Киров и интеллигенция

Творческое содружество

Киров умел находить контакты с учеными, интеллигенцией. Ведь, скажем, старая интеллигенция в начале тридцатых все еще весьма на­стороженно относилась к партработникам. А Киров все равно был по­пулярен и в этой среде. Почему?

Прежде всего, он никогда не навязывал учёным свое мнение. Напо­мню, что до 1934 года Академия наук СССР находилась в Ленинграде, приведу простой случай. Когда предстояло награждение первой группы академиков орденом Ленина, естественно, центральные органы обрати­лись к Кирову с просьбой представить список д ля награждения. Киров не стал рассматривать этот вопрос в обкоме ВКП(б). Обратившись с пись­мом к Академии наук СССР, он попросил академиков самим решить, кого они считают нужным представить к наградам. Вскоре академик В. П. Волгин адресовал С. М. Кирову письмо, в котором просил его под­держать ходатайство Академии наук СССР в ЦК ВКП(б) о награждении ряда академиков орденами, а также об ассигновании средств для этого вы­сокого научного учреждения. Наверное, вряд ли можно считать случай­ностью, что список академиков, представленный к награждению АН СССР, и подобный же список Ленинградского обкома ВКП(б) были пол­ностью идентичны. Тогда орден Ленина получили академики А П. Кар­пинский, Н. Я. Марр, А. А. Борисяк, А. Н. Крылов, А. Е. Ферсман.

Для Кирова в общении с инженерно-технической и творческой ин­теллигенцией не имела решающего значения их партийность. Он ценил талант, знания. Именно поэтому ученые, писатели, художники, артис­ты были сравнительно частыми гостями его смольнинского кабинета.

Беспартийные академики приглашались на партийные активы, кон­ференции. И были там не просто почетными гостями, а выступали, вносили предложения, отстаивали наиболее сложные, приоритетные в то время направления советской науки.

Всем знакомо имя академика А. Ф. Иоффе — не только великого ученого, но и патриота, человека высоких нравственных принципов. Выступая на IV областной и на II городской конференции ленинград­ских коммунистов, он подчеркивал, что «партия сумела привлечь ученых к созидательной деятельности и на ней перевоспитать ту рыхлую неопределенную массу, какую представляла собой к началу революции интеллигенция и, в частности, научные работники...

Союз науки и труда, который так часто за последнее время выдвигался как лозунг, теперь осуществился и дал реальные результаты» ^[258].

Быть может, это было частное мнение А. Ф. Иоффе? Безусловно, нет. Непременный секретарь Академии наук СССР В. П. Волгин спустя два года в 1934 году на XV Василеостровской конференции большевиков говорил то же самое: «Академия наук и вся ее работа пользовались исключи­тельным вниманием и исключительной поддержкой Ленинградской организации Коммунистической партии, в частности, товарища Сергея Мироно­ва Кирова»^[259].

Кировская душевность, тактичность, искреннее желание вникнуть помочь развитию науки, решению конкретного дела весьма располагали к нему ученых.

Весьма примечательна в этом отношении история с академиком Г. О. Графтио. Она случилась в 1931 году, но ярко отражает ту манеру, тот стиль, который вообще был характерен для Сергея Мироновича в его отношениях с учеными.

7 мая 1931 года Графтио обратился к Кирову с письмом следующего содержания:

«Уважаемый т. Киров.

Я попытался Вас повидать, но безуспешно. Посему, имея цель выехать сегодня на место работы, посылаю Вам копию моего письма Кржижанов­скому. Кроме того, я просил т. Кодацкого передать Вам содержание моего разговора с ним от 5 мая. Я ни в коем случае не могу согласиться на предполагаемое снятие моего ближайшего помощника, начальника работ Лаврова... Поход на Лаврова был лишь одним из звеньев той демагогии, которая при попустительстве начальника строительства Алексеева сист­ематически велась на строительстве до снятия Селецкого. Я посему обращаюсь к Вам с убедительной просьбой лично вмешаться в это дело.

С товарищеским приветом. Г. Графтио» [260].

К этому письму Генрих Осипович Графтио приложил копию своего письма Г. М. Кржижановскому. Привожу его также полностью:

«Председателю правления энергоцентра тов. Г. М. Кржижановскому.

Копия: обком ВКП(б). Тов. Кирову.

28 апреля Вы мне сообщили, что нынешнего моего помощника начальника работ инженера Лаврова предположено снять...

Я должен еще раз подтвердить ценные качества Лаврова, как отлич­ного и опытного инженера и организатора, и человека большой твердости, прямоты и абсолютной честности.

Как я Вам говорил, он и старший прораб по плотине инженер Кауше, также человек дела и твердого характера, подвергались при бывшем сек­ретаре парткомитета т. Селецким организованной травле за нежелание их принимать участие в обмане и втирании очков...

