать сны, ворожить, предсказывать будущее – узнавать по глазам судьбу человека. В некоторых случаях люди желают поправить свои расстроенные дела.

Однажды Холурааш поехал по срочному вызову к беременной женщине. Зайдя в юрту, он увидел такую картину: женщина тужилась в сидячем положении, взявшись за натянутые верёвки (тогда все женщины так рожали), но не могла родить из-за поперечного положения плода. Тогда Холурааш нежными, только ему понятными, привычными поглаживаниями развернул головку плода к выходу. Так он помог, благополучному рождению дитя. После таких родов он становился хин-ача – отцом, отрезавшим пуповину. До сих пор с благодарностью помнят монгун-тайгинцы об этом, особенно хин-дети, хин-внуки, хин-правнуки. Вот почему Холурааш среди земляков прославился ещё прозвищем Тудугжу-Хам – это означает, что он умел оказать помощь при трудных родах.

Также вся Монгун-Тайга знала о шамане Холурааша, как об Олбес-Хаме – Бессмертном шамане, так как он заряжал при всех обойму карабина пятью патронами и приказывал своему племяннику, чтоб он выстрелил в него. Люди в юрте дрожали от страха, после пяти выстрелов шаман оставался живым. Или другой случай: при всех Холурааш-Хам засовывает в рот кочергу, раскалённую докрасна. Все слышат страшное шипение, при этом во рту у него не остается ни каких следов…

Из далекого аала² к шаману Холураашу приехал дядя, старый шаман Бадарчы. После чаепития в юрте матери он подозвал Холурааша и сказал:

– После нечаянного огнестрельного ранения кожа на пораженных участках левой кисти племянника Куске чернеет. У него жар, так как начинает чернеть кровь. Спасти можно, если отрезать черное мясо. Я уже стар. Из всех шаманов Монгун – Тайги на отсечение кисти можешь решиться только ты. Я не забыл, как ты отсек отмороженные черные ступни Мынмыру, который сейчас на коленях у нас ходит. Готовься к поездке, бери всё необходимое.

На своем веку семидесятилетний шаман Бадарчы видал много людей с различными заболеваниями, с отрезанными пальцами ног и рук: ведь мороз – обычное дело в Монгун-Тайге. Однако на отсечение кистей или стопы могли решиться только настоящие шаманы, обладающие большим опытом, передаваемым из поколения в поколение.

Поехали верхом. Путь предстоял далёкий. Затянулась беседа:

– Помнишь, кто у тебя впервые обнаружил шаманские способности? – спросил дядя у Холурааша.

– Да, помню. Сначала заметил отец, а потом – вы, дядя.

– Ты тогда бегал по лесам, в горы, впадал в беспамятство, хватался даже за нож, колол себя так, что все мы за тобой присматривали. Твой отец шаман знал, что обреченный на шаманство так начинает бесноваться. Он же пригласил старого шамана, знающего место пребывания воздушных и подземных духов. Тот познакомил тебя с различными духами, возводя на высокую гору.

– Это тоже хорошо помню, дядя. На поверхности его бубна были изображены миры наземный и подземный, разделенные горизонтальной полосой, бубен был увешан многочисленными колокольчиками и побрякушками. Его шаманское одеяние весило, наверное, килограммов больше сорока. Все его толкования имели гадательный характер. Многому тогда он научил меня. Его мудрость исцелила не только меня самого, но и других людей. Я очень благодарен ему.

Началась пурга. Холурааш вспомнил слова старого шамана о душе: «Душа человека связана с созвездием Чеди-Хаана – с Большой Медведицей. Душа всегда находится рядом с человеком. Душа человека скрывается в его личных вещах. Но человек не видит свою душу. Если душа отделилась от человека, её может поймать только шаман. Ведя камлание, шаман узнает ту дорогу, по которой ушла душа человека. Тогда шаман возвращает душу человеку».

За разговорами не заметили, как подъехали к аалу.

– Чтобы спасти человека, надо заколоть собаку, – сказал Холурааш дяде.

Сот-оол взялся за щенка, а дядя принялся помогать Холураашу развязывать туго забинтованную руку племянника Куске…

Холурааш разложил на отдельном кусочке выбеленной кожи свои инструменты: остро отточенные ножи, иголки и кости, туго скрученные нитки из жил яка (сарлыка), лоскутки шкур и длинные полосы хорошо выделанной, как замша, мягкой и чистой сарлычьей кожи.

В руках Холурааша появилась маленькая бутылочка. Зубами он вытащил пробку, попробовал осторожно кончиком языка и, разжав стиснутые зубы Куске, влил содержимое ему в рот. Куске рванулся, задергался, но Холурааш надавил коленом на грудь и придержал его.

Через некоторое время Куске уже лежал спокойно, и даже дыхание у него, казалось, стало ровнее.

Затем Холурааш тщательно осмотрел отточенные лезвия, плюнул на каждое, растер плевок ладонью и остался доволен. Обратив лицо кверху, он ненадолго замер и с полузакрытыми глазами, шептал заклинания.

Закончив все приготовления, Холурааш принялся осторожно разматывать повязки на левой руке Куске. Там, где они присохли и отдирались с трудом, шаман мочил повязку свежей собачьей кровью. По мере того как обнажалась почерневшая кожа, сладковатый запах гноя заполнял юрту, и дыхание людей становилось всё короче и труднее.

То, что предстало глазам, трудно было даже назвать остатками человеческой руки. Всё было перемешано – раздробленные фаланги пальцев, лоскутки кожи и кости.

– Больше крови, больше крови! – громко приговаривал Холурааш. – Пусть щенячья кровь отмоет твои раны и вольет в тебя собачью выносливость.

Обмыв раздробленные кости Куске, он взялся за нож. Действовал он уверенно и быстро, словно имел дело не с человеческой рукой, а с бараньей ногой. Лезвие скользило по суставам, отделяя кости и оставляя большие, свисающие лоскутки кожи. Отбросив в сторону отрезанные пальцы, Холурааш взялся за иголку с сарлычьими сухожилиями. Ровный, красивый шов ложился на культю, и маленькие капельки крови отмечали путь иглы.

Обильный пот выступил на лице Холурааша. Изредка нетерпеливым движением он смахивал локтем пот и громко шмыгал носом.

И тут случилось то, чего опасались все: Куске пришел в себя.

– Держите его! – воскликнул Холурааш. – Держите крепко!

Дядя и Сот-оол набросились на Куске, навалились на него.

– Главное, чтобы он не мог пошевелить рукой! – распоряжался шаман.– Ты, дядя, держи его за руку, и, ты, Сот-оол, не давай ему шевелиться. Возьмите его крепче, сейчас начну шить.

– Холурааш умеет шить. Не шевелись! Он сделает тебе такой шов, что будешь гордиться и перед друзьями хвастаться. Нитки из сарлычьих жил крепкие, не порвутся… Не дергайся, осталась самая малость. Потерпи чуть-чуть. Мне ведь тоже нелегко смотреть тебе в глаза, – говорил дядя.

– Вот и спасли тебе жизнь, – устало сказал Холурааш.

– Так надо было. У тебя почернело мясо. Смерть вплотную подошла к тебе, и ты бы навеки закрыл глаза. И один только выход был – убрать черное мясо с почерневшей кровью. И это сделал он, – дядя кивнул в сторону Холурааша, который набивал трубку с огромным, пузатым чубуком.

– О, господи! – зарыдал Куске. – Кому я нужен без руки!

Холурааш обмыл окровавленные руки, обтер их тряпочкой и с улыбкой посмотрел на Куске. Он приблизился к Куске и осторожно погладил его по голове. Ощутив прикосновение, Куске резко обернулся и увидел перед собой лицо Холурааша. В это мгновение сознание покинуло Куске, и он отвалился назад на разостланные шкуры.

Холурааш уложил его по-удобнее и сказал:

– Долго будет спать.

Собрав инструменты и сложив их в особую кожаную сумку, Холурааш принялся собирать на лоскут телячьей шкуры останки щенка и то, что он отрезал ножом. Оглядевшись, позвал дядю:

– Поможешь мне.

