Становление

Так кто же такой Киров? Популист? Великий государственный де­ятель? Друг или соперник Сталина?

Ответить на эти и многие другие вопросы нам помогут документы.

В народе говорят, что «танцевать надо от печки». Так и здесь, чтобы до конца разобраться в личности С. М. Кирова как политического дея­теля, необходимо еще раз вернуться к его детским и юношеским годам. Здесь началось формирование его характера, его взглядов на жизнь, от­ношения к людям.

Детские и юношеские годы

Метрическое свидетельство гласит, что Киров родился в Уржуме^[1] 27(15) марта 1886 года в семье мещан Мирона Ивановича и Екатерины Кузьминичны Костриковых. Однако в паспорте Кирова до революции и его партийном билете год рождения обозначен — 1888-й. Эта дата появи­лась в документах Кострикова (Кирова) во время его первого ареста — 2 февраля 1905 года в Томске. Вероятнее всего, такое исправление в его пас­порт внесли члены местной социал-демократической организации: в связи с такой поправкой юноша становился несовершеннолетним, и ему пони­жалась возможная мера наказания. Кстати, в паспорте С. М. Кирова, полу­ченном им при паспортизации 1933 года, год рождения значится как 1885^[2].

Кстати, на мемориальной доске С. М. Кирова, установленной на Кремлев­ской стене, неточно датирован день рождения — 28 марта. Вероятно, это объясняется ошибкой в летоисчислении при переводе даты его рождения со старого на новый стиль.

Вопрос о родословной Кирова содержит противоречивые и не со­всем точные сведения. В воспоминаниях его родных — сестер Анны Мироновны и Елизаветы Мироновны — излагается общепринятая, официальная версия об их отце и бабушке. Первоначально она была сформулирована писательницей А. Голубевой в ее книге «Мальчик из Уржума»; Для ее написания А. Голубева выезжала в Уржум, встречалась с сестрами Сергея Мироновича, старожилами города. Постольку по­скольку источник фактически был один — сестры, то сведения об отце ограничивались фразой: «Пропал без вести, уйдя на заработки». О ба­бушке рассказывалось немного больше: о ее тяжелой доле — «вдовы николаевского солдата», о ее смерти «в возрасте 95 лет». Скупые сведе­ния о своей родословной приводит и родной племянник Кирова — сын его младшей сестры — К. В. Верхотин^[3].

И это понятно и объяснимо. В маленьком провинциальном город­ке, где люди, принадлежащие к одному социальному кругу, прекрасно знали друг друга, пьянство считалось величайшим позором. Поэтому и дочери и внук тщательно избегали не только писать об этом, но даже говорить на эту тему среди членов семьи.

Впоследствии, уже после смерти Кирова, его биографию приукра­шивали все, видимо, следуя мудрой пословице: «О покойниках гово­рить либо хорошо, либо ничего».

Впервые назвал отца Кирова «алкоголиком» публицист С. С. Синель­ников^[4].

И может быть, сегодня, когда алкоголизм поразил значительную часть населения России, неся зло семье, порождая нравственное раз­ложение личности, об этом не стоило и писать, если бы не продол­жающиеся публикации, несущие неправду об отце нашего героя. Ис­торик В. И. Клюкин: «Мирон... уходил на заработки в разные места, а затем надолго пропал», ему вторит историк Н. А. Ефимов: отец Киро­ва «уехал на заработки то ли в Вятку, то ли на Урал, где бесследно исчез» [5].

Между тем вопрос об отце Кирова вовсе не предмет праздного любопытства. Он не только позволяет уточнить факт его биогра­фии, но поможет высветить отдельные черты его характера: контактность, сдержанность, стремление к знаниям, желание «выбиться в люди».

Отец Кирова — Мирон родился 12 августа 1852 года. Его мать — бабушка Сергея Мироновича родилась 1 января 1825 года. Некоторые называют дату ее рождения — 1811 или 1812 год. Так пишут в своих воспоминаниях ее состарившиеся внучки и правнук; по-видимому, она сама им что-то рассказывала в раннем детстве. Между тем до на­ших дней сохранился самый надежный источник — церковные кни­ги, регистрирующие рождение и крещение младенцев, брачные отно­шения и смерть. Бот в такой книге Залазинской церкви, Глазовского уезда, Вятской губернии зафиксировано: Меланья Авдеевна роди­лась в первый день 1825 года в семье потомственных крестьян, припи­санных к Залазинскому заводу. Свадьбу Меланьи сыграли 7 февраля 1843 года. Ее мужем стал крепостной крестьянин Иван Пантелей­монович Костриков, служивший у своего барина конторщиком. В 1848 году Ивана его барин отдает в солдаты на 25 лет. Местом служ­бы Ивана становится Кавказ. А у его жены — солдатки Меланьи спус­тя четыре года рождается сын Мирон, которого крестят в той же Зала­зинской церкви, сын записывается кантонистом, крестным отцом ста­новится брат Меланьи, а об отце — ни слова. Спустя два года после рождения сына Меланья Авдеевна получает известие о смерти мужа. Шел 1854 год^[6]. Молодой вдове исполнилось 29 лет, ее сыну Миро­ну — два года^[7].

Немало лиха хлебнула Меланья Авдеевна, оставшись без средств к существованию с маленьким ребенком. Она бралась за любую работу, лишь бы иметь кусок хлеба: стирала белье, мыла полы, была прислугой. В 1861 году после отмены крепостного права она попадает в дом глазов­ского лесничего Антошевского и становится нянькой его детей. Вместе с ней там живет и ее сын. Вскоре Антошевского переводят в Уржум, где его избирают мировым судьей. С семьей Антошевского переезжает в Уржум из ненавистного ей Залазино с его сплетнями и слухами и Ме­ланья Авдеевна с сыном.

Здесь, в Уржуме, не без помощи Антошевского она записывает свое­го сына в мещанское сословие и получает на него документы, где Ми­рон в честь умершего в солдатах мужа Меланьи Авдеевны получает его фамилию и отчество.

Мать Кирова — Екатерина Кузьминична, урожденная Казанцева, родилась в 1859 году. Ее отец — Кузьма Николаевич — богатый свобод­ный крестьянин села Витлы Уржумского уезда. Похоронив жену и сына, он докинул родное село, перебрался в Уржум, купил участок земли, по­строил большой по тем временам дом, два сарая, большую конюш­ню, амбар, баню и другие подсобные помещения, огородил свое владе­ние высоким забором с большими воротами и маленькой калиткой. Кро­ме того, в пригородной зоне Уржума он стал арендовать два больших участка земли[8]. И хотя точных архивных данных нет, но для содержания такого огромного хозяйства Кузьма Николаевич, по всей вероятности, применял наемный труд.

Бракосочетание Мирона Ивановича и Екатерины Кузьминичны со­стоялось 19 января 1875 года. Невесте было 16 лет, жениху — 23.

У Костриковых родилось семеро детей. Первые четверо умерли в раннем возрасте^[9]. Тем не менее жизнь в семье не сложилась. Ни фор­мальное узаконение происхождения Мирона, ни удачная женитьба на единственной наследнице богатого домовладельца, ни приличное место в лесничестве, которое он получил благодаря хлопотам Матери, не спасли Мирона от босяцкой доли.

Мирон стал виновником многих несчастий своей семьи. Выросший в господских прихожих, он видел смысл жизни в сытом, беззаботном существовании, пил, мотал имущество своего тестя, часто менял служ­бу, бродяжничал, продавал последние вещи из дома. Будучи совершен­но больным, через двадцать с лишним лет он вернулся в Уржум, умер там в 1915 году^[10].

Его жена —Екатерина Кузьминична в 30 лет, лишившись кормиль­ца, осталась без средств к существованию с тремя детьми. Выросшая в зажиточной семье, в довольстве, она, чтобы прокормить семью, вынуж­дена была работать приходящей прислугой, прачкой у богатых уржумцев. От непосильного труда Екатерина Кузьминична заболела туберку­лезом и умерла в 1894 году. А в 1910 году в возрасте 85 лет скончалась ее свекровь — Меланья Авдеевна^[11].