Если же правительство сохранит доверие в деле осуществления Свирской силовой установки за мной, за мной должен быть сохранен выбор моих ближайших, ответственных сотрудников и определенная оперативная свобода действий и распоряжений. Если же этого доверия нет, то на мое место немедленно должен быть направлен кто-либо другой.

6 мая 1931 г.

Ленинград

Главный инженер Свирьстроя Г. Графтио» [261]

Немного к истории вопроса. Еще в 1926 году началось проектиро­вание на реке Свирь каскада электростанций. Главным проектировщи­ком их был Генрих Осипович Графтио. С самого начала создания этого проекта у него были свои союзники и свои противники.

Графтио предложил возвести станцию на мягком, глинистом грунте на правом берегу Свири. Ничего подобного мировая практика еще не знала. Многие не только советские, но и иностранные специалисты да­вали отрицательные заключения. Возникла критическая ситуация.

В. П. Виноградов — в то время секретарь Лодейнопольского райкома вспоминал: «Помню, как в один из летних дней 1927 года к нам, в Лодейное Поле, на пароходе приехал Сергей Миронович Киров. Его сопровождала большая группа специалистов. Все приехавшие из Ленинграда и мы, мест­ные партийные и советские работники, отправились из Лодейного Поля на указанное Графтио место будущего строительства. Он побывал на обо­их берегах Свири, долго задержался на правом, особенно низком берегу, вызывавшем наибольшие сомнения...

Кирову нравился дерзкий, новаторский проект Графтио. Но он не под­дался чувствам, старался глубоко разобраться в сущности проекта, вы­яснить, насколько основательна точка зрения тех, кто возражает про­тив строительства электростанции на Свири. И когда убедился в том, что Графтио прав, он стал энтузиастом новой стройки» ^[262].

Киров поверил в творческий талант инженера Графтио, верил ему, как честному, бескорыстному, талантливому специалисту, искреннему патриоту Родины.

Отстаивать Г. П. Графтио Кирову было не так просто. Еще при Г. Е. Зиновьеве и П. А. Залуцком к Графтио сложилось определенное отношение, как к буржуазному специалисту, не способному понять и принять идеалы социалистической революции. Первые сложности воз­никли у Кирова при назначении Графтио главным инженером строительства каскада электростанций на Свири. Тогда Сергей Миронович был вынужден даже просить о поддержке в этом вопросе начальника равного электротехнического управления С. С. Лобова. Последний в письме на имя С. М. Кирова в январе 1927 года сообщал, что «как я Вам обещал, я поднял вопрос перед Хозяином (перед Сталиным. — А. К.), он возражал, но я ему доказал». Далее Лобов сообщает, что он (Лобов) категорически против поездки Графтио за границу. «Скажи Мессингу, — писал Лобов, — чтобы он (т. е. Графтио — А. К.) без моего ведома случайно не проскользнул... На днях будет поставлен доклад на с СНК о Свири. Вызывают и Ваших (Комаров, Кондриков, Колгушкин), но если ты сам приедешь, будет неплохо. С приветом. Твой Лобов» ^[263].

Однако противники Графтио добились, чтобы в конце 1928 года приостановить строительство электростанции на реке Свирь. (Не сле­дует забывать, что эти акции предпринимались против одного из пи­онеров отечественного гидроэнергетического строительства, руко­водителя строительства Волховской ГЭС.) 20 октября 1928 года Киров добивается создания специальной комиссии по этому вопросу, которую возглавил заместитель Председателя Совнаркома СССР В. В. Шмидт. Этой комиссии были представлены все расчеты и про­екты по строительству гидроэлектростанции № 3 — первой очереди Свирского каскада, сделанные Графтио и его командой. В прилагаемой к этим документам записке Киров писал: «Вопрос требует сроч­ного рассмотрения, так как в данное время проходят контрольные цифры по СССР.

Ленинградский обком категорически настаивает на включении Свирской станции в план» ^[264].

Спустя три дня за подписью Кирова и Комарова на имя Председа­теля Совнаркома СССР ушла специальная записка. В ней говорилось: «После заседания комиссии тов. Шмидта 22 октября по вопросу о Свири рассеялись всякие сомнения относительно плотины (проекта Графтио. — А. К.). Однако прежние сомнения по этому поводу привели к закрытию кредитов со стороны наркомата. Настоятельно просим ускорить решение вопроса о включении Свири в план строительства текущего года в разме­рах, заявленных нами» ^[265].

Результатом этого решения явилось дальнейшее строительство Свирской ГЭС. Главным инженером его стал Графтио. Между тем его противники всеми правдами и неправдами ставили ему препятствия: тормозился подвоз стройматериалов, снимались помощники Графтио.

Поэтому в 1931 году Графтио снова обращается с вышеприведенными письмами в Москву и Ленинградский обком ВКП(б).

Позволю себе напомнить, что это было «смутное время». Уже про­шли процессы «Промпартии», «Шахтинского дела». Все недостатки и производстве, в строительстве зачастую объявлялись «вредительскими» действиями. В силу этого Киров стремился всячески защитить и огра­дить Генриха Осиповича Графтио.