Из дымового отверстия юрты сыпалась снежная пыль, и свет пурги мерцал тускло и таинственно.

Холурааш открыл дверь, и тотчас ветер ворвался в юрту, вздыбив шерсть у собак. Шкура металась и вырывалась из рук. Дядя поспешил на помощь Холураашу.

Дядя побежал вслед за шаманом. Но вдруг Холурааш остановился, как вкопанный. Он стоял, как обломок скалы, неожиданно возникший на пути ветра. Пурга обходила его стороной, и через минуту вокруг Холурааша образовалась снежная воронка. Постояв некоторое время и пошептав заклинания, Холурааш вырыл глубокую яму в снегу и опустил в нее останки щенка и отрезанные пальцы руки Куске.

– Рука и кости… – говорил Холурааш. – Одни лишь рука и кости. Рука Куске осталась здесь. Им будет покойно в снегу, а весной, когда солнце откопает их, придут вороны и поступят с ними на свой лад. Они мудрый народ, знают, что делать.

Холурааш повернулся к дяде.

– Повторяй за мной! Ты, кто не видит, но слышит нас! Пронеси мимо нас гнев Куске, как проносится пурга весной. Отрезая руку, мы спасли ему жизнь. Вразуми его и сделай так, чтобы он понял нас.

Дядя повторял вслед за шаманом слова, и ветер врывался ему в глотку, задерживал дыхание, забивал снегом рот. Дядя плевался, но послушно повторял каждое слово Холурааша.

Странно, те заклинания, которые до сих пор знал дядя, чаще всего были набором непонятных слов, похожих на тибетские. Обычный человек не понимал их, даже если эти заклинания принадлежали ему и были получены в полную собственность от какого-нибудь шамана. А тут Холурааш говорит обыкновенными словами, да ещё в такой момент, когда хоронит пальцы Куске.

Закончив обряд, шаман притоптал снежный холмик и двинулся обратно, против ветра. Он шел, рассекая своим телом упругий, затвердевший воздух, шел ровно и упрямо, не сбавляя шага. Дядя следовал за его спиной, дивясь силе Холурааша.

Пурга утихла среди ночи. Куске проснулся и прислушивался к тишине, к постепенному приливу сил. Несмотря на ноющие боли в отрезанной руке, он чувствовал, что уже выздоровел.

Холурааш часто наведывался к больному, приносил какие-то снадобья, настои. Так прошла горячка Куске благодаря заботам шамана. На вопросы Куске, что же сделал с его рукой, он отвечал:

– Хорошо, что только одна левая рука повреждена, на которой у тебя осталось два пальца и ещё остаток среднего. Не совсем ты безрукий… Да, остался ты без руки, зато ума не лишился. Я сделал доброе дело. А мы такие – шаманы. Нам велено делать людям добро – лечить, предсказывать погоду, усмирять злые силы. Трудная у нас жизнь. Будь счастлив, Куске.

Дядя указал на пачку чая, иглы, сахар, две пиалы и, торжественно наклонив голову, попросил всё это взять шаману за свой труд.

Холурааш с достоинством принял подарки.

Главное жизненное дело Холурааша было врачевание – люди уходили от него с веселыми лицами и многие приходили из разных концов Тувы, Алтая, Монголии потом, только чтобы поблагодарить. Его лекарством были когти медведя, струя кабарги, желчь тарбагана (сурка) и медведя, хая чугу – мумие, панты, разные травы и корни, среди которых он особенно ценил женьшень и золотой корень.

Холурааш показал сыну Эндевесу женьшень, называя его корнем жизни. Сын с удивлением стал узнавать в этом корне человеческие формы: отчетливо было видно, как на теле расходились ноги, были руки, шейка, на ней голова, и даже коса на голове, а мочки на руках и ногах были похожи на длинные пальцы.

«ЧЁРНАЯ СМЕРТЬ»

Пока жена Чинчи спала, Холурааш думал. Болеть всегда неприятно. Больной нуждается в ласке, ему хочется на кого-то опереться, это вполне естественно. Но в Монгун-Тайге всё требует крепкого здоровья: и капризы климата, и хлопоты по хозяйству. Больной там по-настоящему одинок. Каково же тому, кто лежит на смертном одре, в глухом капкане, меж тем как в эту минуту целый аал говорит о развлечениях бая Бады-Доржу. И вы поймете тогда, до чего же немыслимой может стать смерть, когда она приходит туда, где её не ожидали.

Весь род Холурааша, начиная с прадеда-шамана, издревле жил в краю, окружённом холмами и горами, на подгорных равнинах – напоенные ароматом полыни степи со снующими среди бесчисленных норок оргелерами (сусликами) и тарбаганами (сурками). Здесь было много курганов, кожээ – каменных стел, скал с рисунками и надписями.

В то утро Холурааш, выйдя из своей юрты, наткнулся на дохлого суслика. Не придав этому значения, он отшвырнул его носком идика (обуви с загнутым носком) и спустился к реке.

Он думал сейчас: о приезде китайских чиновников и купцов. Из города Улясутая во Внешней Монголии прибыли высокие китайские чины судить тувинских аратов (скотоводов). Холурааш видел, как один китайский купец за большого быка, приведенного аратом Комбу на продажу, отпустил столько материи, сколько было длины от рогов быка до его хвоста.

В начале ХХ века мало кто, знал, что-либо о Туве, носившей тогда данное ей маньчжурами название «Урянхай» и входившей в состав Китайской империи, которая управлялась маньчжурской Дайцинской династией.

Близлежащим аалам предстояло обеспечить жильем и пищей китайских чиновников, приехавших для выколачивания из народа налогов и податей. Иные предусмотрительные араты постарались откочевать подальше, чтобы не прислуживать грабителям. Даже сами нойоны, когда приходила весть о приезде чиновников из Китая, старались куда-нибудь перекочевать, так как не очень-то хотелось им делать подношение «подарков», размер которых зависел от того, какое положение занимал приехавший чиновник. Особенно торопились те, у кого были красивые дочери или молодые жены. Оставаться с ними неподалеку от похотливых и вечно полупьяных чиновников было опасно.

Умываясь у реки, Холурааш задумался, откуда бы взяться суслику у него под дверью юрты и вернулся сообщить об этом происшествии соседу Серену. Реакция старого Серена подтвердила необычность случившегося. Старик утверждал, что раз собаки суслика не тронули, значит, кто-нибудь подбросил его нарочно. Кто-то, наверное, подшутил.

Вечером того же дня Холурааш, прежде чем войти к себе, остановился перед юртой. Вдруг он заметил, что в одной из дальних норок, показался огромный суслик с мокрой шерсткой, двигавшийся как-то боком. Грызун остановился, словно стараясь удержаться в равновесии, потом двинулся к нему, снова остановился, перевернулся вокруг и, слабо пискнув, упал на землю, из его мордочки брызнула кровь. С минуту Холурааш молча смотрел на суслика, потом вошел в юрту.

Думал он не о суслике. При виде брызнувшей крови он снова вернулся мыслью к своим заботам. Жена его болела целый год и должна была уехать в аржаан Ала-Тайга («святая» или целебная вода, расположенная в горах Монгун-Тайги). Источник был испокон веков популярен среди монгун-тайгинцев и соседей – алтайцев и монголов, как излечивающий «болезнь скота». Из-за припухших ног в коленных суставах жена ходила с трудом. За ней ухаживала старая мать Холурааша.

Сын Холурааша Эндевес со сверстниками в это время рыбачил на озере Хиндиктиг-Хол, что значит озеро с пуповиной. Там на лоне кристальных вод, красуется, как в оправе, в самом центре «пуповина» – маленький островок, изумруд земной. Там-то Эндевес с друзьями наловил много хариусов. Они ловили рыбу разными способами. Загнав под берег, ловили руками. Ловили петлёй, сделанной из конского волоса, её крепили на палке. Крупного хариуса насаживали на большую вилку.

