Политические игры вождей 4 страница

На основе данного постановления нами по спецпоселкам проводится работа по отбору указанного контингента спецпереселенцев с целью восста новления его в правах. В эту категорию входят спецпереселенцы 1913 — 1916 гг. рождения.

Секретарем Хибиногорского горкома партии т. Семячкиным указанное выше постановление Президиума ЦИК СССР извращено. Последний дал указание на проведение постановления в жизнь по отношению к спецпереселенцам 1915—1916 гг. рождения, мотивируя тем, что восстановление в правах молодежи из спецпереселенцев окажет отрицательные последст­вия на производство, ибо часть восстановленных может выехать из Хибиногорска.

Подобное опасение надо признать необоснованным, т. к. исключитель­но от хозяйственных и партийных организаций зависит создание для вос­становленных в правах спецпереселенцев из молодежи такой бытовой и культурной обстановки, при которой не будет никакого стимула к отъезду по восстановлению в правах...

Прошу Семячкину дать соответствующее указание с Вашей стороны.

Зам. ПП ОГПУ в ЛВО Запорожец (автограф)»

Киров познакомился с посланием и распорядился дать нагоняй сек­ретарю Хибиногорского горкома. Зав. особым сектором обкома Нико­лай Федорович Свешников пишет секретарю: «Напиши сегодня же пись­мо Семячкину. Мироныч подпишет. 15 июля 1934 г.»[206].

В 1933 году вводится в строй Беломоро-Балтийский канал, через ко­торый прошли военные корабли, положившие начало созданию совет­ского Северного флота. Создание этого транспортного пути на евро­пейском Севере Союза имело тогда огромное народно-хозяйственное и оборонное значение. Строительство канала началось в декабре 1931 го­да. По протяженности он не имел себе равных — 227 километров, из них 40 километров предстояло выбить в скальных породах. И все это по существу без современной техники. Кирка, лопата, тачка — вот основ­ные орудия труда. Канал имел на своем пути 19 шлюзов, 13 плотин, 35 дамб. Объемы выемки скал и грунта значительно превышали объемы подобных работ на Панамском и Суэцком каналах, которые строились соответственно 9 и 10 лет. Беломоро-Балтийский — всего 20 месяцев.

На строительстве Беломорстроя тоже широко использовался труд за­ключенных и спецпереселенцев. Начальник Беломорстроя Л. И. Коган заявлял: «Заключенный стоит государству 500 руб. в год. С какой стати рабочие и крестьяне должны кормить и поить всю эту ораву тунеядцев, жуликов, вредителей, контрреволюционеров. Мы пошлем их в лагеря и ска­жем: „Вот вам орудия производства, хотите есть — работайте! "».

Думаю, эту позицию разделяло не только все руководство партии и страны, но и огромное большинство ее населения.

Несомненно, так думал и Киров. Но бывая на строительстве канала, видя каторжный труд заключенных, он старался относиться к ним, по мере возможности, справедливо. Один из участников строительства впоследствии вспоминал, что по инициативе Кирова за ударный труд осужденные представлялись к наградам, досрочно освобождались, с них снималась судимость. Так ли это? Документов с Кировскими по­метками по этому вопросу пока найти не удалось. Но есть косвенные свидетельства, подтверждающие этот факт. Так, например, в сентябре 1932 года вопрос «О льготах для рабочих Беломорстроя» обсуждался на заседании Политбюро ЦК ВКП(б). Вел его Сталин. Кирова на заседа­нии не было, но вносился этот вопрос Г. Г. Ягодой и П. П. Постышевым от имени специальной комиссии, членом которой являлся Киров. Со­гласно принятому Политбюро постановлению, ОГПУ было предостав­лено право полного освобождения тех заключенных, которые особо от­личились на строительстве канала, ЦИКу СССР разрешалось сокра­щать сроки заключения и снимать с освобожденных заключенных судимость, причем все эти правила распространялись и на тех, кто про­ходил и по статье «58»[207].