Все они похоронены рядом на Уржумском кладбище. Трагичная судьба матери, отца, бабушки породила у мальчика, юноши на всю жизнь чувство неприязни к людям безвольным, любящим всласть по­жить за чужой счет, пьяницам, бездельникам.

Горькие минуты отчаяния, обиды, одиночества пережил восьмилет­ний Сергей Костриков, оставшись сиротой после смерти матери.

Сестры Сергея — старшая Анна (1883 года рождения) и младшая Елизавета (1889 года рождения) остались жить дома с бабушкой — Меланьей Авдеевной[12]. Анна продолжала учиться в гимназии, а его отдали в дом призрения малолетних сирот. Он прожил в нем целых 8 лет.

Мальчик был смышлен, сообразителен, трудолюбив, прилежен. «Отличная учеба» и «совершенно безупречное поведение» (так написано в Характеристике) дали ему возможность за счет земского общества про­должить учебу в Казанском низшем механико-техническом промыш­ленном училище.

Инициатором направления Сергея Кострикова на учебу стала вос­питательница приюта Ю. К. Глушкова, ее поддержали учителя город­ского училища — Н. С. Морозов, В. С. Раевский, Г. Н. Верещагин и даже преподаватель Закона Божия — отец Константин. Они обрати­лись с прошением в Благотворительное общество Уржума: направить Кострикова в Казань для получения специального образования за счет средств общества.

Благотворительное общество располагало к этому времени значи­тельными средствами. Уржум развивался в конце XIX — начале XX века весьма интенсивно. В 1903 году в нем насчитывалось 6 промышленных заводов, 18 крупных ремесленных заведений (кожевенных, маслобой­ных, сальносвечных), широко шла торговля, особенно зерном. Богатые купцы, помещики, чиновники считали делом чести вносить средства в Благотворительное общество.

Сохранился протокол общего собрания общества, на котором по­четный член общества В. Ф. Польнер предложил собранию «... ввиду успешного окончания курса в городском училище и хороших способ­ностей воспитанника дома призрения Сергея Мироновича Кострикова поместить для получения специального образования в Казанское низ­шее механико-техническое училище» за счет общества^[13]. Решение было принято единогласно.

Общество ассигновало на содержание воспитанника в Казани, его обмундирование, оплату учебы на первый год — 90 руб. При этом учи­тывалось, что он будет также получать пособие из земства, которое по­сле поступления на работу обязан земству вернуть^[14].

Председатель Благотворительного общества выдал земству за мало­летнего Кострикова обязательство-расписку о возврате всех денег зем­ству, затраченных земством на обучение последнего[15].

В краеведческом музее Уржума в экспозиции по годам расписана материальная помощь Кострикову как со стороны земства, так и обще­ства. В 1901 году — 65 руб., в 1902 — 55 руб., в 1903 г. — 60 руб., причем 36 руб. ежегодно вносило земство^[16]. Как видно из приведенных цифр, из двух спонсирующих обучение Кострикова организаций Благотвори­тельное общество делало это крайне нерегулярно. Причем за первый год оба спонсора не внесли ни одной копейки. Поэтому первый взнос сделал лично Польнер, детей которого нянчила старенькая Меланья Авдеевна. В сопроводительном письме в Казань Польнер писал:

«Означенного Сергея Кострикова я обязуюсь одевать по установ­ленной форме, снабжать всеми учебными пособиями и своевременно вносить установленную плату за право обучения... Жительство он будет иметь в квартире моей родственницы, дочери чиновника — Людмилы Густавовны Сундстрем» [17].

Казанский период — это, пожалуй, наиболее тяжелые годы в жизни подростка. Жил он впроголодь, часто случались голодные обмороки, болел, но упрямо шел к своей цели стать техником-механиком.

Павел Иванович Жаков, преподававший в то время в училище, вспоминал: «Отсутствие близких, тяжкие бытовые условия, постоянное недоедание вызвали бы у многих уныние, сломили бы всякое желание учиться. Но не такой был Сергей... Целеустремленность и бодрость ни­когда его не покидали... Всегда стремился расширить свой кругозор, читал массу книг, любил художественную литературу и в беседах обна­руживал острый ум и критическую мысль» ^[18].

Моральную поддержку, материальную помощь оказывали Сереже Кострикову и его старые знакомые — сестры Глушковы — Юлия и Анас­тасия Константиновны.

Летом 1934 года Анастасия Константиновна приезжала в Ленинград на экскурсию. Она позвонила Кирову, он посетовал: почему она не со­гласовала время поездки, — он только что вернулся из отпуска в Сочи, и через несколько дней ему предстояла поездка в Казахстан, а в Ленин­граде его ждала труда непрочитанных бумаг, документов, писем, пред­стояли встречи с руководителями города, директорами предприятий...

В воспоминаниях, датированных 1935 годом, А. К. Глушкова рас­сказывала: «Он тепло меня встретил», на машине повез показывать го­род, а «на мой вопрос „ты забыл меня? “ ответил — „Нет, не забыл и не забуду. Вы для меня сестра и мать”» [19].

Останавливаюсь на этом, казалось бы, незначительном эпизоде, что­бы показать всю несостоятельность тезиса сегодняшнего исследователя

Н. А. Ефимова, что «впоследствии Сергей Миронович, кажется, ни разу не вспомнил своих благодетелей»[20]. С Польнером Сергей Костриков вообще лично не был знаком, между ними всегда была слишком велика социаль­ная дистанция. У Л. Г. Сундстрем на квартире он жил в Казани только один год, а потом она уехала из города навсегда. Кстати, это весьма ос­ложнило и без того тяжелую жизнь юноши. Ну а когда в годы советской власти С. М. Киров занял высокое положение в обществе, никого из его уржумских покровителей не было уже в живых, за исключением Глушковых.

Ошибочно и утверждение Н. А. Ефимова, что Киров учился в Казан­ском «ремесленном» училище^[21]. Аттестат, полученный Кировым, гла­сил, что он «был принят в августе 1901 года в низшее механико-техническое училище Казанского соединенного промышленного училища, в котором обучался по 31 мая 1904 г., и окончил полный курс низшего механико-тех­нического училища...» [22].

В восемнадцать лет Костриков-Киров получил заветный диплом. Он был в числе восьми лучших из трехсот питомцев училища. Заметим, что выпускники этого училища в то время котировались довольно высоко. Практически им была открыта дорога на все крупнейшие, наиболее пре­стижные заводы России.

Так закалялась у Кирова воля, выдержка, целеустремленность, вы­рабатывалось чувство товарищества, умение контактировать с людьми разных социальных групп, возрастов, национальностей, слушать и по­нимать их, то, что впоследствии составит сущность его характера как человека. Наверное, неслучайно все воспоминатели будут писать о нем как о «простом человеке».

Вместе с тем в Казани к Кирову приходила зрелость, происходило становление его гражданского самосознания, проявился интерес к по­литической и художественной литературе, посещению революционных кружков, критически он стал воспринимать и действительность, и те­атр, и книги.

В автобиографии Киров потом, спустя десятилетия, напишет: «...по окончании училища стал достаточно определенным революционером с уклоном к социал-демократии» [23].

Вряд ли мы, исследователи, вдумчиво относились к этим его словам. А ведь в них заложен глубокий смысл. Заметим, он не объявляет себя ни ленинцем, ни большевиком, ни просто социал-демократом, а только «достаточно определенным революционером с уклоном (выделено мной. — А. К.) к социал-демократии». И это было написано в те дни, когда мно­гие, в том числе и видные большевики, стремились доказать, что их партийный стаж значительно более ранний, чем вытекало из имеющих­ся у них документов.

Действительно, в Казани Сергей Костриков вошел в круг револю­ционно настроенной молодежи.