После получения в 1931 году письма Графтио, Киров немедленно вызвал к себе начальника строительства Г. А. Алексеева. О чем они го­ворили вдвоем — это навсегда останется тайной. Не велась стенограмма этой беседы, но сохранилась объяснительная записка, в которой Алек­сеев поддерживал все позиции Графтио, заявляя, что вину за гонения на людей Генриха Осиповича должна целиком взять на себя партийная организация. При этом Г. А. Алексеев брал на себя обязательство во всем помогать Графтио.

Вместе с этим для защиты Графтио Сергей Миронович предприни­мает новые ходы. Учитывая авторитет Графтио, его опыт крупнейшего гидроэлектростроителя и вклад в решение проблемы энерговооружен­ности страны, обком ВКП(б) представляет Генриха Осиповича к на­граждению орденом Ленина» Такая высокая оценка научно-практичес­кой деятельности Графтио в немалой степени, думается, способствова­ла тому, что в 1932 году Академия наук СССР избрала его академиком.

Еще один пример бережного отношения Кирова к технической ин­теллигенции. Волховский алюминиевый комбинат — новостройка пер­вой пятилетки. Вот-вот будет его пуск, а идет сплошной брак. Начали некоторые поговаривать: «вредительство», «вредители». Киров мудро посоветовал не торопиться с выводами, а создать бригаду из ученых и специалистов-практиков для изучения сложившегося положения. В ре­зультате были обнаружены нарушения в технологическом процессе про­изводства алюминия. Волховский алюминиевый комбинат был пущен несколько позднее, но зато алюминий пошел хорошего качества^[266].

Я подробно остановилась на этих примерах, так как в них наиболее ярко проявилась позиция Кирова по одной из острейших проблем партии тех лет — ее отношения к научной интеллигенции. Он хорошо понимал, что наука, особенно прикладная, может на определенном этапе иметь отрицательные результаты, но и это тоже результат. Важно поддержать, помочь, ободрить. Ведь благодаря заступничеству Кирова была сохранена жизнь и возможность заниматься научной деятельно­стью целой плеяде будущих советских академиков. Без понимания этого трудно понять то хорошее отношение к Кирову, которое «ложи­лось в среде научной интеллигенции, оценить ту роль, которую он сыграл в становлении и развитии многих фундаментальных и при­кладных исследований, активно способствуя организации новых научных учреждений. Ведь с 1928 по 1934 год их число в Ленинграде воз­даю с 86 до 165^[267].

«Кирoвa, —отмечал академик А. А. Чернышев, — отличала удивительная ясность ума, умение „на лету“ схватывать существо дела, быстрая реакция на новизну в научно-технических проблемах». Так, оценив важность нового научного направления — химической физики, он оказал большую помощь Н. Н. Семенову — одному из основоположни­ке этого направления, впоследствии академику. С помощью Кирова в Ленинграде создавался Институт химической физики. «У нового научного учреждения, — писал в 1934 году Н. Н. Семенов, — не было помещения, не хватало оборудования. Институтом заинтересовался С. М. Киров. Он приехал к нам, провел в институте несколько часов, внимательно осмотрел лаборатории... Вскоре он вызвал меня в Смольный и сам предложил конкретный план быстрого развертывания деятельности института. Своим сотрудникам он поручил помочь институту в осуществлении этого плана».

Трудно складывались отношения Сергея Мироновича Кирова с великим русским физиологом Иваном Петровичем Павловым. Кирову никак не удавалось наладить с ним контакт. Как всегда этим воспользовались определенные круги, которые пытались использовать позицию Павлова в своих целях. Так, 2 ноября 1932 года Правление Дома Ученых обратилось к Кирову с письмом следующего содержания:

«Правление Дома Ученых обратилось к академику Павлову И. П. с про­сьбой написать статью в юбилейную газету, посвященную 15-летию Октября. Он отказался и мотивировал следующим образом:

1. Голод в стране, даже ученые в ущерб науке занимаются вопросами питания.

2. Жилищный кризис и как следствие этого перенаселение, инфекцион­ные заболевания.

3. Отсутствие научной мысли. Диалектика является принужденным методом научно-исследовательской работы.

4. ГПУ. Аресты интеллигенции по подозрению в хранении валюты. Со­держание в камерах отвратительно.

Я не уезжаю за границу, — заявляет Павлов, — по двум причинам: во-первых, я — русский, а, во-вторых, здесь работа уже налажена, а за границей все заново организовывать, а на это много времени» ^[268].