До последнего времени не представлялось возможным ответить на вопрос, сколько же заключенных и разных переселенцев трудились на стройках Беломорстроя. Такой серьезный исследователь, как О. В. Хлевнюк, отмечал, что при принятии решения в июне 1930 года о строитель­стве Беломоро-Балтийского канала называлась цифра в 120 тыс. заклю­ченных, дабы закончить по нему работы в течение двух лет[208]. Однако в 1998 году вышел в свет изданный обществом «Мемориал» справочник «Система исправительно-трудовых лагерей в СССР. 1923—1960», в ко­тором, в частности, приведена динамика численности заключенных Бе­ломоро-Балтийского исправительно-трудового лагеря. Так, на декабрь года в нем находилось 107 390 человек, среднегодовая численность заключенных составила в 1932 году — 99 095 человек, в 1933 году — 84 504 и в 1934 году — 62 211[209]. С другой стороны, 20 февраля 1934 года в совершенно секретном документе, адресованном Ленсовету и секретарю обкома ВКП(б) Кирову, указывалось, что контингент населения, заня­того выполнением поставленных перед Беломоро-Балтийским комби­натом задач по промышленному строительству и освоению необжитых районов, достигает 140 тыс. человек. В связи с этим Главное управление лагерей просит Ленинградский отдел здравоохранения выделить мед­персонал для работы на комбинате: врачей-терапевтов в количестве 28, 30 фельдшеров, 15 акушерок и медработников для ухода за больными, 28 зубных врачей и 19 фармацевтов. Документ был подписан начальни­ком главного управления лагерей ОГПУ Берманом[210]. (Следует пояснить, что указанные в нем 140 тысяч включают не только заключенных лагеря, но и привлеченных к строительным работам трудпоселенцев, то есть со­сланных кулаков, а также вольнонаемный персонал.)

Ленинградское руководство откликнулось на просьбу ГУЛага. Для направленных в его распоряжение медиков были созданы улучшенные материально-бытовые условия, им выплачивалась денежная компенса­ция за отрыв от постоянного местожительства, установлены прибавки за выслугу лет.

Не представляется пока возможным точно установить число умер­ших и переболевших на стройках канала и других объектах Беломоро-Балтийского комбината. Известно только, что к окончанию работ от дальнейшего отбывания наказания были освобождены 12 484 человека, восстановлены полностью в правах со снятием судимости 500 человек и 59 516 осужденным сокращены сроки заключения. Среди тех, кто был восстановлен в правах — инженеры-проектировщики канала, осужден­ные в свое время за так называемое «вредительство». Это — Вержбиц­кий, Хрусталев, Вяземский, Будасси, Маслов, Зубрик, Журин и др.

К сожалению, нет никаких сведений о дальнейшей судьбе этих лю­дей, как нет и данных о числе тех, кто умер от голода, холода, болезней при строительстве канала. А это, несомненно, десятки тысяч человек. Начальник управления НКВД по Ленинградской области Филипп Де­мьянович Медведь говорил: «… Мы строим коммунизм и будем его стро­ить до конца, несмотря ни на какие затруднения и жертвы, любой ценой, любыми средствами будем идти к намеченной нами цели кратчайшим путем».

Строительство Беломорстроя находилось целиком под контролем и руководством ОГПУ. Первым эмиссаром Политбюро ЦК ВКП(б) на строительстве канала был Микоян, который, кстати, входил в специаль­ную комиссию, определявшую нормы снабжения заключенных ГУ­ЛАГа. Руководство Беломорстроя не подчинялось ни партийным, ни совет­ским органам Ленинградской области. Киров дважды по поручению ЦК ВКП(б) выезжал на строительство канала. Первый раз в июне 1932 года, второй раз — летом 1933 года совместно с Ворошиловым, Сталиным, Ягодой. Придавая огромное экономическое значение этой стройке, Киров, безусловно, был хорошо знаком с методами работы чекистов и, более того, высоко оценивал их роль. Он отмечал на XVII съезде ВКП(б), что Беломоро-Балтийский канал «...это гигантское сооружение нашей эпохи... Такой канал, в короткий срок, в таком месте осуществить — это действительно героическая работа, и надо отдать справедливость на­шим чекистам, которые руководили этим делом, которые буквально чудеса сделали».

Не будем искать оправданий подобной точке зрения. Добавим толь­ко, что в этом мнении Киров не был одинок. На том же съезде всем де­легатам съезда был вручен подарок — книга «Беломорско-Балтийский канал им. Сталина». По словам Сергея Мироновича — «очень полезная книжка». Ее посвятил XVII съезду ВКП (б) по предложению всего автор­ского коллектива оргкомитет Союза советских писателей. В числе авто­ров значились такие «инженеры человеческих душ», как Л. Авербах, С. Алымов, Е. Габрилович, С. Гехт, К. Горбунов, М. Горький, К. Зе­линский, М. Зощенко, Вс. Иванов, В. Катаев, М. Казаков, Л. Никулин, Л. Славин, А. Тихонов, А. Толстой, В. Шкловский, К. Финн, А. Эрлих, Бруно Ясенский.