Как многие из тех, кто прошел суровую жизненную школу, он остро реагировал на самые различные факты социальной несправедливости. В среде своих сверстников он знакомился с запрещенными тогда про­изведениями Писарева, Добролюбова, Чернышевского, делился свои­ми мыслями о прочитанном с друзьями. Но вместе с тем он был просто юношей, его, как почта всех молодых людей, привлекала поэзия, лите­ратура, театр. Вряд ли можно считать случайностью неоднократные на­рушения С. Костриковым правил, запрещающих учащимся Казанского промышленного училища посещать театр более одного раза в месяц.

Более того, приезжая на летние каникулы в Уржум, Сергей охотно участвовал в любительских спектаклях, хоровых пениях, рыбной ловле.

В 1904 году Киров вернулся в Уржум. Перед ним остро встал во­прос: что делать дальше? Идти работать или продолжать учебу. Его зна­комые, ссыльные революционеры — С. Д. Мавромати, братья К. Я. и Ф. Я. Спруде — советовали учиться дальше. Об этом неустанно тверди­ли ему и сестры Глушковы. К тому же на каникулы приехал из Томска студент — сосед по улице, который расхваливал город, институт, где он учился, и звал поехать вместе.

Поэтому представляется в высшей степени несостоятельным и предвзятым положение, выдвинутое Н. А. Ефимовым: дескать, стрем­ление Кирова к получению образования возникло у него после озна­комления с тяжелым трудом рабочих на мыловаренном заводе Крестовникова в Казани, у него появилась «зависть, как живут богатые состо­ятельные люди»^[24].

Стремление к знаниям, образованию всегда поощрялось прогрес­сивными людьми, рассматривалось как самое действенное противоядие против зависти и корысти.

Преодолев невероятные трудности, лишенный простой человеческой ласки, живший вдали от своих родных, Сергей Костриков получил дип­лом механика. Чувство обыкновенного человеческого честолюбия при­суще практически каждому молодому человеку с нормальной психикой. Несомненно, оно свойственно было и Сергею Кострикову. А разве плохо мечтать о материальном благополучии, заработанном честным трудом.

Меня просто чисто по-человечески интересует, а что двигало доцен­том Ефимовым, когда он поступал в вуз, защищал кандидатскую дис­сертацию, получал звание доцента. Почему же он не стал простым ра­бочим?

Не исключаю, что для Сергея Кострикова высшее образование да­вало возможность стать материально независимым, самостоятельным, порвать с той социальной средой, которая окружала его с детства. Не­случайно в письме к сестрам Глушковым он писал из Казани: «Буду терпеть и ждать... а образование получу!» И тот, кто не спал за занавес­кой в одной комнате с хозяевами, не готовился к занятиям ночью при огарке свечи, кто не ходил в дырявых сапогах (на другие денег не было), кто не пил, не курил, а на жалкие крохи, сэкономленные на хлебе, са­харе, обеде, посещал выставки, театр, тот никогда не поймет тех, кто тянется к знаниям, литературе, искусству. Тех, кого именно благо­даря полученному образованию, раздвинувшему границы их граждан­ского и гуманитарного кругозора, начинает заботить и судьба «братьев меньших», работающих в темных цехах с нарушением всяких правил технической безопасности. А ведь именно подобный рабский труд уви­дел практикант Костриков на заводе братьев Крестовниковых (а не Крестовникова, как у Ефимова).

Это определило выбор Кирова, и после Казани он очутился в Томске. Здесь он мог продолжить свое образование и стать инженером. Реальные перспективы для этого открывал Томский технологический институт, окончание подготовительных курсов которого давало право учиться в этом учебном заведении и тем, кто не имел диплома об окончании гим­назии или реального училища.

Первые революционные шаги

Костриков приехал в Томск в конце августа 1904 года. Не исключе­но, что его спутником в этой поездке был уржумец Никонов, студент Технологического института, на квартире которого первое время и жил Сергей.

Занятия на курсах начинались 1 сентября, сначала Костриков посе­щал их как «вольнослушатель», так как по правилам для зачисления на курсы необходимо было получить документ о политической благона­дежности и постоянное место работы. А на это требовалось определен­ное время.

Наконец Сергей после длительных поисков получает место чертеж­ника в городской управе и работает там вплоть до своего третьего ареста в июле 1906 года. А в начале января 1905 года он получает из жандарм­ского управления Томска справку о политической благонадежности и становится полноправным слушателем курсов^[25].

Между тем вихрь революционных событий в центре России дока­тился и до Томска. На подготовительных курсах училось немало рево­люционно настроенных разночинцев, которые вводят Сергея в социал-демократическое движение Томска. Уже в декабре 1904 года Костриков вступает в ряды социал-демократов, принимает участие во всех их ак­циях. Здесь, в Томске он проходит и первые тюремные университеты.

Томский период жизни и деятельности Сергея Кирова, к сожалению, недостаточно изучен исследователями. В имеющихся публикациях Ки­ров предстает как последовательный сторонник большевиков, знаток ленинских работ, известный организатор и агитатор масс.

Основанием для подобных выводов служили воспоминания о С. М. Кирове, написанные их авторами уже после его трагической гибе­ли и, несомненно, содержащие завышенную оценку его деятельности.

Документальная база исследования этого отрезка жизни Кирова скудна. Сохранились материалы жандармского управления, касающие­ся всех его арестов и судебных заседаний, а также архивы, связанные с поступлением на общеобразовательные курсы Томского технологиче­ского института. Но не вызывает сомнений, что Сергей Миронович принимал активное участие во всех революционных выступлениях в Томске. Молодой человек знакомится с запрещенной цензурой того времени литературой. Руководитель кружка Г. Крамольников в своих воспоминаниях впоследствии писал: слушатели, в том числе и Сергей, читали Шелгунова, Михайловского, Писарева, Добролюбова. Читали они и работы В. И. Ленина.

По заданию Томского комитета РСДРП Сергей Миронович вместе с товарищами печатал и разбрасывал антиправительственные листовки, входил в состав боевой дружины, участвовал в маевках, демонстрациях, митингах. В 1904 году он вошел сначала в состав Томского подкомитета РСДРП, а с декабря 1905 года стал членом комитета.

Обстановка в социал-демократическом движении Сибири была не­простой. Здесь сильное влияние имело меньшевистское крыло социал-демократического движения.

Томский комитет РСДРП был объединенным. Словесная перепалка большевиков и меньшевиков о тактике партии в начавшейся револю­ции носила ожесточенный характер. Это проявлялось не только в самом комитете, но и на различных собраниях социал-демократов.

Вспоминая те дни спустя десятилетия, Киров говорил: «Я прекрасно помню собрания, когда мы в количестве пяти-семи человек обсуждали во­прос о необходимости немедленного свержения царского самодержавия. И вот во время обсуждения этого сугубо важного вопроса у нас момен­тально обнаруживался какой-то разнобой и, вместо того, чтобы пойти на фабрику, завод, прийти к рабочим и рассказать им о нашей программе действий, мы сейчас же набрасывались друг на друга, не находя общего языка в основных вопросах революционной борьбы» ^[26].

За свою революционную деятельность в Томске Сергей Миронович подвергался преследованиям. 2 февраля 1905 года он впервые был при­влечен в качестве обвиняемого за «участие в неразрешенной противо­правительственной сходке», проходившей в доме Муковозовой. Во вре­мя обыска 3 февраля на его квартире были обнаружены «печатные и гектографические прокламации разных наименований противоправитель­ственного характера». Но 6 апреля он был из-под стражи освобожден.

Вторично Кирова арестовали 30 января 1906 года во время засады на квартире казначея Томского комитета РСДРП. Но вскоре он был освобожден под крупный залог. Именно во время этого ареста ему из­менили возраст, и суд над ним так и не состоялся.

Третий раз его арестовали 11 июля 1906 года. При обыске у него была обнаружена «переписка, уличающая в принадлежности к тайному сообществу социал-демократов». В списке предметов, отобранных у Сергея Кострикова при обыске, значится около 150 видов различных вещей. Среди них: соч. В. Ленина «Письмо товарищу о наших организационных задачах», работы К. Каутского, А. Бебеля, прокламации и сочинения А. Франса^[27].