Возникает вопрос: у кого из правления Дома Ученых могла возникнуть мысль просить И. П. Павлова написать статью в юбилейный номер газеты, посвященной 15-летию Октября? Ведь всем были известны его взгляды, его неприятие многих явлений, которые принесла революция. Великий миротворец, гуманист Иван Петрович Павлов выступал категорически против насилия, классовой борьбы, раскулачивания крестьянства, за социальную справедливость к представите­лям всех классов и сословий. Более того, в научных и партийных кру­гах хорошо было известно о тех неприязненных отношениях, которые сложились между И. П. Павловым и бывшими руководителями Ле­нинграда, прежде всего, Г. Е. Зиновьевым. Поэтому сам факт такого обращения к академику со стороны Дома Ученых нельзя расценить иначе, как провокацию, а послание на имя С. М. Кирова весьма сма­хивало на донос.

Киров оставил этот документ без внимания, но снова попытался на­ладить личный контакт с великим ученым. Этого ему сделать не уда­лось. Тогда С. М. Кирову пришлось прибегнуть к посредничеству. По­средником стал Николай Иванович Бухарин. В одном из писем (оно не датировано) Бухарин сообщает Кирову:

«Дорогой Сергей Миронович!

Посылаю тебе доклад + экз[емпляр] для Марии Львовны. Я сегодня уез­жаю, не успел зайти к Павлову — так меня заездили, но я вернусь через несколько дней обязательно и постараюсь урегулировать дело...

Твой Николай» ^[269].

В чем же состояло «неурегулированное» дело? В 1934 году, в связи с 80-летием великого русского физиолога, намечалось переиздание ряда его книг. Так как отношения ученого с новой властью складывались, мягко говоря, неоднозначно, то, естественно, это отражалось в его про­изведениях, прежде всего, в предисловиях. Киров и попросил Бухарина «урегулировать» этот вопрос с И. П. Павловым, попросив последнего написать новое предисловие. Удалась ли эта миссия Бухарину? Об этом следующее письмо:

«Дорогой Сергей Миронович!

Так как я, не смотря на всю свою настырность и надоедания Марии Львовны, тебя все же поймать не мог, но оставляю записку (сейчас уез­жаю).

1. Дело с академиком Павловым... В статье, которую он прислал, конец он согласился снять.

2. О журнале (то, что мне говорил Позерн), он на все согласился.

3. Насчет книги (предисловие). Он уперся, говорит, что никак не может, что бы уже напечатано и т. д. Как я его не уламывал (более 3-х часов сидел, по этому пункту) ничего не добился.

Раньше говорил со Стецким, он тоже меня просил уломать, но говорил, что приказал печатать, если старик не согласится.

Я все употребил, но этого пункта не мог кончить победным концом.

Крепко жму руку. Твой Н. Бух.» ^[270].

Бдительно следили цензоры за опубликованными Павловым статья­ми. Маленький, но крайне интересный документ:

«ЛК ВКП(б)

Тов. Угарову.

Дорогой Александр Иванович.

Обращаю твое внимание на № 10 журнала „Вестник знания” (Леноблиздат), посвященного юбилею академика Павлова. Из 5 статей, опубли­кованных в журнале, ни в одной ни слова не говорится о том, что сделала для Павлова Советская власть и партия, и какие у него были ошибки.

Я уже обратил внимание Леноблгорлита на допущенную им ошибку и дал соответствующие указания.

Прошу тебя сделать необходимые указания и по линии самой редакции журнала.

С товарищеским приветом Б. Волин» ^[271].

Б. Волин (настоящая фамилия — Фрадкин) в 1931—1935 годах был главным цензором страны.

Наряду с литературной цензурой осуществляли свой контроль и ор­ганы НКВД. В зоне внимания последних находился и сам Иван Петро­вич Павлов и его дети. В совершенно секретном спецсообщении из Ле­нинградского УНКВД на имя Кирова сообщалось: «Академик Павлов под влиянием своего сына Всеволода Павлова (выполняющего обязанности его секретаря) отказался от участия в юбилейных торжествах, вечером 26/IX выехал в Колтуши и распорядился никому не сообщать о его месте нахождения, так как он никого в день юбилея принимать не будет.

Утром 27/IX туда прибыла вся семья Павловых. Весь день до обеда — Владимир Иванович Павлов (второй сын академики) упрекал Всеволода Павлова в „неблаговидных поступках” в отношении общественных орга­низаций и дирекции ВИЭМ ^[272], которые настаивали на торжественном про­ведении юбилея...

В 15.45 27/IX в Колтушах было организовано торжественное вручение академику Павлову пакета Совнаркома СССР, содержащего в себе при­ветствие юбиляру...

Получив пакет академик Павлов был сильно растроган... После этого собрав всех членов семьи и зачитав приветствие Павлов заявил: „Я пред­полагал, что приветствие правительства будет только опубликовано в печати и никак не ожидал, что получу приветствие лично и за подписью Председателя Совнаркома Молотова. Теперь хватит. Больше я никого слушать не буду и если мне удастся дожить до следующего юбилея, то я буду поступать так, как подсказывает мне моя совесть. Я буду праздно­вать юбилей так, как это принято» ^[273].

Кстати, уже после празднования своего юбилея академик Павлов направил Бухарину письмо. В нем говорилось: «Я действительно наде­лал массу глупостей со своим юбилеем и теперь не знаю, как из такого положения выбраться» ^[274].