Жена лежала в кровати. Чинчи готовилась к завтрашнему утомительному путешествию.

– А я чувствую себя прекрасно, – она улыбнулась.

Холурааш посмотрел на повернутое к нему лицо жены. На него падал свет луны через дымовое отверстие юрты. Лицо Чинчи казалось ему таким же, каким было в дни первой молодости, возможно, из-за этой улыбки, сглаживающей все, даже признаки тяжёлого недуга. Да, она была писаной красавицей: большие как озёра и чёрные, как черёмуха глаза, стройный, как у пихты стан, лебединая грация. И руки золотые, и по характеру стеснительная, мягкая, приветливая.

– Постарайся заснуть, – сказал он, – скоро придёт сестра Севил, а завтра сын отвезет вас обеих на аржаан Ала-Тайги.

Он коснулся губами чуть влажного лба. Чинчи проводила его до дверей улыбкой. Наутро, жена была на ногах. Все были готовы к отъезду. Мать Холурааша вместе с ними вышла из юрты провожать их. Большая черная собака Мойнак с белым пятном на шее виляла хвостом около нагруженных лошадей.

– А что это за история с сусликами? – спросила жена.

– Сам ещё не знаю. Вообще-то странно, но всё обойдется.

И тут Холурааш, комкая слова, попросил у жены прощения за то, что недостаточно заботился о ней, часто бывал невнимательным. Она покачала головой, словно умоляя его замолчать, но он всё-таки добавил:

– Когда ты вернёшься, всё будет по-другому. Начнём всё сначала.

– Да, - сказала она, и чёрные глаза её заблестели. – Начнём.

Чинчи повернулась к нему спиной и стала смотреть на гору Монгун- Тайгу. Он окликнул жену и, когда она обернулась, увидел мокрое от слёз лицо.

– Не надо, - нежно проговорил он.

В глазах её ещё стояли слёзы, но она снова улыбнулась, вернее, чуть скривила губы. Потом прерывисто вздохнула.

– Ну, иди к себе, всё будет хорошо.

Он обнял жену и теперь, стоя по другую сторону от коня, видел только её улыбку.

– Прошу тебя, - сказал он, - береги себя.

В тот же день Харам-бай остановил ехавшего мимо его юрты Холурааша и пожаловался ему, что какие-то злые шутники подбросили в его загон трёх дохлых сусликов. Харам-бай держал сусликов за лапки. Они все были в крови.

Заинтересованный этим происшествием, Холурааш решил начать расследование с местечка Кара-Ыяш, где батрачили самые бедные люди, и среди них его дальние родственники по линии матери. Там он насчитал с десяток дохлых сусликов, валявшихся на кучах навоза. С бедных шаман за свои труды ничего не брал или брал что дадут. Если одновременно позовут богатый и бедный, то он шел сначала к бедному, потом к богатому.

Первого больного он застал в постели. Больной был старик, отец Мыймана, с грубым изможденным лицом, на котором резко выделялись густые черные брови. Когда шаман входил, больной, полусидевший в постели, откинулся на подушки, стараясь справиться с хриплым дыханием. У него неестественно блестели глаза. Шаман поздоровавшись, выкурил трубку. В юрте все молчали. После окуривания артышом (можжевельником) бубна и одежды Холурааш осторожно подержал бубен над огнем, чтобы тот вновь обрел необходимую звонкость. Сырая кожа издает глухие звуки, поэтому-то он прогревал бубен перед каждым камланием.

Затем он облачился в ритуальный костюм, надел головной убор.

Холурааш взял бубен левой рукой и начал бить по нему деревянной колотушкой мягко, почти робко. Тихим неясным пением шаман звал своих духов, умолял прийти и помочь ему.

Потом Холурааш встал и подошел к больному старику, продолжая призывать своих духов-помощников самыми ласковыми и торжественными именами. Напоминал о том, как всегда добры были они к нему, всячески расписывал, приукрашивая, их заслуги. Он робко молил их о помощи, в голосе не звучало никаких требовательных ноток.

Услышь меня, услышь меня, мой конь!

Услышь меня, услышь меня, мой медведь!

Придите, мои птицы.

О, мой ворон,

Ты, кто летает средь черных облаков,

Ты, кто летает под девятью небесами,

Ворон с кровавым глазом,

Кормящийся падалью!

О, ты, кто летает днем и ночью,

Ты, кто чувствует землю,

Ты, мой чернявый!

Ты, мой серый орел!

Шаман несколько раз призывал своих духов-помощников, но они не явились. Он выпил воды. И снова обратился к духам. Духи не явились. Без духов шаману неизвестно, отчего недомогает больной, ведь шаман способен вылечить только в том случае, если знает причину болезни. Это был первый случай в его камлании, когда не явились духи-помощники. Он думал, выкуривая трубку. Холурааш спросил больного, что его беспокоит. Тот пожаловался на жар и резкие боли в области шеи, под мышками и в паху. Старика всё время мучила жажда.

– А вы видели, как лезут суслики, а? – спросил старик и потер руки. – Лезут, везде лезут. Выходят из нор и подыхают. Это к голоду или какому-то бедствию! А может это «чёрная смерть» из города Бээжина (Пекина), из Китайской империи пожаловала к нам. Китайские чиновники снова к нам приехали, говорят.

– А ведь маньчжурские чиновники подвергли эрии-шаагаю арата Сенгээ за неуплату налогов. От них жди только беды, сейчас, вот – дохлые суслики, – сказала жена старика.

– Вы, наверное, помните, как происходил суд над шестьюдесятью восставшими храбрецами. Их поймали, увезли на китайскую землю, долго мучили. Затем им всем отрубили головы, привезли в Туву и развесили на шестах, на перекрестках дорог, чтобы другим было неповадно… – проворчал старик – Оршээ хайыракан (Боже), пронеси, великий бог, мимо нас эти жуткие времена…

Старик говорил о самом крупном восстании «Алдан маадыр» – шестидесяти богатырей (раньше – шестидесяти беглецов), происходившее на Хемчике, в местности Сут-Хол, в 1883-1885 гг. Араты часто поднимались на вооруженную борьбу с угнетателями (известны выступления 1822, 1876-1878 гг.), и это не случайно.

Одному из шестидесяти беглецов – Ээрен-Хоо каким-то образом удалось сбежать от карателей. Был он хром, не по годам сед. От щеки его через губу пролёг кривой рваный шрам, и поэтому, даже когда он улыбался, лицо его казалось печальным и суровым. Один его глаз был проколот занозой от бамбуковой палки, а пальцы рук отморожены и усохли до костей. На отрогах горы Арзайты в местечке Алдыы-Кара-Суг Монгун-Тайги с трудом построил он себе убогий шалаш из бересты и дерна. Там прятался от злых глаз, выходил к юртам аратов за подаянием. Так он жил несколько месяцев. Однажды утром Ээрен-Хоо возле своего шалаша преставился перед Богом. Поэтому люди дали этому месту новое название Ээрен-Хоолуг-Кара-Суг (Черная речка с Ээрен-Хоо). О нём сложили песню: «Я стал, как косуля с годовалым козленком, не могущая перейти Эйлиг-Хем (иначе козленок утонет), я стал как одинокий Эрен-Хоо: не могу видеть лиц своих друзей».

Очевидец судилища – двоюродный брат Холурааша Балдып в одной из юрт рассказывал, как китайские и местные чиновники подвергали эрии-шагааю (пыткам) упорствующих в неуплате налога аратов или обвиняемых в краже скота:

– Слава богу, мне больше не придется бывать в этом судилище. И по сегодняшний день, если я слышу отдаленный вопль, он с мучительной живостью напоминает мне те чувства, какие я испытал, когда, проходя мимо юрты, где пытают несчастного человека. Чего там я не повидал. До сих пор всё стоит перед глазами! Видел, как хлещет жертву по щекам ремень – это называлось «шаагай». Видел четырехгранную палку «манзы», которой били людей по ногам. Голого человека сажали на битый щебень; вкладывали между пальцами деревянные палочки и стягивали пальцы ремнем; засыпали глаза рубленым конским волосом, надевали на шею донгу (деревянный хомут), сажали между бревнами, подвешивали вниз головой над дымящимся очагом… Эти вопли замученных людей до сих пор звучат в моих ушах.