Основанием для ареста послужили агентурные сведения о якобы су­ществовавшей в одном из домов на Аполлинариевской улице Томска Подпольной типографии. Тогда же были арестованы Михаил Попов, Николай Никифоров и Герасим Шпилев, на квартирах которых также были обнаружены преступные прокламации и брошюры.

Все четверо обвинялись в преступлении, предусмотренном 126-й статьей Уголовного кодекса Российской империи за принадлежность к российской социал-демократической рабочей партии.

Следствие (или, как говорится в жандармских документах — дозна­ние) продолжалось свыше семи месяцев. Но типографию жандармам Обнаружить не удалось.

28 февраля 1907 года полковник жандармерии Романов рапортовал начальнику Томского губернского жандармского Управления: «Доношу, что 16 февраля с. г. (1907 г. — А. К.) в Томском окружном суде разбиралось дело, соединенное из нескольких дознаний... Среди них мещанин Сергей Ми­ронов Костриков, обвиняемый по статье 126 Уголовного уложения, как член Томского комитета РСД рабочей партии (выделено мной. — А. К.).

Костриков приговорен к заключению в крепости на один год и четыре месяца.

Все остальные —Попов, Никифоров, Шпилев приговорены к ссылке на поселение» ^[28].

Столь суровое наказание Сергею Мироновичу по сравнению с его товарищами объяснялось тем, что он уже привлекался органами дозна­ния При Томском губернском жандармском управлении в феврале—ап­реле 1905 и январе—марте 1906 года.

В тюрьме Сергей Киров много и упорно занимался самообразова­нием, читал художественную литературу, изучал немецкий язык. Эти факты из тюремной биографии Кирова свидетельствуют о его жажде знаний.

Много лет спустя Киров вспоминал: «Мы, люди старшего поколения, мы живем... на 90% багажом, который получили в старые подпольные вре­мена. И тут правильно говорят: не только книжки, а каждый лишний год тюрьмы давал очень много — там подумаешь, пофилософствуешь, все об­судишь 20 раз, и когда принимаешь какую-нибудь партийную присягу, то знаешь, к чему это обязывает» [29].

Сегодня, оценивая томский период деятельности Кирова, как никог­да раньше понимаешь, что нельзя ее принижать, а с другой стороны, вряд ли правильно, когда пишется о его решающей руководящей роли в делах томской социал-демократии в первой русской революции. В связи с этим следует более внимательно отнестись к его автобиографическим сведениям. Он писал в одной из анкет о Томске: «...был в нелегальных кружках, сам руководил маленькими кружками. Затем был введен в Том­ский комитет партии... заведовал нелегальной типографией»^[30].

В июле 1908 года С. М. Киров вышел на свободу. Сначала он уехал в Новониколаевск (ныне Новосибирск), затем, спасаясь от слежки по­лиции, перебрался в Иркутск, а летом 1909 года преследования жандар­мов вынудили Кирова, по его собственному признанию, «бежать на Кавказ... оказался во Владикавказе».

Дело в том, что в Томске в прямом смысле слова обрушился дом, в подвале которого находилась типография. Жандармы немедленно при­ступили к розыску всех ее организаторов. Оставаться в Сибири для Ки­рова стало крайне опасно. Он уехал на Северный Кавказ.

Владикавказ, Северный Кавказ были избраны местом жительства неслучайно. Еще в период работы в Томске Киров принимал участие в организации побега из тюрьмы группы политических заключенных. Среди них был его хороший знакомый — Иван Федорович Серебрен­ников, который обосновался во Владикавказе и служил в городской уп­раве секретарем. К нему-то и обратился Сергей Миронович, когда над ним нависла опасность нового ареста. С его помощью он получает пас­порт на имя Миронова и устраивается на работу в газету буржуазно-ли­берального толка — «Терек».

Т. М. Резакова, сотрудница этой газеты, и С. Л. Маркус в своих вос­поминаниях, написанных в 30-е годы, однозначно свидетельствуют: первоначально Сергей Миронович жил и работал под фамилией «Ми­ронов». Однако уже в 1910 году среди работников редакции газеты «Те­рек» появляется фамилия С. М. Костриков.

Можно высказать предположение: Киров считал, что опасность но­вого ареста для него миновала. Дело в том, что арестованные жандар­мами в конце 1909 года по обвинению в создании нелегальной под­польной типографии на Аполлинариевской улице в Томске М. Попов, Г. Шпилев, Е. Решетов, совместно с которыми Киров трудился по ее организации, были оправданы Томским судом в начале марта 1910 го­да. О чем они незамедлительно сообщили Кирову. В связи с этим он, считая себя в полной безопасности, стал сотрудничать в газете под сво­ей подлинной фамилией Костриков.

Более того, Сергей Миронович подал прошение директору Казан­ского промышленного училища о высылке ему копии аттестата по ад­ресу: Владикавказ, почтамт, до востребования, так как подлинник ат­тестата затерялся в архивах полиции во время его прежних арестов в Томске.

Но Кирову не повезло. Случилось непредвиденное. Еще в 1909 году, сразу же после обвала дома и обнаружения типографии, Томское по­лицейское управление направило ректору Казанского промышленного училища депешу о розыске Сергея Кострикова как государственного Преступника. В связи с этим прошение Кострикова и копию его аттес­тата ректор направляет совсем по другому адресу: Владикавказ, жан­дармское управление^[31]. Но человека по фамилии Костриков не значи­лось среди прописанных во Владикавказе (как мы уже упоминали, по Прописке он значился — Миронов). Был журналист Костриков, причем влиятельной либеральной газеты, имевшей небывалый для Владикав­каза тираж — более 10 тыс. экземпляров. И прежде чем рассказать о Новом, четвертом аресте Кирова, остановимся на его публицистичес­ком творчестве.

Публицист-Демократ

Подшивки газеты «Терек» за 1909—1917 годы сохранились почти полностью. Более 1500 статей, фельетонов, рецензий, памфлетов С. М. Кирова было опубликовано на ее страницах. «С. Миронов», «Сер. Ми», «Терец», «Турист», «С. М.», «С. К.» — этими и другими псевдони­мами он их подписывал. 26 апреля 1912 года в № 4300 газеты «Терек» была помещена статья «Поперек дороги», посвященная острому политическому материалу — ленским событиям. Подпись читателю незнакома — «С. Киров»[32].

Существует ряд версий о рождении этого псевдонима. Люди, хорошо знавшие Сергея Мироновича по газете «Терек», утверждали: все дело в настольном календаре, где перечислялись имена святых (в том числе и Кира). Софья Львовна Маркус — свояченица Кирова, считала, что в основу псевдонима легло имя древнеперсидского полководца. Как бы там ни было, этот литературный псевдоним становится и революцион­ным именем Сергея Мироновича. Под ним он вошел в историю.

В советское время, особенно после 60-х годов, публицистика Кирова достаточно полно исследовалась в брошюрах и монографиях В. С. Вино­градского, В. П. Дубровина, Б. М. Моситиева и некоторых других. Они обстоятельно разбирали особенности его журналистики, провели тща­тельную разборку по установлению его псевдонимов, анализировали его статьи.

Не ставя своей целью заниматься этими проблемами, мне хотелось бы прежде всего осветить круг вопросов, поднимаемых Кировым на страницах газеты, как они видятся мне, не профессиональному журна­листу, какими являются вышеназванные мной авторы, а как историку, читателю, рассказать о некоторых мифах, легендах и новых фактах, свя­занных с работой Кирова в «Тереке», а также немного приподнять за­навес и поведать о его личной жизни в это время.

Знакомясь с публицистикой Кирова, сразу же обращаешь внимание: круг его интересов как журналиста широк и многообразен.