Книга была одобрительно встречена всеми делегатами съезда. Есте­ственно, что о каторжном труде заключенных в ней места не нашлось.

Но не следует забывать о сложности, противоречивости и самого времени, и личности Кирова. Именно на XVII съезде ВКП(б), состояв­шемся в феврале 1934 года, Сергей Миронович провозгласил: «Ленин­градские рабочие говорят, что в Ленинграде остались старыми только славные революционные традиции петербургских рабочих, все остальное стало новым».

Ленинградские рабочие. Киров был связан с ними самым тесным образом. И они знали, что могут прямо, открыто сказать о недостатках, о своих мыслях и чаяниях. Десятки, сотни записок получал Киров на собраниях, в которых ставились самые разнообразные вопросы. Инте­ресно отметить, что, как правило, все записки были подписаны. И это, конечно, неслучайно. Кирову верили. На одни вопросы он давал ответы сразу же, другие обещал проверить, третьи — принимал к сведению как критические замечания в свой адрес.

Приведем лишь некоторые из этих записок.

«Тов. Киров! Рабочие завода ГОЗ им. ОГПУ настаивают на дальней­шем расширении мирной и военной продукции на нашем заводе, так как считают, что кино-аппаратура является главным рычагом культурного строительства главным образом в₍ деревне, не говоря о важности военной продукции, и просим в твоем лице поддержать только что развиваю­щуюся оптическую промышленность в нашем СССР. Делегат от завода Зуев» [211].

Или другого характера:

«Т. Киров! Почему ты, говоря о блюмингах, указываешь, что его гото­вит только Ижорский завод? А „Красный Путиловец"? 1) Плотовины льет он (так в тексте. — А. К). 2) Клинические шестеренки. 3) Цилиндр шестеренки тоже Кр. Путиловец. А рамы рольганга? Тоже делает Нев­ский им. Ленина! А то получается — все делает будто Ижорский завод!!!» Записка подписана несколькими делегатами, но подписи неразбор­чивы^[212].

Естественно, что в записках поднимались не только хозяйственные вопросы, а и вопросы, связанные с политической борьбой внутри партии, с состоянием преступности в обществе. Например, такие:

«Почему докладчик не остановился на решении партии о высылке Троц­кого и его последней деятельности, не повредит ли этот шаг нам?». Или: «Как реагировали Бухарин и Томский на решения Ленинградской и Москов­ской партийных конференций о правом уклоне. Имеем ли сейчас полное единство среди Политбюро ЦК ВКП(б)?». И такого вот содержания: «По­чему не применяется репрессивных мер как-то расстрел к растратчикам, которые истребляют очень много наших средств, которых у нас ограничен­но... Нужно пустить в расход десятка три крупных растратчиков. Этим самым ограничить растраты» ^[213].

Вопросы, вопросы, вопросы... Они действительно были очень раз­ные по содержанию и диапазону охвата проблем.

«Тов. Киров. Ты говорил об увеличении зарплаты и снижении цен на некоторые продукты на 10%. Что отвечать рабочим сейчас. А ты это и сам знаешь — цены на все очень подняты. Почему чересчур нажимали на частника, торгующего кооперативными товарами... Сейчас они торгуют на рынках тайно и берут сколько хотят».

«Какие практические мероприятия были проведены областкомом в де­ле исправления ошибок, допущенных отдельными звеньями парторганиза­ции в коллективизации сельского хозяйства?..»

«Сколько отозвано колхозников за искривление линии партии и сколько отправлено на Соловки?» ^[214].

Все приведенные мной вопросы относятся к началу 30-х годов. Как видим, и в эти трудные годы народ далеко не безмолвствовал. Он ставил вопросы и получал ответы. Но и вопросы и ответы соответствовали тому времени, уровню политического сознания масс тех лет, их представле­нию о социализме и социальной справедливости. Объективная обста­новка начала тридцатых годов, массовые настроения и чаяния безуслов­но влияли и на формирование политической позиции партийных, государственных, хозяйственных руководителей того периода, в том числе на С. М. Кирова и все ленинградское руководство.