Холурааш думал: «Какие причудливые, изощренные пытки может придумать человек для человека!» Он знал, что зимой в прошлом году за неуплату налога арат Калдар после пыток остался без рук. Калдара привязывали внутри к стенке юрты, а кисти его рук высовывали наружу через проделанные в кошме дырки. В юрте топили, а на кулаки Калдара лили воду. Через час на морозе кулаки превращались в два куска льда, которые ведавший сбором налогов чиновник нойона попросту отбивал от рук ударом палки…

По феодальным нормам, не сознавшийся в преступлении, стойко выдержавший все пытки считался невиновным, он и его род освобождались от штрафа в пользу потерпевшего.

Вдали от юрты кто-то с долго сдерживаемым гневом и желанием жестоко отомстить чиновникам. пел: «Волку, сожравшему моего коня, сломать бы клыки. Дужумету, избившему моего родного отца, выколоть бы оба глаза». «Хотя меня били шаагай, я никогда не преклонялся», «Хотя на меня надевали хомут, кандалы, - я не преклонялся».

Разоренные поборами араты, как родной брат Холурааша Самдар, превращались в бедняков. Кончук-Бай им раздавал свой скот в долг. Обедневший Самдар, пользующийся молоком скота богача, должен был за это бесплатно пасти его скот и выполнять различные работы в хозяйстве бая. По приезду Холурааша его брат ухаживал за скотом бая, а его жена Тана доила сарлыков, носила воду и помогала во всех домашних работах жене Кончук-Бая. Имея тринадцать детей, семья Самдар жила в нищете. К счастью, у них все были здоровы.

Шаман понял, что о дохлых сусликах говорит уже весь аал. Думая о неизвестной болезни, возможно связанной с дохлыми сусликами, Холурааш решил срочно вернуться в аал.

Его встретила мать, жившая в соседней юрте. Маленькая, с серебристой сединой в волосах, с черными глазами, в выцветшем, изношенном тоне (национальное пальто с пояском). Мать шамана выслушала весть о дохлых сусликах, не выказав ни малейшего удивления.

– Такие вещи случаются, сынок. И никакие суслики нам не помешают жить в здравии.

Сын кивнул: и впрямь, с ней всегда всё казалось лёгким. Холурааш попил в юрте матери ароматного зелёного чая с молоком сарлыка, съел варёного мяса.

На другой день шамана вызвали в другой аал. Едва переступив порог юрты, он увидел, что больной лежит, наполовину свесившись с кровати над помойным ведром, схватившись одной рукой за живот, другой за горло, и его рвет мучительно, с потугами, розоватой желчью. Ослабев от усилий, еле дыша, больной снова улегся. Дыхание со свистом вырывалось из груди. Он весь горел. Шея и суставы сильно опухли, на боку выступили два чёрных пятна. Теперь он жаловался, что у него ноет всё нутро.

– Жжёт, - твердил он, – ух, как жжет, сволочь!

Губы неестественно темного цвета еле шевелились, он бормотал что-то неразборчивое и всё ворочал глаза, на которые от нестерпимой головной боли то и дело наворачивались слёзы. Жена с тревогой смотрела на упорно молчавшего шамана и спросила:

– Что это с ним такое?

– Может быть что угодно. Пока ничего определенного сказать нельзя. Не кормите его. И пусть побольше пьёт.

И впрямь больного очень мучила жажда. Он, не переставая, бредил, приступы рвоты участились. Лицо позеленело, губы стали как восковые, веки словно налились свинцом, дышал он прерывисто, поверхностно, затем затих…

По дороге зашел к родственнику Серээ.

– Это похоже на какую-то заразную болезнь. Она, возможно, передаётся от дохлых сусликов. Я слышал от бабушки, что есть такие болезни как «чёрная смерть» – чума и «быжар-думаа» – оспа. Когда-то люди от них умирали целыми племенами, их юрты сжигались. Может это что-то из них? – спросил Холурааш у Серээ.

В разных аалах с десяток больных неожиданно скончались. Да, это, наверно, чума, потому что передаётся от дохлых сусликов. Сейчас люди уже знают, что такое чума. Главное не паниковать, быть в себе уверенным.

Холурааш встряхнулся. Да, вот что дает уверенность – повседневный труд. Всё зависит от движения его бубна, его уверенного алгыш (горлового пения), его заклинания.

Через несколько дней жена Чинчи, сын и Севил вернулись домой. Их встретили бабушка и собака Мойнак.

Приехав в свой родной аал, Чинчи сразу почувствовала покой и тишину. Утром она долго наблюдала, как соседская девушка с длинными косами толчет тару – жареное просо, как сбивают шерсть для кошмы у юрты соседей. Движения женщин были плавными и мягкими. Может быть, именно под влиянием навеваемых ими лирических ощущений и возникла мысль: «Как хорошо в родном аале!»

Холурааш вернулся домой около полудня, думая по дороге о жене. Хотя сейчас он работал до изнеможения, близость встречи с женой и сыном снимала усталость. Он надеялся и радовался, что может ещё надеяться. Раз семья вернулась, то Холурааш сможет начать всё сначала. Нельзя же до бесконечности сжимать свою волю в кулак, нельзя все время жить в напряжении, и какое же это счастье, что он сможет расслабиться немного в кругу семьи.

Собака залаяла, словно позвала своего хозяина: «Скорее в юрту к хозяйке!». Едва шаман дотронулся до дверной ручки, навстречу ему вышла мать. Сообщила, что Чинчи нездоровится. Утром она, правда, встала, но не ходила и снова легла. Мать была встревожена.

– Может быть, не всё так серьёзно, – сказал Холурааш.

Жена лежала, вытянувшись во весь рост на постели, её голова глубоко вдавилась в подушку. Был сильный жар, очень болела голова, мучила жажда.

Выйдя из юрты, Холурааш сказал матери, что это – начало чумы.

– Нет, - проговорила она, – это немыслимо!

Холурааш подошел к постели. Больная смотрела прямо на него. На её лице лежало выражение усталости, но черные глаза были спокойны. Холурааш улыбнулся ей:

– Если можешь, поспи, дорогая.

Чинчи заговорила не сразу, казалось, она боролась даже против самих слов, которые готовы сорваться с её губ.

– Муж мой, - проговорила она, наконец, – не надо от меня ничего скрывать, скажи всё, мне это необходимо.

Её отяжелевшее лицо чуть искривила вымученная улыбка.

– Умирать мне не хочется, и я ещё поборюсь. Но если дело плохо, я хочу умереть пристойно.

Холурааш склонился над ней, и, сжал плечо.

– Надо бороться, Чинчи, - сказал он. – Надо жить. Борись.

Днем резкий холод чуть смягчился, из-за туманов вершины Монгун-Тайги не видать. Небо стало чёрным. К полудню зарядил ливень с градом. В сумерках вершина Монгун-Тайги немного очистилась от тумана. От крика черного ворона возле юрты Холурааш вздрогнул. Вечером они с матерью и сыном уселись около Чинчи. Ночь начиналась для Чинчи борьбой, и Холурааш знал, что беспощадная битва с чумой продлится до самого рассвета. А ему, Холураашу, оставалось только одно – сидеть и смотреть, как борется со смертью самый любимый человек. После долгих дней постоянных неудач он слишком устал. Холурааш сделал все, что можно было сделать. Жестом он показал матери и сыну, чтобы они пошли спать, а сам поднялся, напоил жену и снова сел.

Жена боролась, хоть и лежала неподвижно. Ни разу за всю ночь она не заговорила, как бы желая показать этим молчанием, что ей не дозволено ни на минуту отвлечься от битвы со смертью. Холурааш догадывался о борьбе по глазам жены, то закрытым, то широко открытым. Когда их глаза встречались, Чинчи делала над собой усилия, чтобы улыбнуться.