Он посвящает статьи творчеству Льва Толстого, Виссариона Белин­ского, Александра Герцена, Салтыкова-Щедрина, Шевченко, Лермон­това, Пушкина, Леонида Андреева, Максима Горького, Федора Досто­евского и других^[33]. Признавая талант Леонида Андреева, Киров отмечал несостоятельность литературоведа Ф. М. Родичева (кадета), поставив­шего Л. Андреева и М. Горького «на одну доску» в идейной направлен­ности их произведений. Андреев, писал Киров, «не может найти выхо­да из страшного... круга так было, так будет», в то время как М. Горький исповедует «так было, но скоро так не будет»[34]. Вместе с тем Сергей Миронович с интересом и одобрением относится к идее Л. Н. Толстого «о непротивлении злу насилием», разделяет некоторые богоискатель­ские настроения А. М. Горького, увлекается творчеством Достоевского. «Бессмертный душевед Достоевский! — писал тогда Киров. — Как много мы имеем его в себе! Помните Карамазовых? Как только является куда-нибудь вселюбец Алеша, окружит нечеловеческой любовью хотя бы самую заскорузлую душу, разрывающуюся от бремени греховности, — начинают открываться человеческие души, и все свои мерзости люди видят как в зеркале»[35].

Киров отрицательно оценивал творчество Арцыбашева, Северяни­на, не принимал модернистских исканий таких литераторов, как Ме­режковский, Гиппиус. В феврале 1912 года в одном из писем к будущей жене Киров писал: «где жизнь, там и поэзия... О, если бы эти маленькие истины помнили, например, наши Гиппиусы, Черные, Белые Саши, Андрее­вы и прочие, — то может быть, в русской литературе до сих пор была бы поэзия, и она явилась бы литературной, а не умственной (да и „умственной ли? “) гимнастикой господ беллетристов»[36].

Самые различные темы российской действительности поднимал Ки­ров в «Тереке»: о тяжелом материальном положении рабочих и кресть­ян, о их каторжном труде, о тяжелой участи женщин, особенно на Кав­казе, о национальных противоречиях между горскими народами и рус­скими казаками, выдвигая в связи с этим принцип национального равноправия наций и народностей. С горечью он писал о положении российского журналиста, о цензурных притеснениях и бесправии про­грессивной печати.

В своих статьях и репортажах Киров отстаивал принцип массового образования, выступал в защиту науки, отмечал бедственное положе­ние ученых. «Знает ли общественно-мыслящая Россия своих ученых, — писал он, — любит ли хоть дна их, умеет ли общество оказать им в свое время ту поддержку, которую при других, благоприятных условиях, могла бы оказать им государственная власть?.. Увы, чаще всего, конечно, нет»^[37].

Большое место в публицистике Кирова занимает думская тематика. С Он выступает с критикой думского законопроекта о социальном стра­ховании рабочих, разоблачает антинародную сущность таких черносотенных партий, как «Союз русского народа» и «Союз Михаила Архан­гела», утверждает, что Дума, ее депутаты отражают-лишь интересы собственников. Ярким образцом такой его публицистики является памфлет «Простота нравов». Представляя состав депутатов IV Государ­ственной Думы, он писал: «Выяснилось окончательно, что в четвертой Думе неизбежно господство черных весьма определенного тона, тона Пуришкевичей и Замысловских... Глядя на наш четвертый парламент, очень легко уподобиться тому оттоману, который, посетив французскую пала­ту депутатов, воскликнул: „Благодарю Аллаха, избавившего мою родину от столь гибельного испытания! "». Россия, продолжал Киров, «... в по­литическом отношении переросла анекдотического турка. Ей уже не к лицу славословить страны, в которых „слава Богу, нет парламента “»^[38].

Киров-журналист не оставлял без внимания и международные про­блемы. Он остро отреагировал на балканские войны, оперативно давал обзоры с театра их военных действий, симпатизировал балканским на­родам, борющимся за свою независимость. Критикуя политику великих держав на Балканах, он писал, что они ратуют лишь на словах за нацио­нальное самоопределение славян, а фактически «баланс войне подведут люди, для которых национальное самоопределение пустой звук, у которых вся философия сводится к быстрому обогащению франка».

Следя за военными приготовлениями крупных держав, Киров отме­чал их опасность. Он писал в ряде своих статей, что бремя военных расходов тяжелой ношей ложится на плечи трудящихся, что любое «проявление человеческого гения в области открытий и изобретений взве­шивается, прежде всего, с точки зрения милитаризма», а повсеместная милитаризация экономики, по его мнению, неизбежно ведет к войне и «создает в Европе пороховой погреб, который ждет искры».

После начала Первой мировой войны Киров на страницах «Терека» не написал фактически ни одной строчки с осуждением политики цар­ского самодержавия в войне, так же как и не осудил национал-шовинистический угар в России, разразившийся в первые месяцы войны. Однако он много писал о братоубийственном характере войны, о том, что она не отражает интересы широких народных масс. Он разоблачал тех, кто занимался спекуляцией, наживался на поставках для армии. По его мнению, война выгодна лишь «акулам» капитализма, которые «не задыхаются от кровавого пота, стоны целой страны не трогают их, не омрачают их душу. „Акулы" спокойно делают свое черное дело». В одной из своих статей, обращаясь к солдатам и гражданам, Киров призывал их: «Объявите войну войне».

Особую выгоду в Первой мировой войне имеют американские тол­стосумы, наживающие баснословные прибыли на трагедии народов. «Ураган войны, долетая до берегов Америки, — писал Киров в статье „Кто побеждает", — обращается в приятный ласкающий ветерок и там им до­вольны... Поистине Соединенные Штаты обрели новую Калифорнию, из которой черпают золото в крупнейших суммах»^[39].

Каковы же были политические взгляды Кирова в период с 1909 по 1917 год? В ряде биографических очерков о нем, в воспоминаниях лиц, работавших и знавших его по Северному Кавказу, в ряде исследова­ний, написанных о нем, деятельность Кирова оценивается однознач­но: последовательное проведение ленинской линии на воспитание масс, удачное соблюдение установок вождя на сочетание легальной и нелегальной работы члена российской социал-демократической пар­тии большевиков^[40].

Н. А. Ефимов, наоборот, подвергает сомнению тезис о том, что Ки­ров был «безупречным большевиком-ленинцем и никогда не сходил с ленин­ского пути». Он считает, что Киров «и до Февральской революции 1917 г. вел обычную жизнь преуспевающего журналиста-публициста газеты ка­детского толка», а его «побочным увлечением» «в то время была вовсе не подпольная работа, а природа Кавказа»[41].Основанием для подобного утверждения, по мнению Ефимова, является отношение Кирова к Вре­менному правительству, поклонником которого он был. Ефимов пишет, что впервые на эту позицию Кирова обратил внимание ростовский историк А. И. Козлов в своей книге «Сталин: борьба за власть», издан­ной в 1991 году.

Но это не так. Впервые о позиции Кирова по отношению к Времен­ному правительству написал еще В. Б. Дубровин в своей книге «Повесть о пламенном публицисте», выпущенной Лениздатом в 1969 году, т.е. фактически более чем на 20 лет раньше А. И. Козлова. Тогда Дубровин однозначно оценил позицию Сергея Мироновича по отношению к Фев­ралю и Временному правительству как ошибочную.

Действительно, Киров восторженно встретил Февральскую револю­цию. «... В 24 часа, — писал он, — порабощенная многомиллионная страна, представлявшая собою неограниченное поле для производства самоуправства, где городовой и земский начальник чувствовали себя полными фараона­ми, эта страна вдруг стала свободной... История мира таких примеров не знает». Сергей Миронович выразил полное доверие Временному прави­тельству, высоко оценил программу его действий, считая его подлинно народным^[42].

С точки зрения ортодоксального большевизма, подобные взгляды были, конечно, не только ошибочны, но и крамольны. Они не могут быть присущи «безупречному ленинцу».

Но вряд ли сегодня, исследуя исторические портреты деятелей боль­шевистской партии, освобождая их от восторженной шелухи советской историографии, следует прибегать к таким словам: «не был безупречным ленинцем», полностью при этом абстрагируясь от конкретных реалий тех лет.