Киров всегда находил меткие слова, яркие образы, интересные ме­тафоры, дабы показать вред бесхозяйственности, нерадивого отноше­ния к делу, к качеству продукции. Он не проходил мимо, казалось бы, мелких фактов и негативных явлений. Осенью 32-го года на прилавках ленинградских магазинов, в киосках появились в продаже спички «ма­лютка». Они оказались плохого качества. У себя в кабинете Киров со­брал совещание руководящих работников спичечной промышленнос­ти. Перед началом совещания он предложил всем желающим закурить: папиросы и спички лежали здесь же. Кое-кто хотел достать из карманов свои, но хозяин кабинета предупредил:

— Нет, уж, товарищи дорогие. В гости со своим угощением не ходят. Вот вам папиросы, а вот и спички, — к слову говоря, ваша собственная продукция. Так что не обессудьте!

Спички либо не загорались совсем, либо сразу же гасли. Киров под­нялся со своего места и сказал:

— Теперь, надо полагать, каждому из вас понятно, по какому поводу вас пригласили на совещание^[215].

Нерадивых работников, бракоделов, халтурщиков Киров подвергал не только осмеянию, но и требовал поступать с ними по всей строгости закона. С присущей ему страстностью он особенно обрушивался на тех, кто пренебрегает интересами людей. «Я мог бы, — говорил он, — привес­ти целый ряд буквально возмутительных фактов. Я вам приводил пример с банями без шаек. Я мог бы вам привести завод, где выстроили новые корпуса, оборудовали их по всем правилам техники, но забыли... об убор­ных... Я мог бы вам рассказать, как в одной из наших транспортных ор­ганизаций рабочего-ударника, старика премировали... лыжами» ^[216].

Конечно сегодня все, о чем говорил тогда Киров, может казаться мелочью. Но у каждого времени свои особенности, свои радости, своя боль и печаль. И критически осмысливая свое недавнее прошлое, мы прежде всего должны научиться его понимать, не питать по поводу него иллюзий, но и не впадать в крайность огульного отрицания; короче говоря, научиться отличать зерна от плевел.

К началу 30-х годов в стране уже отчетливо прослеживались кон­туры административно-командной системы. В 1932 году Политбюро ЦК ВКП(б) дважды (в ноябре и декабре) рассматривало вопрос о вве­дении новой паспортной системы и разгрузке городов от «лишних эле­ментов». Сама постановка вопроса была вызвана бурным процессом индустриализации страны. В постановлении Политбюро ЦК от 12 но­ября (его вел Сталин, присутствовал на заседании и Киров) отмечалось, что в связи с интенсивным ростом населения крупных городов за счет деревни, невозможностью обеспечения прибывающих жильем и работой, усложнением социальной атмосферы в городах и ростом преступ­ности необходимо провести учет всех проживающих в городах. Образец нового паспорта представить к 1 декабря 1932 года^[217].

16 декабря 1932 года Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило постановление ЦИК СССР и Совета Народных Комиссаров об установлении в СССР единой паспортной системы и обязательной прописке. При ОГПУ созда­валось Главное управление милиции. Его начальником назначался Г. Е. Прокофьев. Именно на это управление возлагались паспортизация и прописка. Соответствующие управления создавались и на местах^[218]. Управ­ление рабоче-крестьянской милиции Ленинграда и области возглавил А. А. Петерсон.

Начиная с 1933 года в Ленинграде, как и в других городах страны, шла паспортизация. Все те, кто не получил новый паспорт, автомати­чески лишались прописки и жилплощади и подлежали высылке из го­рода за пределы стокилометровой зоны в течение 24 часов. «Лишними», как и следовало ожидать, оказались «классово-чуждые элементы» — как Правило, выселению подлежали лица дворянского происхождения, представители духовенства, бывшие торговцы, заводчики, офицеры.

Вся эта акция осуществлялась управлением милиции по Ленинграду совместно с ОГПУ. Из Ленинграда на сотый километр было выслано приблизительно 100 тысяч человек (эти данные нуждаются в дополни­тельной проверке).