Бабушка с внуком, перед тем как уйти, подошли к постели Чинчи. Над её крутым лбом закурчавились от пота черные волосы. Бабушка вздохнула, и больная открыла глаза. На её лице Чинчи упрямо пробилась улыбка, но веки тут же сомкнулись.

– Попей, - сказал Холурааш.

Чинчи напилась, и устало уронила голову на подушку.

В пять утра мать вошла в юрту. Из-за тяжёлого состояния жены Холурааш решил отказаться от поездок к больным. Чинчи лежала, повернув лицо к матери. Она нагнулась над постелью, поправила подушку, приложила ладонь к мокрым волосам, и тут услышала глухой голос, идущий откуда-то издалека. Голос этот сказал ей спасибо и уверил, что теперь всё хорошо. Чинчи снова закрыла глаза, и её изможденное лицо, казалось, озарила улыбка, хотя губы по-прежнему были плотно сжаты.

В полдень лихорадка снова мучила Чинчи. Нутряной кашель сотрясал тело, она уже начала харкать кровью. Железы перестали набухать, они были твёрдые на ощупь, будто во все суставы ввинтили гайки. В промежутках между приступами кашля и лихорадки Чинчи кидала взгляды на сына, мужа и мать. Но вскоре её веки стали смежаться все чаще и чаще, и свет постепенно гас. Перед собой на подушке Холурааш видел лишь безжизненную маску, откуда навсегда ушла улыбка. И он, муж, не мог предотвратить беды. Опять Холурааш вынужден был стоять на берегу реки с пустыми руками, с рвущимся на части сердцем, безоружный и беспомощный перед бедствием. И когда наступил конец, слёзы бессилия застлали глаза Холурааша. Он не видел, как Чинчи вдруг резко повернулась к стене и испустила дух с глухим стоном, словно где-то в глубине её тела лопнула главная струна.

Следующая ночь уже была не ночью битвы, а ночью тишины. В юрте, отрезанной от всего мира, над безжизненным телом витал покой. Пока тело не окоченело, правую руку невестки мать Холурааша подложила под голову, ноги согнула в коленях, лицо прикрыла тонкой кожей и всё тело накрыла летней шубой. Затем усопшую положили на низкую лежанку, прикрыв спереди занавеской.

Рядом с Холураашом стояла мать. Он знал, о чем она думает, знал, что она любит и жалеет его. Так они с матерью и с Эндевесом всегда будут любить друг друга, в молчании. И мать тоже умрёт, в свой черед – или умрёт он, затем сын – и так никогда за всю жизнь они не найдут слов, чтобы выразить взаимную нежность. И точно так же они с Чинчи жили бок о бок, и вот она умерла, и их любовь не успела как следует побыть на земле.

Холурааш сказал матери, что «беда не приходит одна», что плакать не надо, что он этого ждал, но всё равно это очень трудно. Говоря, он осознал, что вся одна и та же боль мучила его всё последнее время.

Родственники и соседи приходили покурить на прощание, помогали, чем могли: кто в деревянном ведерке молоко, кто горстку чая, кто какую-нибудь снедь.

Эндевес всю жизнь помнил, как хоронили мать: перед выносом её завернули в тонкую белую ткань, её согнутые ноги не распрямляли. Вынесли мать с той же стороны юрты, где она лежала, приподняв решетку. Потом положили на шырга (волокушу), которую повезли сильные мужчины. Бабушка произносила прощальные слова, окропляя вслед умершей невестки молоком.

Эндевес спрятался за кустами, наблюдая за процессией и тихо плакал. До кладбища «ушедшую за красной солью», как принято называть покойных, провожали семь мужчин. Семь, потому что по обычаю количество мужчин обязательно должно быть нечетным, а женщинам присутствовать на похоронах не разрешалось. Тело не одевали, в гроб не клали и не закапывали в землю.

Усопшую похоронили не очень далеко от аала у большого куста караганника на ровном месте, обращенном к востоку – восходу солнца, там, где «проходят лучи солнца». Положили на спину на войлок, под голову – плоский камень, укрыли чем-то белым и так оставили на открытом месте. Проводившие в последний путь усопшую, привели в порядок одежду (заворачивали рукава и ушанки во внутреннюю сторону) и отправились домой, ни разу не оглянувшись. Вблизи юрт помыли руки молоком с можжевельником.

Эндевес тихо плакал, он очень любил мать. Ему не верилось, что его мама умерла. Спросил у бабушки:

– Мама больше не вернется?

– В божий мир отправилась, - ответила старуха и зарыдала.

– А где божий мир? Это туда мужчины повезли что-то белое?

– В божий мир только душа мертвого уходит. Тело должно покоиться на Танды, а душа пройти сквозь ад, этого никто не минует. Это люди провожали тело твоей матери. А ты, значит, смотрел, как увозят покойницу? Это не положено, это нехорошо. Надо тебе теперь помолиться.

Женщина увела Эндевеса, он повторял за ней слова молитвы, а после ламы коснулись его лба священной стрелой и книгами, а тот, что стучал в тарелки, приложил их к его голове, и Эндевес услышал ещё не погасший звук – словно собачонка скулила рядом.

Взяв голень, лежавшую вместе с другой едой, бабушка говорила:

– Не ешь мясо голени, говоря, я бедный,

не ешь мясо икры, говоря, я богатый.

Сказав это, она бросила голень в огонь. Затем был поминальный ужин.

Над кладбищем матери тучей кружились вороны и коршуны. Эндевес с друзьями часто играли возле этого места, когда пасли овец. Там они видели много человеческих черепов и костей.

Через день после похорон Эндевес встал рано утром; было всё еще много пьяных, подъезжали к отцу и бабушке и новые люди с табаком и аракой – молочной водкой. Эндевесу было тоскливо и одиноко. Он ушел из аала, гоня телят, а после оставил их и побрел в сторону кладбища. Солнце поднялось высоко. Эндевес забрался на холм и увидел, как из лога взмыли два дас-кара куштар (черные грифы). Он закричал на них, подражая выстрелам, стараясь напугать пернатых хищников; они нехотя улетели. Он пошел быстрее к большому караганнику, где лежало что-то огромное, завернутое в белое. Эндевес бросился вниз бегом – и вдруг остановился. Это была его мама. Он, подойдя к матери, стоял на коленях, склонив голову перед ней. Вдруг подул ветер с вихрем. Шелковый хадак, покрывавший её лицо, слетел, унесенный ветром, длинные волосы разметались по земле, лицо необыкновенно вспухло… Это уже была не она. Куда ушла, кто унес мамину красоту, её нежность, её любовь, - куда всё подевалось?..

Эндевес стоял возле матери, а вороны, черные грифы и коршуны с криком кружились над ним, и кожа на его голове съежилась от страха. Он попятился, потом повернулся и что было силы, помчался прочь. Только на самой вершине горы он остановился передохнуть. Эндевес сильно вспотел, но его бил озноб и зубы стучали. Всё кругом казалось ему желтым, точно в мутной воде. Кое-как спустился с вершины.

Потом он плакал. Ярко сияло солнце, ярко сверкали ледники на вершине Монгун-Тайги, в чистом небе пролетали журавли, а плачущий Эндевес стоял один. Только кобыла с маленьким жеребенком подошла к нему. А больше никто не слышал этот одинокий его плач.

Эндевес постоянно ощущал какую-то пустоту: хотя был сыт, казалось, он голодал; на нем была одежда, но он всё время мерз. А когда он играл с ребятишками и смеялся, ему самому его смех казался странным – сквозь слёзы. Где-то под ложечкой лежал большой черный камень, и тяжесть эта была нестерпима.

Его мама унесла с собой что-то огромное, и заменить это не мог никто, даже его отец.

Порой он горячо молился всем богам, которых знал, хозяевам всех трёх миров, даже Эрлик-хану – хозяину ада – и просил вернуть маму. Но боги и хозяева оставались глухи к его молитвам.