Да, Киров писал о Временном правительстве, своем отношении к нему так, как он воспринимал обстановку в 1917 году, находясь на Се­рверном Кавказе. Но ведь так или приблизительно так Февральскую ре­волюцию воспринимали широкие слои населения России, в том числе и многие социал-демократы большевики. Ведь только после приезда Ренина в Россию, его «Апрельских тезисов», когда прозвучали его зна­менитые лозунги «никакой поддержки», «никакого доверия» к Времен­ному правительству, социал-демократия начала медленно пересматри­вать свои позиции по отношению к Временному правительству.

Позволю напомнить читателю, что в качестве общепартийной директивы позиция Ленина получила одобрение на Всероссийской пар­суной конференции в конце апреля 1917 года после ожесточенных поров и дискуссий внутри большевистской социал-демократии.

Замечу, что Киров восторгался Временным правительством не только в марте-апреле 1917 года, но и позднее — уже после отставки А. И. Гучкова и П. Н. Милюкова, лидеров октябристов и кадетов, и со­здания первого Временного коалиционного правительства с участием шести представителей социалистических партий. В мае 1917 года он писал, что закончился «блестяще прошедший первый акт русской рево­люции» и открывается огромное поле деятельности для укрепления за­воеванных позиций^[43].

Однако думается, что проводить сравнительный анализ ленинских оценок этого периода и высказываний Кирова в «Тереке», к которому прибегают В. П. Дубровин, С. С. Синельников и отчасти Н. А. Ефимов, вряд ли вообще правомочно. Прежде всего потому, что они вообще не­сопоставимы как исторические личности.

Ленин— признанный вождь, лидер большевистской партии, вырос­ший в интеллигентной демократической семье, блестяще образован­ный, эрудированный, находившийся более 20 лет в эпицентре полити­ческой жизни страны, дискуссий и споров среди социал-демократии, получавший обширную информацию по самым разнообразным ка­налам со всей России, в том числе из Москвы и Петрограда. Ему уже 47 лет, за ним опыт не только российского революционного движения, но и участие в ряде международных конгрессов, конференций, обще­ние с видными политическими деятелями Запада.

Киров — провинциал. По его собственному выражению, «нигде так сильно не чувствуются российские будни, как в таких „мертвых“ в смысле общественной жизни городах, как Владикавказ.

Всякий, приехавший из „живых“ мест, сразу почувствует почти пол­ное отсутствие у нас общественной жизни...

Ходят регулярно на службу, вечером в клуб. Сегодня то, что вчера, завтра то же, что сегодня. И так цепляется день за день — нудно, одно­образно, пусто» ^[44].

Социал-демократическая организация Владикавказа, к тому же крайне малочисленная, была полностью разгромлена в условиях реак­ции. Промышленного пролетариата в городе фактически не существо­вало. Рабочие, трудившиеся на небольшом свинцово-цинковом заводе и лесопильном производстве, были тесно связаны с землей, многие из них жили хотя и в маленьких, но собственных домах, имели свои ого­роды. И это в значительной степени определяло их самосознание.

Необходимо также помнить, что Владикавказ — это центр терского казачества. Здесь располагались их казармы, военные училища. Нако­нец город имел многонациональный состав населения: чеченцы, ингу­ши, осетины, русские. Всего более 40 национальностей с их распрями и враждой. Все это создавало своеобразный барьер для ведения соци­ал-демократической пропаганды и агитации. Неслучайно пробуждение революционного настроения шло здесь крайне медленно.

Серебренниковы — Иван Федорович и Надежда Гермогеновна радушно приняли Сергея Мироновича, ввели его в свой круг: врачей, ин­женеров, служащих. Многие из них мыслили прогрессивно, критико­вали в своем узком кругу российские порядки, но дальше этого ни в мыслях, ни в действиях не шли. В этих условиях Сергей Миронович оказался в определенной политической изоляции.

Не следует забывать и того, что он был сравнительно молод. Ему больше знать окружающий его мир, глубже познакомиться с искусством. Отсюда увлечение таким мужественным видом спорта, как альпинизм. Посещение театра, знакомство с Евгением Вахтанговым — знаменитым московским режиссером, актерами Давыдовым и Варламовым.

Это, конечно, был другой социальный слой общества, отличный от того, в котором он вращался ранее. Люди образованные, культурные, Люди образованные, культурные, они влияли на расширение кругозора Кирова и в определенной мере на его менталитет.

Значительную часть времени Киров, будучи штатным сотрудником газеты, проводил в редакции «Терека». Не могу согласиться с оценкой этой газеты как «кадетской». Она была обычной провинциальной газе­тной буржуазно-либерального направления: немного статей либерального характера, много рекламы, местных светских сплетен, объявлений, уголовная хроника.

Появление кировских передовиц, репортажей, статей, обозрений, фельетонов, памфлетов придало газете остроту, повышало ее тираж. И это весьма устраивало ее издателя и владельца С. И. Казарова. Чем больше тираж, тем выше прибыль.

Несомненно, Киров выступал в газете с революционно-демократических позиций, в ряде поднимаемых им проблем (Дума, балканские войны, характеристика внутренней политики царизма, международные обзоры) было немало острых политических оценок, приближающихся, а иногда и совпадающих по своему духу с ленинскими оценками, но высказанных иногда более эмоционально.

За политическую остроту кировских статей, их революционно-демократическую направленность издатель газеты Казаров пять раз подвергался администрацией Терской области штрафам на крупные по тем временам суммы от 50 до 200 рублей, а на их автора каждый раз следователем заводилось дело. А за статью «Простота нравов» прокурор Владикавказа распорядился начать против автора уголовное расследование, и только амнистия, объявленная царем в связи с трехсотлетием Дома Романовых, спасла Кирова от ареста.

Думается, ошибочным следует признать тезис, выдвигаемый некоторыми исследователями: Киров включился в политическую борьбу со страниц «Терека» по-настоящему только при Временном правительстве.

Февральская революция, давшая свободу слова, митингов, собраний, расширяла возможности действий всех партий России, в том числе и социал-демократов всех направлений. Но и до этой революции Ки­ров, несомненно, оставался воинствующим демократом, революционе­ром, взгляды которого ярко проявлялись в его антиправительственных статьях, памфлетах о тяжких условиях труда рабочих, эксплуатации де­тей, отравлениях рабочих на предприятии резиновой мануфактуры в Петербурге, расстреле рабочих на ленских приисках, об антинародной политике думских деятелей, о ненужности и ужасах Первой мировой войны и т. д.

Политическая направленность кировских статей в «Тереке» и до февраля 1917 года далеко отстояла от умеренной позиции кадетов и поддер­живающей их либеральной интеллигенции.

Но безусловно, следует отойти от мифа, созданного после убийства Кирова: якобы «в „Тереке“ он последовательно и настойчиво проводил ленинскую политическую линию». Киров тогда в своих статьях выступал как революционер-демократ. Он обличал российские порядки, осуж­дал несправедливость, бесправие народа, с восторгом принял февраль 1917 года.

И можно ли сегодня ставить Кирову в вину, как это делает Н. А. Ефи­мов, то, что он не был «безупречным ленинцем»? Ответить подобным ревнителям большевистской безупречности можно словами любимого поэта Сергея Мироновича — Есенина:

Лицом к лицу

Лица не увидать.

Большое видится на расстоянье.

Когда кипит морская гладь,

Корабль в плачевном состоянье...

Но кто ж из нас на палубе большой

Не падал, не блевал и не ругался?

Их мало, с опытной душой,

Кто крепким в качке оставался.

Важно подчеркнуть желание Сергея Мироновича проникнуть в суть общественно-политического, социального процесса, происходящего в России в те годы, понять его. Отсюда постоянная эволюция его взглядов. Сегодня, переживая сложные явления последнего десятилетия России, переосмысливая прошлое, сталкиваясь с фактами очернительства, отри­цания, искажения непростого трагически-героического периода в исто­рии нашего народа, начинаешь особенно понимать ответственность за каждое написанное тобой Слово.