Киров был полностью осведомлен о ходе операции по высылке «бывших». В Ленинградском партийном архиве хранится немало доку­ментов, как принято говорить нынче, компетентных органов, адресо­ванных Кирову или второму секретарю обкома М. С. Чудову. Шли они. за подписями начальника ОГПУ по Ленинграду и области Ф. Д. Мед­ведя и его заместителя И. В. Запорожца под грифом: «Секретно», «Со­вершенно секретно». Всегда указывалась экземплярность документа. Как правило, стояла цифра «1». Далее стояло — «Спецсообщение». Ни на одном подобном документе нет никаких пометок Кирова или Чудо­ва, какие имеются на других документах, далеко отстоящих от ведомст­ва НКВД. По всей видимости, «спецсообщения», а именно по этому разделу проходили данные об арестах, «органы» пересылали первым ли­цам города только для ознакомления.

Снимает ли это обстоятельство ответственность с С. М. Кирова за нарушение законности, за репрессивную, по сути, политику? Ни в коей мере. Я не собираюсь создавать приукрашенный образ Кирова, вы­прямлять его характер, упрощать эпоху, в которую он жил и работал. Но вынуждена остановиться на этом моменте, так как не могу согла­ситься и с другого рода выпрямлением и упрощением, которое стало модным в последнее время, в том числе и по отношению к Кирову.

«Чтобы решить... жилищный вопрос в связи с ростом численности рабочих на новых стройках в ходе „социалистической индустриализации”, — ут­верждает уже хорошо известный нашему читателю Н. А. Ефимов, — он приказал выселить в одночасье (выделено мной. — А. К.) из Ленинграда „недобитых классово-чуждых элементов”» ^[219].

Разве это не упрощение? Как мог Киров приказывать организации, непосредственно подчиняющейся центру, организации, которая все в большей степени становилась подотчетной только Сталину. Другое дело, что в условиях складывающейся командно-административной систе­мы Киров принял, как говорится, правила игры, считая своим партий­ным долгом неуклонно и последовательно проводить политику Центра. За этот выбор история ответственности с него не снимает, да он и сам, по существу, расплатился за него своей трагической смертью...

Однако кроме «большой политики» с ее политическими спекуляция­ми на лозунге классовой борьбы, с ее интригами в борьбе за власть—той политики, мастером которой Киров никогда не был, существовала еще и многогранная жизнь города с его бурно развивающейся промышлен­ностью, растущим экономическим потенциалом, нуждами многомилли­онного уже в то время населения. И здесь Сергей Миронович оказался как раз на высоте.

Сегодняшнему поколению, наверное, даже невозможно предста­вить, что основным источником топлива для ленинградских жилых до­мов служили дрова и торф. Заготавливалось это все вручную: пила, то­пор, носилки, лопата. Проблемы развития торфяной промышленности, лесозаготовки всегда волновали Сергея Мироновича. Он внимательно следил за работой научно-исследовательского института торфа, посто­янно интересовался его прогнозами в развитии торфяной промышлен­ности. Интересно письмо Н. И. Бухарина к С. М. Кирову. Оно датиро­вано 15 апреля 1933 года и публикуется впервые.

«Дорогой Сергей Миронович!

Филиал нисторфа ^[220] в Ленинграде висит на волоске из-за отсутствия по­мещения (его выселили из Гостиного двора). Стоит поэтому угроза закры­тия. Я очень просил бы тебя распорядиться о закрытии дома на Марсовом поле, куда в настоящее время по договору переселился институт (там при­дется в таком случае выселять жильцов), если это возможно, то я прошу о предоставлении другого помещения. Привет. Твой Н. Бухарин» [221].

Несомненно, основной рабочей силой как на предприятиях по до­быче торфа, на лесозаготовках, так и на постройке таких предприятий промышленности, как Волховский алюминиевый комбинат, каскад электростанций на Свири, были опять-таки заключенные и спецпереселенцы. Бараки, окруженные колючей проволокой для заключенных, и без нее, где жили переселенцы, являлись неотъемлемой частью пейзажа Ленинградской области. Бывая в Назии, на Свирьстрое, на Во­лховском алюминиевом комбинате, Киров интересовался бытом за­ключенных, их питанием, но считал, что для спецпоселенцев необходимо строить семейные бараки. Будучи в командировке в Казахстане, он напоминал М. С. Чудову, что кончается срок договора с управлени­ем НКВД по Ленинградской области на использование труда заключен­ных из Свирьлагеря ОГПУ и его необходимо перезаключить.