Когда через три дня снова он пришел, тела матери уже не было.

Тело усопших растаскивают звери и птицы.

Когда человек умирает, серая душа остаётся в юрте, главная – уходит ввысь. На седьмой день после смерти матери приглашали шаманку Адавастай, которая поблизости от кладбища возжигала огонь семидневки. Человек после смерти на седьмой день обязательно обходит место, где стоит его юрта, приходит к своим близким. С этим человеком или с его душой, показавшейся шаману, говорит только он. Если умерший жалуется на кого-нибудь или на что-нибудь, шаман рассказывает об этом родственникам. Мать Эндевеса особенно не жаловалась, только пожелала, чтоб сын пошел по стопам отца. На огонь клали положенные по обряду яства, а после ухода души умершей огонь гасили и шли домой.

Да, серая душа остается в юрте. В течение сорока девяти дней в юрте перед божницей все горел светильник. Его зажигали, едва наступали сумерки, добавляя время от времени масла, чтобы он не потух до утра.

– Папа, а зачем мы всегда светильник зажигаем? Чтобы к нам не пришли черти, да? – однажды спросил Эндевес отца.

Отец вздрогнул и отшатнулся от огня.

– Нет, сынок, - ответил он Эндевесу, оглянувшись вокруг. – Не из-за этого. Просто я хочу, чтобы душа нашей мамы дошла к богу светлым путем, не заблудилась.

– Хорошо, если бы душа мамы возвратилась обратно к нам. Правда, папа?

– Что ты говоришь! Душе мертвого нельзя возвратиться назад, это несчастье, сынок… Вот минет сорок девять суток, тогда мы поедем на мамину могилу делать ей последние проводы. После этого нам уже будет ни к чему зажигать светильник…

Эндевес вышел из юрты. Горы с ледниками. Где-то среди этих гор бродила душа его мамы и просила света…

Когда миновал положенный срок, родственники Холурааша нажарили баранины, собрали сметаны, сыра, творога и араки, пригласили сильного шамана Конгур и поехали к большому караганнику, где лежало тело матери Эндевеса.

Не доезжая до караганника, все спешились и стреножили лошадей. Эндевес никому не рассказывал, что побывал у матери раньше всех, знал, что будут ругать. Часть старших родственников вместе с шаманом прошли дальше, стали что-то разглядывать на земле в том месте, где лежало тело Чинчи.

Остальные задержались возле лошадей, о чем-то перешептывались:

– Всё очистили, только косы возле караганника ещё остались.

– Здесь костер разведем, несите еду сюда, на белую кошму.

Эндевес тоже потихоньку осмотрел место могилы, но там было пусто, валялся камень, который был подложен под голову матери. Чем быстрее птицы и звери растаскивали тело, тем лучше и добрее считался человек. Так говорила бабушка.

Отец ходил склонившись, будто что-то искал. Женщины переговаривались, что он, наверное, ушел нарочно, чтобы никто не увидел, как он плачет.

Женщины расстелили на траве белую кошму, разложили на ней еду. Разожгли костер, в него бросали и брызгали понемножку от всех приношений. Расселись полукругом перед костром, лицом к могиле. Шаман держал в руках бубен, и, обращаясь к могиле, пел:

– Твой сын, муж, родные и друзья приехали обменяться с тобой табаком, разделить питьё и пищу. Кушай, не побрезгуй. Не стесняйся, будь как своя. О, Чинчи, не беги от нас! На что обижаешься? Или повидать кого, или мысли черные есть?.. Ох, зачем убежала, Чинчи? Ох, не плачь, – шаман обернулся к сидящим, – не брезгуй, покури, на!..

После этих слов шамана все, кто курил, стали бросать в огонь табак из своих трубок.

– Теперь тебе оглядываться нечего, белой дороги тебе в царство божье!

После того как шаман отправил душу в путь, все принялись есть и пить, а женщины начали снова всхлипывать и причитать. Отцу поднесли араки – он выпил, не раздумывая. Недолгую, но счастливую жизнь прожил он с Чинчи, а теперь пришел час расставания с её душой. Ему было тяжело, но он крепился.

Эндевес следил за костром, чтобы увидеть, как есть душа матери. Но так ничего и не увидал. Изредка масло и сало ярко вспыхивали, а Эндевес думал, что если мать уезжает с улыбкой и с разрумяненными, точно пламя щеками, это хорошо.

Шаман кончил петь и говорить, ему подали почетную еду ужа – курдюк. Эндевесу передали предплечье и ребро, и ему показалось, что будто и на самом деле мать своими ласковыми руками подала ему мясо. Он досыта, хорошо поел. А люди, глядя на него, улыбались и успокаивали:

– Ничего, сынок, от сиротства не умирают. Чего не видел отец – сын увидит. Чего не видела мать – дочь увидит…

Смерть матери, чума, страдания отца навсегда врезались в память Эндевеса…

Каждый человек – сын или дочь своей матери и своего отца. Холурааш жил среди людей, где каждый всякому друг или родственник. И всем оказывал посильную свою помощь. До чумы редко кто умирал не своей смертью. Он гордился своим трудом, всегда смотрел с гордостью на сверкающие ледниками вершины высоких гор, особенно на Монгун-Тайгу, восхищался красотой и чистотой родниковых вод, вытекающих из расщелин скал и образующих целый каскад поющих водопадов и прозрачных ледяных панцирей на разноцветных камнях! Зимой, когда налетает сильная пурга, горы и тайга начинают грозно реветь и греметь, швыряясь многотонными камнями и ледниками. Тогда дикие звери с испугу спускаются с гор в поймы тихих рек, в укромные места. Пастбищные угодья богаты питательной растительностью. Обильно растут дикий лук, можжевельник, ягоды, все виды горных трав, от которых резко прибавляют вес овцы и козы. Здесь столько дикорастущих горных цветов, что бывает вся земля от края до края покрыта живым цветастым ковром, ступить некуда!

Холурааш воспринимал не только красоту гор, но понимал, как они полезны: в горах скапливаются запасы снега, рождаются облака, берут начало источники, живут звери, птицы, могучие лиственницы, кедры…

Эндевес лежал на войлоке в юрте, то пробуждаясь, то вновь уплывая в сон. Он постоянно испытывал жажду, сколько бы воды ни пил. Холурааш знал, что сын тоже болен чумой, но более в легкой форме, и надеялся на его выздоровление. Он теперь уже знал: если немного толченых фекалий больного человека дать здоровому ребенку, то он заболеет, но перенесет в легкой форме и уже никогда не станет жертвой страшной заразы.

Эндевеса то сжигал жар, то сотрясал озноб. Кожа на губах, слизистые оболочки носа, нёбо, язык – всё потрескалось. Ему не удавалось надолго удержать в желудке пищу и воду. Днем ему становилось легче, но лежал с закрытыми глазами. Стоило ему открыть глаза, как они начинали болеть от слишком яркого света, бьющего через хараача – дымовое отверстие юрты. Но ночью мучения усиливались многократно.

– Эндевесу надо побольше воды и сна, – наказывал Холурааш матери.

Сын погружался в лихорадочный сон, полный кошмарных видений. Когда он пришел в сознание, у него не нашлось сил, чтобы рассказать о своем сне. Холурааш знал, что тело сына лежало в постели и сгорало от лихорадки, а дух находился в совсем другом мире. На следующий день Эндевес очнулся, выпил до капли всю воду и рассказал о своем сне: «В лесу я встретил женщину. Вокруг нас плотной стеной стояли огромные деревья. Шёл легкий дождь. Она принесла мне сложенный в форме чаши зеленый лист. В нем была густая сладкая похлебка, теплая и изумительно вкусная. Я выхлебал её и облизнул лист. Она одобрительно кивнула. Она держала еще один лист, наполненный чем-то густым и вязким. Маленькими глотками она отпивала из листа, облизывала губы и улыбалась. Я смотрел, как она ест, и вдруг ощутил желание. В ней была какая-то поразительная цельность. Она была сама щедрость и изобилие, снисходительность и роскошь. Какое-то желание переполняло меня. Я хотел быть ею, наполниться магией. Она увидела, как я на нее смотрю, и кокетливо улыбнулась.