Ученики И. П. Павлова, да и он сам видели, как много делала совет­ская власть, руководитель Ленинградской организации ВКП(б) С. М. Ки­ров для обустройства лаборатории академика в Колтушах, снабжения ее необходимым оборудованием, собаками для опыта. И это примиряло Павлова с советской действительностью. Нельзя забывать, что он горячо любил свою страну. Но многое его и возмущало. Вряд ли можно считать случайностью письмо И. П. Павлова в правительство, написанное им после убийства С. М. Кирова 21 декабря 1934 года «Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия... Пусть, может быть, это временно. Но надо помнить человеку, происшедшему из зверя, легко падать и трудно подниматься. Тем, кто злобно приговаривает к смерти массу себе по­добных и с удовольствием приводит это в исполнение, как и тем, насильст­венно приручаемым участвовать в этом, едва ли можно остаться существа­ми думающими и чувствующими человечно. И, с другой стороны, тем, кото­рые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного достоинства... Пощадите же нашу Родину и нас» ^[275].

Операция - «блудный сын»

И еще судьба одного великого ученого — Петра Леонидовича Капи­цы, который, возможно, даже и не подозревал об этом, была связана невидимыми, но довольно прочными нитями с С. М. Кировым.

Во всех книгах, посвященных П. Л. Капице, говорится: в 1934 году вернулся из Англии на родину. И более ни слова. Почему он вернулся, что побудило его на этот шаг?

Мне удалось обнаружить в архивах документы, которые позволяют пролить некоторый свет на эту запутанную, почти детективную исто­рию.

Общеизвестно: еще в 20-х годах Капица выехал в Англию в качестве научного сотрудника Кембриджского университета. Талантливый уче­ный, он вскоре становится директором Мондовской лаборатории, из­бирается членом Лондонского Королевского общества Великобрита­нии. В начале 30-х годов П. Л. Капица — ученый с мировым именем.

В 1934 году по решению советского правительства Академия наук СССР меняет место своего постоянного пребывания с момента основания — Петербург — на Москву. По-видимому, в это время и была задумана операция по возвращению гражданина России Капицы в Советский Союз. Она разрабатывалась и осуществлялась одним из управлений НКВД СССР. В нее посвящается ряд партийных и советских работ­ников: В. И. Межлаук, В. В. Куйбышев, Н. И. Бухарин, К. Е. Ворошилов, Г. Л. Пятаков, С. М. Киров. И, естественно, главный ее организатор — Сталин.

Исполнителями акции выступали ленинградские чекисты. Степень участия партийных и советских работников различна. Руководство города на Неве — С. М. Киров, а в его отсутствие – М. Чудов или Д. И. Угаров постоянно информировались чекистами о ходе операции, в то время как В. И. Межлаук и Г. Л. Пятаков были ее активными участниками. Обнаруженные документы — спецсообщения Ленинградского Управления НКВД, включающие донесения «сексотов», агентов наружно­го наблюдения, перлюстрацию адресованной Капице почтовой коррес­понденции. Все документы подписывались Медведем и Строминым.

В сентябре 1934 года в Ленинграде состоялся Менделеевский съезд ученых-химиков. Оргкомитет съезда послал приглашение на съезд П. Л. Ка­пице. Оно было подписано Н. Н. Семеновым и А, Ф. Иоффе. 7 сентября Петр Леонидович с женой Анной Алексеевной приехали в Ленинград^[276].

Это была не первая его поездка в СССР.

Помимо активного участия в работе Менделеевского съезда, Петр Леонидович Капица провел ряд встреч с видными учёными Советского Союза — Н. Н. Семеновым, А. Ф. Иоффе, А. Н. Крыловым, Ф. И. Щербатским. По всей вероятности, среди ближайшего окружения всех на­званных академиков были секретные сотрудники (сексоты) НКВД, ко­торые информировали свое руководство о каждом шаге Капицы и всех его научных разговорах, не забывая и о самих академиках.

Между тем против Капицы началась подготовка массированной акции. 16 сентября в Кремле под председательством В. В. Куйбышева^[277] состоялось заседание правительственной комиссии, на котором обсуждался вопрос о том, как оставить П. Л. Капицу в СССР. На этом заседании почему-то присутствовал и один из научных сотрудников Физико-технического института Д. Л. Талмуд. Не располагая стенограммой заседания (если она велась), не будем фантазировать. Писать надо толь­ко о том, что подлинно известно. А известно решение комиссии. Оно гласило: «Исходя из соображений, что Капица оказывает значительные услуги англичанам, информируя их о положении в науке СССР, а также и то, что он оказывает английским фирмам, в том числе военным, крупней­шие услуги, продавая им свои патенты и работая по их заказам, запре­тить П. Л. Капице выезд из СССР»[278].