Вряд ли можно согласиться и с теми, кто утверждает, что во Влади­кавказе Киров вел большую подпольную работу.

Восстановление социал-демократических организаций после реак­ции шло там мучительно и долго. Сергей Миронович принимал участие в этом процессе, но фактически он завершился только после Февраля. Владикавказская социал-демократическая организация длительное время была объединенной, в ней сообща действовали меньшевики и большевики, причем первые преобладали.

Киров решающей роли в этом процессе не играл. Здесь первая скрип­ка принадлежала таким видным уже в это время деятелям большевистской партии, как Ной Буачидзе, Мамия Орахелашвили и другим. Сергей Миронович, будучи человеком общительным, контактным, имел много знакомых среди разных слоев населения, завязывал дружбу, вел разго­воры с людьми по самым жгучим проблемам тогдашней политической жизни, привлекая их на сторону социал-демократии, вовлекая в кружки.

И снова арест

31 августа 1911 года Киров был арестован в четвертый раз непосредственно в редакции газеты «Терек» по делу о томской подпольной типографии. Около месяца его содержали во Владикавказской тюрьме, а затем по этапу отправили в Томск.

Как и прежде, попадая в тюрьму, он все свободное время посвящает образованию. В одном из писем он сообщает своей будущей жене Марии Львовне Маркус: «Читаю беллетристику. Здесь есть Кнут Гамсун, Андреев и пр. Смотрю Библию. Много в ней любопытного».

Сохранилось большое количество писем Кирова, написанных им (Марии Львовне из тюрьмы. В них он делится своими впечатлениями о прочитанных книгах, рассказывает о тюремном быте, новостях, просит ее меньше проявлять к нему заботы, внимания, ибо вряд ли сможет ей чем-нибудь ответить.

Читая эти письма, понимаешь, что они — письма друга, но друга ценного. В них нежность, чуткость, доброта, содержатся искрен­ние советы, наставления:

«... когда я вернусь, к Вам, — писал он, — мы выберем лунную ночь и поедем. Мне сейчас живо представляется Ваше лицо... Целую, Сережка» (16 сентября 1911 г.).

«Дорогая Маруся! Получил Ваше письмо, и какое-то радостное чувство овладело мной... Кстати, насчет „ты“ и „вы“... Ты отлично должна знать, что если и стоит „Вы“, то следует читать „ты“...» (21 сентября 1911 г.)

После объявления Кирову тюремным начальством об отправке его в Сибирь он пишет ей: «Единственное, что осталось — это надежда на благополучное окончание ниспосланного испытания и возможность вернуться свободным человеком во Владикавказ, снова видеть тебя, говорить, чувствовать... Чувствую большое желание сказать тебе что-нибудь согревающее, успокоить тебя... Но надеюсь, что ты сумеешь про­чь между строк... Ведь понимали же мы друг друга без слов. Правда, мы тогда были вместе, чувствовали дыхание друг друга, а теперь... Но ведь это „теперь“ не вечно, оно пройдет и пройдет, быть может, скоро, — и тогда! Черт возьми, как хорошо, красиво и радостно будет это „тогда"» (24 сентября 1911 г.).

И еще небольшой отрывок из другого письма: «Неожиданно объяви­ли, что иду в этап. Итак, до свидания, Маруся. Будь спокойна... Целую крепко, крепко. Не забывай, пиши чаще. Еще раз целую. Твой Сережка» (1 октября 1911 г.)^[45].

16 марта 1912 года Томский окружной суд оправдал Сергея Мироно­вича Кострикова по делу о подпольной томской типографии на Аполлинарьевской улице. Главный свидетель обвинения — полицейский при­став, арестовавший его в 1907 году, не опознал в Миронове-журналисте Кострикова-юношу, которого он брал тогда.

Выйдя на свободу, Киров не спешит ехать на Северный Кавказ. Он едет в Москву, где теперь жила Надежда Гермогеновна Серебреннико­ва, с Которой он постоянно переписывался, в том числе и из томской тюрьмы.

Серебренникова, по профессии зубной врач, принадлежала к числу томской либеральной интеллигенции. Одно время ее квартира служила явкой для томских социал-демократов. Тогда, в годы первой русской революции, Киров и познакомился с ней. Они вместе организовывали побег из томской тюрьмы группы политических заключенных. Среди них был и ее муж — Иван Федорович Серебренников.

Сохранилось несколько писем, открыток, адресованных Кировым Надежде Гермогеновне. Это теплые, нежные послания, но вместе с тем они почтительны и весьма доверительны, уважительны. Так, в письме от 4 ноября 1911 года Киров пишет Надежде Гермогеновне из Томска в Москву: «После долгих мытарств я добрался, наконец, до Томска. Все путешествие (имеется в виду этап, — А. К.) заняло 25 дней.

Сегодня был допрошен ротмистром, который отдал приказ неуклонно содержать меня в одиночке, для чего из губернской тюрьмы переводят в загородную... Следствие по делу закончилось, дело переходит к прокурору. Месяца через 4, наверное, будет назначено к слушанию.

Для того, чтобы письма доходили поскорее, пишите так: Томск, Жан­дармское управление для политического заключенного в арестантском от­делении № 1» ^[46].

Сейчас, в 1912 году, оказавшись в Москве, Киров мечтал подыскать себе журналистскую работу, но не смог. В письме к М, А. Попову— своему товарищу по Томску — он писал из Москвы: «Осуществить это невинное намерение не так-то легко и просто. Был в литературно-худо­жественном кружке. Видел почти всех карасей литературы и журналис­тики. Все они дают один ответ: де здесь трудно что-либо найти — слиш­ком много нашего брата». В этом же письме он делится своими впечат­лениями о посещении музеев, Большого театра, восхищается Кремлем. «... В провинции, — продолжает он, — мы не видим ни драмы, ни оперы, а принуждены удовлетворяться жалкими пародиями» [47].

Пришлось С. М. Кирову ехать во Владикавказ. В открытке, адресо­ванной с дороги Н. Г. Серебренниковой, он писал: «16 апреля. 6 часов вечера. Таганрог. Завтра в 2 часа дня буду во Владикавказе. Погода здесь великолепная, однако... настроение у меня убийственное. Впереди „Терек" со всей его мутью и тиной. Неужели затянет она меня и мечта о Москве невоплотится в действительность?» [48]

И вот еще одно письмо Надежде Гермогеновне. Оно написано уже в другую, послереволюционную пору, на бланке значится: РСФСР, Вре­менный Военно-революционный комитет Астраханского края, г. Астра­хань. 10 апреля [1919 г.].

«Пока пребываю в Астрахани. Скоро вероятно переброшусь. Работаю здесь как вол, не имею ни одной минуты свободного времени... 10—11 марта здесь было основательное белогвардейское выступление. Ликвидировали удачно, но повозиться пришлось...

Удивительное время! Революция идет буквально по нотам. Раньше выходило так, что мы старались опередить события, а теперь события обгоняют нас» [49].

Письма Серебренниковой Киров будет писать и из Тифлиса, и из Баку.

А пока добрался до Владикавказа. И судя по его письму к М. Попову – настроение у него не из лучших: «Вчера водворился на место своего постоянного жительства. Издатель встретил с распростертыми объятиями И даже облобызал. Но что это было за лобзанье! Впрочем, черт с ним» [50].

1 апреля 1912 года Киров получает новый бессрочный паспорт на имя Дмитрии Захаровича Корнева.

Паспорт был выдан Хасав-Юртовским слободским правлением Терской области 13 апреля 1912 года. В паспорте указано отношение к отбыванию воинской повинности: «в 1903 году Грозненским окружным по вопросу воинской повинности присутствием освобожден навсегда» (свидетельство № 3296); указан документ, на основании которого выдана паспортная книжка: по паспорту Хасав-Юртовского слободского правления от 1910 года за № 79[51].

Таким образом, Киров получил новую фамилию, освобождение от военной службы и мог жить вполне легально.