– Поешь ещё! – проговорила сурово. – Я скоро покажу тебе, как это добывать. – И она протянула мне ещё один сложенный лист с угощением. – Это магия. Разве она не чудесна? Насыться ею. Ешь, пока она не наполнит тебя.

Она наклонилась ко мне, и вдруг угощение перестало быть сладким. Женщина потчевала меня какой-то мерзостью, видом и запахом напоминавшей свернувшуюся кровь, сгнившую плоть, на которую слетаются мухи. Я отшатнулся. Потом я пошел на зов женщины – на неё напали мужчины-дикари. Я закричал на них, чтоб остановить. На секунду женщина стала похожа на хрупкую испуганную птицу, а потом ею овладела ярость. Она резким движением высвободила одну руку. Я увидел, как её тонкие пальцы нарисовали в воздухе непонятный знак. Движение напомнило мне короткое заклинание, которое, папа, ты всегда использовал, когда, седлая лошадь, застегивал подпругу. Я даже не могу его описать. Я хотел помочь ей, но дикари меня тоже схватили. И хотя она направляла свою магию против дикарей, меня ею тоже задело. Мои мышцы сократились. Я извивался в руках дикарей, а они дергались так, словно их кололи иголками. Затем дикарей отбросило от женщины, они упали на землю, взметнув тучу пыли. Один из них завопил от ужаса, и все убежали. Магия наполняла меня.

– Возвращайся! – злобно приказала она. – Тебе ещё рано здесь появляться!

Я почувствовал, как она схватила меня за волосы и швырнула через пропасть. Я упал на спину и, открыв глаза, застонал. Юрту наполнял тусклый свет, глаза мои тут же начали слезиться, и вот ты держишь мою руку, папа».

– Выпей немного бульона, сынок. – Молодец, ты уже выкарабкался из лап смерти, Эндевес!

Через несколько месяцев закончилась эпидемия чумы. Холурааш думал: вот так чума обрушивается на людей, когда ей вздумается, и без всяких причин исчезает.

После чумы и смерти жены всё вокруг Холурааша охладело и замерло. Его мучили мысли: он, муж, к тому же шаман, не мог предотвратить беды. Чувствовал какую-то вину перед женой. Ему казалось, даже горы в скорби: некоторые вершины гор были белы, другие – плешивы, а из скал выпадали камни-зубы. Деревья стояли обнаженные, без прежней буйной зелени, растеряв листву. Воды не журчали весело, как прежде, но рыдали, даже льдинки скрипели.

Эндевесу жалко было смотреть на сразу постаревшего, горем убитого отца. Только поддержка матери и присутствие сына удерживали Холурааша от отчаянного шага. Его успокаивало предостережение матери: «Нет на свете таких вещей, ради которых стоило бы отвернуться от того, что любишь». Мать просила Холурааша научить Эндевеса своему мастерству.

Однажды Холурааш с сыном пришли к пещере, и шаман сказал:

– Я много раз говорил с шаманами нашего клана и знаю, что они погружаются в сон и путешествуют далеко-далеко, в то время как тела их неподвижны. Я буду сидеть здесь в пещере, пока не усну и пока не найду богиню, я должен либо найти ее, либо умереть.

Холурааш закрыл глаза, откинулся назад, прислонился спиной к стене пещеры…

Эндевес смотрел на бесстрастное лицо отца, такое же застывшее, как каменная стена у Холурааша за спиной. Пожалуй, Эндевесу оно все же нравилось больше, чем лицо, искаженное муками тоски и боли.

Глаза отца открылись, и Эндевес чуть не отпрыгнул назад от испуга – настолько это вышло неожиданно.

– Что-то… мало же ты поспал!

– Не там, где надо. – Холурааш поднялся.

Эндевес выпучил глаза:

– Откуда ты знаешь?

– Откуда – не знаю, но знаю точно. – Холурааш шагнул ко входу в пещеру, зашел, за ним он сделал еще несколько шагов, остановился и помотал головой. – Нет, не сюда, ж – сказал он. – Нет, ещё дальше ушел.

Снова встал, ушел по коридору еще дальше, сел, встал, снова пошел вперед. У Эндевеса сердце упало в пятки, но он пошел за отцом в недра пещеры.

И вдруг коридор кончился.

Оказалось, что за коридором – новая пещера, вернее, не пещера, а полость, занимавшая, наверное, всю внутренность гигантской скалы. С высоты, сюда забирались лучи солнечного света, проникая сквозь трещины в камне, отчего в пещере царил красноватый сумрак. Тут было на удивление чисто. Эндевесу с трудом верилось, что до сих пор ни один зверь не додумался устроить себе тут логово, но, похоже, именно так и было.

Холурааш же то и дело усаживался то тут, то там, вставал, качал головой, шел к другому месту и снова садился. Наконец, после десятка таких попыток он уселся у стены, прислонился к ней, закрыл глаза и замер, только грудь его вздымалась медленно и ровно. Эндевес встревожился. Он опустился на колени около отца и стал пристально всматриваться в его лицо. Прошло немного времени, и он заметил, что Холурааш перестал дышать… о нет, наверное, виной тому было всего лишь его воображение! – Эндевесу показалось, будто бы и руки, и грудь, и лицо отца затвердели, одеревенели. Он долго сидел около шамана, чувствуя, как нарастает тревога, уверяя себя в том, что Холурааш не сможет просто так умереть, сидя здесь. В конце концов Эндевес не выдержал – протянул руку и коснулся руки отца. Тревога его переросла в страх. На ощупь рука шамана действительно оказалось деревянной.

А для Холурааша всё было по-другому. Он сидел, не двигаясь и думал о пережитом. Он позволил своей тоске скопиться в душе, переполнить ее, опустошить и понял, что до сих пор скорбит о Чинчи. Он не помнил, закрыл ли он глаза – красноватый полумрак пещеры стал гуще, плотнее, превратился в туман. Холурааша ужасно расстроило то, что богиня не появилась, но он твердо решил, что не тронется с места, пока не увидит её. Его охватило ощущение нестерпимой жажды, однако от пола пещеры исходила невиданная сила. Она наполнила шамана, и жажда отступила. Отступил и голод. Ему казалось, будто бы он стал невесомым, что он повис в красноватом тумане, и все его чувства заменило одно – чувство ожидания. Что-то должно произойти, хотя он и не понимал, что именно.

А потом он услышал бой бубна.

Сначала до Холурааша донесся один сдвоенный удар – тягучий, тяжелый, потом второй – громче, чем первый. Он подумал, что ему, наверное, послышалось, но двойные удары следовали один за другим с небольшими промежутками, они звучали все ближе и ближе и в конце концов наполнили грохотом и самого Холурааша, и весь мир вокруг него. Объятый внезапной тревогой, он понял, что надвигается что-то ужасное. Медленно встав на ноги, Холурааш приготовился к схватке, он уже не сомневался, что слышит вовсе не звуки бубна, а чью-то тяжелую поступь – поступь охромевшего великана, шагавшего медленно и тяжко.

Туман рассеялся, и появилась огромная, чудовищная фигура. Страшилище напоминало человека, столь же огромного в ширину, как и в высоту. Ножищи его были размером с лиственницу, руки дыбились мускулами. Получеловек-полурысь стоял перед Холураашом и глядел на него большущими глазами с продолговатыми зрачками, оскалив клыкастую пасть. В руках чудище сжимало боевую дубинку, утыканную острыми шипами. Великан занес ее над головой, намереваясь вколотить Холурааша в землю. Клыкастая пасть распахнулась и издала злобное рычание.