Г. Л. Пятакову было поручено сообщить Капице о данном решении и вступить с ним в предварительные переговоры. Как свидетельствует документ, 21 сентября Петр Леонидович был официально приглашен к Пятакову, и последний предложил ему подумать о необходимости остаться и работать в Советском Союзе. Капица категорически отверг предложение. Свой отказ он мотивировал тем, что возвращаться в Со­ветский Союз ему уже поздно: у него «интересная научная работа», пре­красно «оборудованная лаборатория, необходимый штат научных сотруд­ников» и, наконец, он « хорошо обеспечен материально»[279]. Выслушав Ка­пицу, Пятаков для окончания беседы предложил пройти к Валериану Ивановичу Межлауку — одному из замов Председателя Совета Народ­ных Комиссаров СССР. Капица оказывался в положении весьма затруднительном — под «обработкой» двух авторитетных по должности людей. Он уклонился от встречи с Межлауком и в тот же день поздно вечером выехал из Москвы в Ленинград.

А в городе на Неве Капицу уже ожидала телеграмма из Москвы, извещающая его о вызове в Москву к Межлауку. Телеграмму он просто проигнорировал. Тогда начались телефонные атаки Межлаука, его сек­ретариата из Москвы. И тем не менее сначала Петр Леонидович отка­зывался самым решительным образом от встречи с Межлауком. Од­нако после неоднократных телефонных переговоров, настойчивых просьб он 24 сентября дал согласие и выехал в Москву[280]. Там через два дня состоялась его встреча и беседа с В. И. Межлауком. Она продолжа­лась более трех часов, но, говоря языком дипломатов, в результате ее были только уточнены намерения сторон, соглашение достигнуто не было. В. И. Межлаук подтвердил: «Правительство СССР считает выезд П. Л. Капицы заграницу нежелательным. Вместе с тем, правительство разрешает выезд заграницу его жены, предоставив ей право на вывоз при­везенного из Англии автомобиля»[281].

После всего случившегося — задержания, неприятных бесед, от­сутствия привычной научной атмосферы, полной неопределенности в дальнейшем — состояние сорокалетнего ученого, прикипевшего все­ми своими привычками, трудовым распорядком к милой его сердцу Англии, было напряженным. Об этом свидетельствовали его слова: «Меня можно заставить рыть каналы, строить крепости, можно взять мое тело, но дух никто не возьмет. И если надо мной будут издеваться, то я быстро покончу счеты с жизнью любым способом, я скорее пущу себе пулю в лоб»[282].

Человек действия, Капица стал предпринимать конкретные меры, направленные на возвращение в Англию. Прежде всего он решил встретиться с Будницким, заместителем директора Физико-технического статута, и постараться выяснить: отдано ли распоряжение о его за­держании или же только о задержании визовых документов на отъезд в Англию. Это имело принципиальный характер, так как распоряжение задержании Капицы означало его арест, а ликвидация только выездной визы давала возможность вести борьбу за разрешение на выезд. Будницкий подтвердил: имеется распоряжение только о задержании документов на выезд. И, хотя Петр Леонидович иногда склонялся к пессимистическим мыслям и считал возможность своего отъезда за грани­це «в сложившихся условиях — маловероятной»^[283], он продолжал борьбу. Капица намеревался лично обратиться к всемирно известным ученым Эрнсту Резерфорду, Полю Ланжевену и Альберту Эйнштейну, которые хорошо его знали, с просьбой поднять кампанию в мировой печати и среди общественности с требованием разрешения его выезда из СССР, н полагал также важным привлечь к борьбе за свое возвращение в Англию советских ученых. С этой целью, по его мнению, группа академиков могла бы выехать в Москву и обратиться непосредственно к Н. И. Бухарину, К. Е. Ворошилову и А. М. Горькому «для организации, широкой кампании в защиту Капицы»^[284].

Сказывались, конечно, плохое знание советских реалий и полити­ческая наивность Петра Леонидовича. Они проявились также и в том, что он считал, что Сталин ничего не знает, поэтому «надо постараться узнать, где находится тов. Сталин — в Москве или на отдыхе — и поста­вить его в известность о случившемся»^[285].

Между тем бесспорно одно: акция против П. Л. Капицы была пред­принята с ведома и одобрения И. В. Сталина. Она разрабатывалась и контролировалась непосредственно наркомом НКВД СССР Ягодой и начальником секретно-политического отдела (СПО) наркомата Мол­чановым.

Естественно, задержание П. Л. Капицы в Советском Союзе не оста­лось незамеченным среди научной общественности и вызвало определен­ный резонанс. Так, академик Владимир Иванович Вернадский заявил:

«Если решение Правительства не пускать в Англию не будет отменено, про­изойдет международный скандал. Английское Королевское общество, членом которого состоит Капица, примет все меры к тому, чтобы вернуть Капицу. Наука — интернациональна и никому не должно быть запрещено работать там, где он хочет и на темы, которые он считает интересными» ^[286]. Пример­но в таком же духе высказался и академик Александр Евграфович Фавор­ский: «По приказу творить нельзя. Капица откажется творить» ^[287].