К труду заключенных, занятых на добыче торфа, дров, на строительст­ве новых предприятий, в то время относились как к нормальному явле­нию. Киров не был исключением. Быт и условия труда заключенных его интересовали в той мере, в какой они способствовали увеличению добычи торфа и леса. От этого зависело, будут ли ленинградцы зимовать в тепле.

«Дорогой Михаил, — писал он Чудову из Казахстана, — письмо твое получил. Одинаково с тобой беспокоюсь за наши планы в связи с плохой по­годой. Должна же она, сволочь, измениться к лучшему. При таких условиях ничего не посоветуешь. Здесь оке наоборот очень сухо и чертовская жара. Народ прямо задыхается... Если дурацкая погода не изменится, то мы можем с топливом попасть в плохое положение» ^[222]. 17 сентября 1934 го­да Чудов сообщал телеграммой Кирову: «Не беспокойся. Думаю первых числах октября созвать пленум. Ориентировочно намечаю следующие во­просы: лесозаготовки, животноводство, план овощей на 35 год, местная промышленность, партпросвещение. Сообщи, какие из этих вопросов по твоему целесообразно поставить на пленум...» ^[223]. Через неделю в новой те­леграмме Чудов сообщает Кирову: «Торф к 22-ому сентября высушили и заштабелевали полностью...» ^[224].

Предельно ответственный и, как бы мы сказали сегодня, прагматич­ный подход к жизнеобеспечению города, лишенное начальственного высокомерия отношение к людям, неподдельный интерес к их заботам и нуждам очень быстро покорили сердца ленинградцев. Кирова знали, любили, ласково называли «Наш Мироныч».

Дора Абрамовна Лазуркина, работник обкома тех лет, писал а в своих воспоминаниях: «Трудно сказать, кто впервые назвал так тепло и ду­шевно замечательного революционера-ленинца... Бесспорно лишь одно: так его звали тысячи и тысячи людей» [225].

Одно время существовало довольно расхожее мнение, что Миронычем Кирова впервые стали звать ленинградские рабочие. Но это одна из многих легенд, сложившихся вокруг его имени.

В Центральном партийном архиве удалось обнаружить несколько писем Серго Орджоникидзе к Кирову. Они относятся к началу 20-х го­дов, и оказывается уже тогда Серго обращался к нему «Дорогой Мироныч!» Не будем приводить их все. Процитируем только одно. Оно пуб­ликуется впервые. И интересно не только обращением, но и тем вопро­сом, который в нем затрагивается. Это национальные отношения в За­кавказье накануне XII съезда РКП(б).

«Дорогой Мироныч!

Посылаю тебе воззвание наших уклонистов. Все утверждают, что это дело пера Сережи Кавтарадзе [226]. Подготовка к съезду идет вовсю: и укло­нисты, и наши не щадят сил и средств. Бью уклонистов изрядно, на съезде их будет, по-видимому ничтожное меньшинство.

Ну скоро увидимся. Твой Серго. 3/III-23 г» ^[227].

Позднее в середине 20-х годов Кирова называли Миронычем уже азербайджанские товарищи.

Академик А. Ф. Иоффе, лично знавший его, писал, что Киров был человеком, «который всей волей, всеми чувствами и помыслами заполнен одной великой идеей и для которого своих личных каких-либо стремлений не существовало». Его сокровенной мечтой было построение социализ­ма. Он верил в эту идею и делал все возможное для ее осуществления.

Как зарождался культ

17 января 1934 года во дворце Урицкого (так назывался тогда Тав­рический дворец) открылась объединенная V областная и III городская Ленинградская партийная конференция. С. М. Киров выступал на ней с докладом о работе ЦК ВКП(б). 82 человека приняли участие в пре­ниях. Разные социальные слои и группы представляли они на конфе­ренции, разные проблемы ставили в своих выступлениях, иногда ост­ро, иногда мягко говорили об ошибках и недостатках в своей деятель­ности. Но было общее, что объединяло почти все эти речи. Это восхваление И. В. Сталина. Доклад Кирова на этой конференции впо­следствии публиковался под названием «Сталин — великий организа­тор побед рабочего класса». И этот тезис был стержневой нитью всего доклада.