Паспорт интересен еще и тем, что в графе семейное положение впервые отмечено — «женат». Жена — Мария Львовна — 26 лет. Так в жизнь Кирова прочно вошла М. Л. Маркус. Eе возраст зафиксирован в паспорте «со слов». Фактически она была старше своего мужа на не­сколько лет. На сколько? Софья Львовна Маркус, старшая сестра жены Кирова, вспоминала, что все метрики были потеряны и восстановлены позднее. «У меня, — писала она, — например, год рождения по паспор­ту 1884, а в действительности, кажется, 1881 г.»^[52]. Поскольку Софья и Мария Маркус — погодки, то предположительно подлинный год рож­дения последней — 1882.

В некоторых публикациях историки, журналисты заявляли, что большое влияние на формирование взглядов Кирова оказала семья Маркус, а Софью Львовну называют его крестной матерью, определяют ее партийный стаж то с 1904, то с 1911 года^[53].

Обратимся к фактам. Отец жены—Лев Петрович Маркус, уроженец Ковенской губернии, учился в специальной школе, готовящей равви­нов. Что-то там у него не сложилось, стал кустарем, часовых дел масте­ром. Последние несколько лет жил в Дербенте. Умер в 1913 году. Ни­когда не встречался со своим зятем.

Мать жены — Ревекка Григорьевна, домохозяйка, познакомилась с Сергеем Мироновичем только в 1920 году, виделась с ним считанные разы. Жила после смерти мужа со своей младшей дочерью — Рахилью Львовной вдали от четы Кировых. Умерла в 1926 году.

Первым человеком из семейства Маркус, не считая своей жены, с кем познакомился журналист «Терека» Костриков, была старшая се­стра жены Софья Львовна, член партии с июля 1905 года (а не с 1904 или 1911 г., как ошибочно полагают некоторые). Произошло это, по свидетельству Софьи Львовны, в 1911 или 1912 году, когда она «после продолжительной болезни гостила у своих родителей в Дербенте и приез­жала к своей сестре во Владикавказ». Причем, как утверждает она, это скорее был 1911 год. Больше до октября 1917 года Софья Львовна Мар­кус с Кировым не встречалась.

Яков Маркус только в 1904 году окончил реальное училище, потом учился — сначала год в Цюрихе, а затем в Одессе, Петербурге. Диплома о высшем образовании не получил, был исключен из Петербургского университета в 1915 году за участие в студенческих волнениях и вы­слан в Дербент, где стал учителем в еврейской национальной школе. Был настроен революционно, считался большевиком, но, как считает Софья Маркус: «кажется, в партии не состоял»^[54]. Его знакомство с Ки­ровым произошло не ранее 1917 года, когда оба участвовали в рево­люционно-демократических организациях Северного Кавказа и Яков Маркус вошел в состав правительства Терской республики, став нар­комом просвещения.

Он был убит белогвардейцами в феврале 1919 года на станции Пассанаури в Грузии^[55]. Сегодня не найдено ни одного прямого или косвен­ного свидетельства о тесных связях убитого с его шурином.

Приводимые документы позволяют сделать вывод: близких, друже­ских отношений между семьей Маркус и Кировым не было. В 1909—1917 годах Сергей Миронович Киров — провинциальный журналист, убежденный социал-демократ, неизвестный руководству большевист­ский партии, ее центру. Замечу, что грань между большевиками и мень­шевиками в эти годы весьма условна, рядовые члены тех и других дей­ствовали зачастую в объединенных организациях. Дискуссии, споры, разногласия касались лишь элиты обоих направлений, их лидеров.

Октябрь семнадцатого

На всероссийской арене Киров впервые появляется на II Всероссийском съезде Советов в октябре 1917 года как делегат от Совета Владикавказа и Кабарды. Тогда он впервые увидел и услышал Ленина, принимал участие в комиссии съезда по выработке декрета о земле.

Вопреки утверждению некоторых историков, Сергей Миронович не был непосредственным участником октябрьских событий в Петрограде. Об этом он сам писал в автобиографии. Легендой является и факт его участия в срыве похода горцев «дикой дивизии» на Петроград в момент наступления на город генерала Краснова, хотя об этом рассказывалось в биографических очерках о Кирове, выпущенных до Великой Отече­ственной войны и упоминается в книге С. С. Синельникова.

После II съезда Советов, возвратившись на Северный Кавказ, Киров 4(17) ноября выступает е докладом о событиях в Петрограде на за­дании Владикавказского Совета.

Каких же взглядов придерживался он тогда: эволюционировал ли он в сторону большевистской линии или по-прежнему колебался между многочисленными социал-демократическими течениями?

В связи с этим определенный интерес представляет анализ доклада Кирова на этом заседании. Весьма эмоционально он излагает сам ход революционных событий в Петрограде в октябре 1917 года. Это взгляд современника, очевидца.

Первое, что обращает на себя внимание — это изменение позиции Сергея Мироновича по отношению к Временному правительству, «...победа врага на Балтийском море (имеется в виду поражение российского флота от германского — А. К.) вызвала замешательство» Временногоправительства и «оно тотчас решило отдать в жертву сердце револю­ции — Петроград», «переехать в Москву и оттуда править Россией и фрон­том». Это, по мнению Кирова, «вызвало негодование всей революционной демократии, породило ее создать в Петрограде новое революционное прави­тельство — Временный революционный комитет ( ВРК — А. К), цель ко­торого — защита города ^[56]. В ответ на это Временное правительство раз­вернуло агрессивные действия — в отношении II съезда Советов ^[57], начало дискредитацию начавшегося движения».

«Легкость, с которой пало Временное правительство, — говорил Ки­ров, — доказывает, что оно сидело на песке, что в целом оно не имело перед собой определенных заданий, ибо каждому министру предоставля­лось право делать все, что ему угодно» ^[58].

Если непредвзято отнестись к оценке действий Временного пра­вительства, то кировская ее оценка несомненно справедлива. Будь это правительство сильным, последовательным в осуществлении аграрной реформы, прекрати войну — и, скорее всего, третьей русской револю­ции вообще бы не было. Поэтому, на мой взгляд, нельзя утверждать, как это делает Н. А. Ефимов, что в докладе Кирова во Владивостоке «... было сказано немало напыщенных фраз, грешивших против исторической правды, в частности, менявших его оценки свергнутого Временного прави­тельства и восхвалявших действия Военно-Революционного комитета»[59]. Это явно поверхностное суждение. Вдумчивое изучение доклада Киро­ва высвечивает некоторые любопытные моменты.

Первое. Критикуя Временное правительство за его бездействие ле­том и осенью 1917 года, он ни разу не оценил его как реакционное или контрреволюционное. Второе. В докладе ни разу не упомянуты заслу­ги большевиков в Октябрьском вооруженном восстании. Единствен­ное упоминание о большевиках связано с критикой деятельности Вре­менного правительства, которое распространяло «безграмотные по со­держанию» прокламации «о немецких деньгах» и «ужасающих качествах большевиков». Замечу также, что опровержение этих фактов, по суще­ству, в докладе не давалось.

Зато Киров много говорил о революционно-демократическом дви­жении, основу которого составляют рабочие, солдаты, казачьи полки, ставящие задачи социализма в порядок сегодняшнего дня». Расшифровки этих задач в докладе не было. Однако Киров в докладе заявил: «Третья Великая русская революция имеет своим основным отрядом те элементы, Которые задачи социализма ставят в порядок сегодняшнего дня. Итак, да здравствует Всероссийский съезд Советов! Да здравствует третья Великая русская революция!» (аплодисменты)^[60].

Расшифровка задач дана в резолюции, принятой Владикавказским Советом по докладу Кирова: Временное правительство определяется как «контрреволюционное», выражается преданность Совета Владикавказа «новому пролетарско-крестьянскому правительству, властно взявшему в Свои руки дело прекращения войны, немедленного разрешения земельного во­проса, урегулирования производства и раскрепощения угнетенных народнос­тей». Киров считал необходимым донести до самого отдаленного аула о мире и земле.

Но следует подчеркнуть: с