Академик Алексей Николаевич Крылов обратился с просьбой к Президенту АН СССР академику Александру Петровичу Карпинскому выехать в Москву к Председателю ЦИК СССР М. И. Калинину с про­сьбой об оказании помощи для выезда Капицы за границу. Но болезнь и возраст А. П. Карпинского (88 лет) помешали ему совершить эту по­ездку.

Обобщая настроения советских ученых в связи с задержанием Ка­пицы, одно из секретных донесений сообщало: «Перечисленные выше академики (до этого назывались фамилии А. Н. Крылова, А. Ф, Иоффе, Н. Н. Семенова и др. — А. К.) высказались в общем против принятого в отношении Капицы решения, считают недопустимым столь насильственное разлучение Капицы с его двумя детьми, живущими в Англии, полу­чающими там воспитание, и разрушение его хорошо оборудованной лабо­ратории».

Между тем не прекращались попытки склонить Капицу принять «добровольное» решение остаться в Советском Союзе, Газета «Извес­тия» 26 сентября 1934 года опубликовала его статью, где, рассказывая о проблеме получения жидкого гелия, ученый писал и о своих творчес­ких контактах с харьковскими коллегами в создании машины, предна­значенной для этой цели. Капица придавал публикации большое зна­чение. «Появление этой заметки, — говорил он, — в правительственном органе для меня очень важно, и важно не для советской публики, а для внешнего мира. Теперь я сумею сообщить всем ученым заграницу и широ­кой иностранной публике, что гонение на меня ничем с моей стороны не вызвано. Наоборот, я помогал советским институтам и советской про­мышленности» [288].

Но Капица не исключал и провокаций против себя. В одном из со­вершенно секретных спецсообщений НКВД говорится: «Если обо мне, — сказал Капица в беседе с нашим источником, — напишут в совет­ских газетах, что я сам решил покинуть Англию и остаться в Советском Союзе, то этим мне навсегда отрежут пути заграницу и поставят в не­выносимое положение перед Резерфордом и другими. Я всегда избегал по­литики и не позволю себя впутывать в нее» ^[289].

Весь октябрь 1934 года день заднем оказывалось психологическое и нравственное давление на Петра Леонидовича. С этой целью широко распускались о нем самые невероятные слухи. Среди них: «о том, что Капица работал на английскую разведку и пойман за руку», «что Капица собирал подробную информацию о положении дел на Дальнем Востоке (о строительстве второй колеи Сибирской магистрали, ее пропускной способности, о пограничных бетонных укреплениях, о заводах самолето­строения на Дальнем Востоке), дабы передать их англичанам» ^[290].Более того, в разговоре с академиком Н. Н. Семеновым Пятаков сделал «про­зрачный» намек, который, конечно же, получил распространение среди ученых: «Если слухи о секретной работе Капицы на англичан дойдут до ГПУ, то могут вызвать тяжелые репрессии по отношению к Капице»[291].

Разумеется, все эти слухи, намеки, угрозы оказывали отрицательно­го воздействия не только на Капицу, но и на других ученых. Как доно­сили источники в научных кругах, Капица стал поговаривать о том, что­бы перенести свою работу в Советский Союз, но «для этого ему надо на полгода поехать в Англию», дабы «ликвидировать дело с Резерфордом»^[292].

Некоторые известные ученые попытались обустроить Капицу в Со­ветском Союзе. А. Ф. Иоффе вел переговоры с С. И. Вавиловым о рабо­те Капицы в его институте. Подобный разговор состоялся у него и с Павловым, который сказал Иоффе, «что мне и самому податься некуда».

Деятельное участие в судьбе Петра Леонидовича принял и будущий Нобелевский лауреат Николай Николаевич Семенов. По-видимому, это объяснялось тем, что он чувствовал свою моральную ответственность пе­ред Капицей: ведь именно по его настоянию последнего пригласили на Менделеевский съезд.

Привыкший к определенному ритму научной жизни, пунктуальный и организованный Петр Леонидович Капица с трудом переносил вынуж­денное безделье. Однако на советы Семенова, что «быть может лучше начать работать», неизменно отвечал: «Давай не будем с тобой говорить на эту тему, а то с кем я ни говорил, то со всеми переругался и с тобой поругаюсь, а я этого делать не хочу»^[293].

Жил Капица в Ленинграде, по словам академика Федора Ипполи­товича Щербатского, «в ужасных условиях. Квартира Капицы состояла из двух комнат в коммунальной квартире, где много посторонних жильцов. Квартира запущенная, грязная, имеет паразитов. В умывальной — оче­редь, уборной пользоваться нельзя из-за загрязнения» ^[294].Капица называл себя «безработным поневоле» и утверждал, что «при таких бытовых усло­виях нельзя даже читать, не то что заниматься научной работой» ^[295].