Кирову вторили делегаты, конференции: начальник политотдела Мурманской железной дороги Николай Чаплин и директор Ленинград­ского государственного издательства Рафаил, поэт Александр Проко­фьев и писатель Юрий Либединский. Рафаил: «Наша эпоха — есть эпо­ха Сталина... мировое коммунистическое движение, возглавляемое таким гениальным вождем, как т. Сталин... сумеет обеспечить победу» ^[228]. Ю. Либединский: «Ленин и Сталин — какая громадная тема... Какие силы нужны для того, чтобы подойти к изображению таких характеров, чтобы.изобразить таких людей, как Ленин, Сталин, Киров, Каганович, этих гениальных людей нашей партии... т. Сталин в своей гигантской рабо­те находит время уделять и нашей литературе. Основные лозунги даны им, этим гениальнейшим из людей» ^[229]. Н. Чаплин: «... На железнодорожном транспорте были созданы политотделы. Ив этом мероприятии, как и во всем другом отразился гений тов. Сталина» [230].

Выступая с приветствием конференции ленинградских коммунистов от Академии сельскохозяйственных наук имени Ленина, академик Ни­колай Иванович Вавилов также провозгласил здравицу в честь ВКП(б) и ее «вождей — тт. Сталина и Кирова». Он заверил партийную конферен­цию также в том, что в Детском Селе будет создан сад, который полностью обеспечит цитрусовыми культурами ленинградских трудящихся. Возникает вопрос, что толкнуло великого ученого на это обещание, в ре­альность которого вряд ли верил он сам. Перелистывая сегодня документы архивов, можно с уверенностью сказать, что к началу 1934 года Нико­лай Иванович Вавилов был уже измучен доносами: подписанными и анонимными. Они шли на него в Академию наук, обком партии, Цент­ральный Комитет ВКП(б). Один из них, адресованный в ЦК, который направил его для разбирательства незадолго до конференции в Ленин­градский обком, Кирову, был подписан Быковым (инициалы отсутство­вали) и назывался «Против реакционной методологии сельскохозяйст­венных наук». В нем Н. И. Вавилов был подвергнут разносной критике. Оставив без внимания такие ярлыки, как «идеалистический метод», «вредительство», Сергей Миронович попросил зав. отделом науки В. С. Волцита, курирующего научные учреждения, подготовить на его имя записку для ответа в ЦК ВКП(б). В ней Волцит подчеркнул, что «не следует вдаваться в рассуждения по существу затронутых вопросов мето­дологии», ибо это дело сугубо ученых. «Однако, — писал он, — считаю, что в отношении сельскохозяйственных научно-исследовательских институтов необходимо принять такие же меры, какие указаны в приказе ВСНХ в отношении промышленных, т. е. связать их с соответствующими хозяйственными организациями и добиться на деле значительно более серьезного участия их в социалистической реконструкции сельского хозяйства» ^[231].

Противоречила ли эта записка взглядам Н. И. Вавилова? Безусловно нет. Выступая с докладом при создании Всесоюзной академии сельскохо­зяйственных наук, Вавилов и сам считал: «Первая задача академии и ее ин ститутов —это углубленная оригинальная исследовательская работа в на­правлении решения важнейших практических сельскохозяйственных задач...»

Однако начавшееся гонение на генетику, клевета, приклеивание яр­лыков несомненно сыграли роль психологического прессинга, что и ска­залось на его выступлении.

История необратима. Она идет по своим законам. Человек — не винтик, не робот в сложном механизме общества. Ему свойственны не только подвиги, высокие моральные помыслы, но и слабости, ошибки, порой трагические. От него зависит ход и направления общественного развития. И он несет моральную ответственность перед судом истории. Такой трагической ошибкой Сергея Мироновича Кирова было несо­мненное его участие в создании культа личности Сталина.

1934 год начался для Кирова неудачно. Почти весь февраль он про­болел гриппом, 20-го ему стало лучше, он вышел на работу. Начались встречи, поездки, совещания, В начале марта он снова несколько дней проболел. В связи с чем не смог присутствовать на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) 5 марта. К тому же 7 марта опросным путем членов и канди­датов в члены Политбюро там решались вопросы, в том числе и по Ле­нинграду. 8 марта Киров присутствовал на торжественном заседании, посвященном Международному женскому дню, а вечером поездом уехал в Москву. В записке Михаилу Семеновичу Чудову он сообщал: «... 7-ого марта в Москву не сумел поехать, замучил насморк и пр. Еду 8-ого, хотя П. Б. (Политбюро. — А. К.) было 7-ого. Пробуду один день 9-ого, 10-ого вер­нусь. Надо там проинформироваться, никаких вопросов с собой не беру»^[232].