В последнее мгновение Холурааш успел отпрыгнуть в сторону. Громадная дубина угодила в то самое место, где он только что стоял. Шаман молниеносно бросился к чудовищу, ухватился за рукоять дубинки, повиснув на ней всей тяжестью, потянул изо всех сил на себя. Чудовище злобно взревело, дернуло дубинку, но она не поддалась. Великан яростно взвыл, расставил ноги и снова рванул дубинку вверх, но Холурааш держался крепко. Его оторвало от пола и опустило. Мышцы шамана напряглись, вены были готовы лопнуть. Отчаянно рыча, стращилище отпустило одну руку, а другой нанесло Холураашу страшный удар – царапнуло громадным когтем от плеча до бедра. Шаман застонал от боли, но крепко сжал зубы. Он чувствовал, как из раны хлещет кровь, но решил, что не отпустит дубинку, пока жив. Шаман снова, еще сильнее, чем раньше, потянул дубинку к себе и… великан выпустил свое оружие из рук. Чудовище разочарованно застонало и исчезло в тумане. Его тяжелые шаги, похожие на сдвоенные удары огромного бубна, постепенно затихли вдалеке.

Холурааш стоял, опираясь на дубинку. Он тяжело дышал, из раны струилась кровь. Ему не верилось, что он еще жив, не верилось, что он смог отобрать у великана оружие, но меньше всего ему верилось в то, что он еще дышит, хотя из раны непрерывным потоком хлещет кровь. В полной растерянности шаман поднял дубинку, чтобы понять, есть ли у него еще хоть капля силы и, к его изумлению, дубинка легко оторвалась от пола, словно была не тяжелее древесного листа.

И вдруг… дубинка сама собой выпрыгнула из рук Холурааша, описала полукруг и потянула шамана за собой. Он тронулся в путь под бой невидимого бубна.

Бой бубна приближался, становясь все громче и громче. Вот к нему присоединился странный, царапающий звук. Из тумана выкатился громадный шар на орлиных ногах, которые при каждом обороте шара вставали на землю и чиркали по ней.

Шаман остановился, выпрямился, приготовил к схватке дубинку. Шар катился к нему, вертясь все быстрее и быстрее, – огромный, лиловый. В последнее мгновение шаман отскочил в сторону, и шар покатился мимо, но тут же остановился и покатился обратно, чуть медленнее. Он катился прямо на Холурааша, на его поверхности появилась трубка – она вытянулась, конец ее расширился, стал размером с голову шамана. Еще мгновение – и на конце трубки появились пухлые, влажные губы, а за ними – острые зубы, напоминавшие две пилы.

Шар крутанулся и рванулся к Холураашу. Тот отпрыгнул назад, размахнулся дубинкой снизу и ткнул ее шипами прямо чудищу в зубы. Зубы дернулись вправо, влево и перепилили дубинку почти пополам. Шаман в страхе рванул дубинку на себя, но мерзкий шар откатывался с такой силой, что шаман не сумел выдернуть ее из клыкастой пасты. Шар перевернулся, выставил когтистые орлиные лапы и одной из них вцепился в живот шамана. Он закричал от боли, выпустил дубинку, покачнулся, попятился, но, не удержавшись на ногах, упал.

Рукоять дубинки исчезла между скрежещущими зубами. Губы потянулись к Холураашу и, чавкая, принялись пожирать его внутренности. Потом губы оторвались от жертвы, снова появились клыки и начали раздирать шамана на части. Клыки убрались, и снова за дело принялись чавкающие губы. Холурааш, прикоснувшись к одной из губ кончиками пальцев, погладил ее, потом погладил вторую… Невероятно, но губы дрогнули, и клыки исчезли, словно их и не было вовсе. Холурааш продолжал поглаживать губы чудовища. Силы покидали его, но теперь чудовище принялось залечивать раны шамана весьма своеобразным способом: оно выпивало из них кровь, но нежно, бережно, и Холурааш совсем не чувствовал боли. Он потерял сознание и погрузился в красноватый туман. Шаман понимал, что отдал всё, что только было в нем – всю кровь, всю суть, он понимал, что теперь ему не придется увидеть мир, мать и Эндевеса.

Прошло бесконечно долгое время, и Холураашу показалось, будто бы он чувствует, как его тело восстанавливается, будто бы кто-то укладывал в него сожранные чудовищем внутренности. Прикосновения были нежны и приятны. Наконец шаман ощутил, что снова цел и здоров. Зрение его прояснилось, и он увидел женщину, склонившуюся над ним и разглаживающую последние рубцы от ран.

То была она. Ее он видел во сне. Она встала – удивительно, но она не казалась выше него, и поманила Холурааша к себе. Он рывком вскочил на ноги, сделал первый робкий, неловкий шаг…

Слишком неловкий… Не желая отрывать глаз от красавицы, Холурааш всё-таки опустил взгляд и увидел…

Шерсть.

Он весь зарос шерстью. Ноги его стали короткими и кривыми. Холурааш поднял руки – они превратились в когтистые лапы. В ужасе шаман понял: богиня превратила его в медведя!

И все же она звала его, загадочно улыбаясь. Холурааш ощутил невероятный прилив желания, он рванулся к богине и, быстро поняв, что на четырех лапах сумеет передвигаться быстрее, опустился на все четыре и побежал за ней. А она убегала от него, она летела и смеялась из тумана, и туман вскоре поглотил её. Холурааш-медведь обиженно взревел и помчался вперед галопом. Он бежал, бежал до тех пор, пока туман снова не развеялся. Перед ним стояла богиня. Она улыбалась, стоя под высоким деревом. Богиня принялась взбираться по дереву, продолжая подманивать Холурааша. Он испуганно зарычал, боясь, что богиня покинет его. Ударил по стволу дерева когтями, потом вонзил их в ствол и полез следом за богиней. Это у него выходило так ловко, словно он шагал по ровной земле. Красные облака, потом розовые, потом белые – ствол дерева сужался, и в конце концов стал совсем тонким – медведь уже еле полз по нему. Он начал уставать, каждое движение давалось ему с трудом, но богиня всё манила и манила его за собой, и он шел за ней, пока его со всех сторон не окутала белая мгла, пока он не ощутил под ногами твердую почву. Силуэт богини, светясь, проступал сквозь белесую мглу. Холурааш пошел к ней, не думая о том, что может оступиться, упасть – он ведь не знал даже, по чему ступает. В конце концов туман снова рассеялся, и Холурааш-медведь увидел прекрасный замок.

Он шагнул в двери и почувствовал под собой человеческие ноги – свои ноги! Пол был теплый. Он посмотрел прямо перед собой и увидел коридор со множеством арок. Взглянул на свои руки – они тоже вернулись к нему. Опустил глаза – и тело вернулось, вот только он был обнажен. Он хотел остановиться и осмотреть себя внимательнее – на нем не было ни царапины! Но впереди зазвучал голос богини. Ее песня отозвалась волнующим аккордом в душе Холурааша, позвала его вперед. Тяжело дыша, он зашагал по коридору. Раздвинув благоухающие розовые занавески, он вошел в большую юрту с круглыми сводами. От пола до потолка юрта была затянута розовым атласом. На полу в ширтеке (коврике) лежали горы подушек, а на доре (почетном месте) стояла она. Она манила к себе Холурааша, и ее прозрачные одежды развевались, раздуваемые невидимым ветерком.

– Лиши меня моих одежд, – выдохнула богиня, – потому что из-за них я не вижу тебя.

И Холурааш подошел к ней и одну за одной снял с нее прозрачные накидки. Она, излучая мягкое сияние, обвила шею Холурааша руками, а он упал на колени – он наконец добрался до своей богини. Она опустилась на колени рядом с ним, и Холурааш отдал ей все свое поклонение, всю нежность, всю страсть. А она отдавала ему столько же, сколько получала, и даже еще больше. Холураашу казалось, будто он погрузился в лишенное формы и времени море обнаженного чувства – он осознавал только не проходящий восторг, и ему хотелось, чтобы этот восторг никогда не кончался.

– Я должен идти, – прошептал Холурааш и хотел было встать, но изящная рука удержала его, оказавшись удивительно сильной.

– Что? – оскорбилась богиня. – Ты