Академик Н. Н. Семенов практически каждые два дня писал в КСУ (Комиссия содействия ученым при СНК СССР) о необходимости при­нятия мер по организации для Капицы лаборатории, если правительст­во действительно заинтересовано в том, чтобы он остался в Советском Союзе и умножал успехи отечественной науки. С этой целью Семенов предпринял попытки добиться свидания с С. М. Кировым и просить его о постройке для Капицы специального института. Однако Кирова в Ле­нинграде не оказалось, он находился в Казахстане. Пришлось снова и снова обращаться в Москву в КСУ. Но сочувствия к Капице Семенову здесь найти не удалось. Более того, «ходатаю» порекомендовали: «оста­вить Капицу в покое и ждать, пока он сам не обратится в соответст­вующие советские учреждения с просьбой о создании ему лаборатории» ^[296].

С этим советом Семенов не согласился. Он заявил, что имеет «на­мерение втянуть Капицу в круг советских ученых и готов с этой целью предоставить Петру Леонидовичу должность консультанта в своем Ин­ституте и этим создать видимость его участия в исследовательской ра­боте».

По-видимому, к этому времени, то есть к концу сентября, советское правительство располагало информацией о реакции мировой научной общественности и, прежде всего, английской на свое решение: оставить Капицу в СССР. В спецсообщении НКВД на имя Кирова от 25 октября 1934 года говорится: «... 25 октября из Москвы вернулся академик Семе­нов. В беседе с ним наиболее близко стоящими к нему научными сотрудни­ками, он сообщил новости о физике Капица... Во время пребывания в Мос­кве Семенов встречался с академиков Фрумкиным, вернувшимся из Англии. Фрумкин рассказал Семенову, что ему стало известно об оставлении Ка­пицы в СССР еще в Англии от жены последнего. Когда жена Капицы обра­тилась по этому вопросу к директору Кэмбриджского университета — Розерфорд ^[297], он заявил ей: „Для меня не является неожиданностью задер­жание Капицы, я удивляюсь, как его не задержали во время его предыдущих поездок”. Академик Фрумкин подчеркнул значительное полевение научных кругов Англии, растущее сочувствие к СССР... Основываясь на этом, Фрумкин выразил сомнение по поводу того, что история с Капицей способ­на вызвать сочувственные отклики в среде английской интеллигенции». И далее: «Посетивший на днях Капицу профессор Френкель высказал после визита мнение, что Капица изменился за последнее время в лучшую сто­рону, начинает уже говорить о работе и намерен начать ее в Харьковском Физико-техническом институте. Большую часть времени Капица прово­дит дома, посещает преимущественно академика Крылова и в последнее время — академика Щербатского. Ежедневно Капица бывает в театре» ^[298].

Так прошел почти месяц. В конце октября, точнее 27-го, к Капи­це домой пришел Д. Л. Талмуд, в разговоре с которым Капица сказал: «Я не оправдываю своей глупости, что так просто попался. Тщательно обдумав свое положение, я пришел к выводу: ни при каких обстоятельст­вах не возобновлять работу в Союзе. Меня невозможно взять измором, так как я состою в числе членов Английского Королевского общества, которые получают пожизненную ставку, независимо от места нахождения и вы­полняемой работы». «Кроме того, — продолжал он, — дальнейшие хода­тайства не имеют смысла, так как советские ученые настолько забитые, молчаливые и покорные люди, что не в состоянии оказать какого-либо дав­ления, заставить Правительство изменить свое решение» [299].

В этот же день Петр Леонидович написал довольно резкое письмо академику Семенову: «в результате их бесед он пришел к выводу: от былой их дружбы мало что осталось и, хотя он и дальше надеется сохра­нить с ним добрые отношения, однако вынужден просить завтра не приезжать» ^[300].

Последние дни октября Капица в основном общался с А. Н. Крыло­вым и Ф. И. Щербатским. Органы НКВД установили за ним непрерыв­ное наружное наблюдение, его переписка вскрывалась и Просматрива­лась. Так, 29 октября дирекция института «Гипроазотмаш» обратилась к Капице с официальной просьбой ознакомить научных сотрудни­ков института с исследованиями Капицы в области низких температур. Петр Леонидович, не желая вступать в прямые контакты с советским институтом, чтобы не давать повод говорить о его готовности к сотруд­ничеству, переправил обращение в Англию — жене, с припиской: «От­веть по-английски, что моя статья будет напечатана в английских жур­налах»^[301]. Органы НКВД, сняв копию письма Капицы, переслали ее С. М. Кирову.

31 октября Петру Леонидовичу Капице был вручен нарочным пакет из Москвы от В. И. Межлаука. В своем послании Межлаук предлагал Капице к 3 ноября представить предложения о его научной работе в СССР. Ознакомившись с содержанием пакета, Капица попросил на­рочного зайти за ответом 3 ноября в 11 утра.

Привожу полностью текст ответа:

«Тов. Межлаук В. И.

В ответ на сношение Ваше (так в тексте. — А. К.) от 26 ок­тября за №29 с. м., которое было мне вручено только вечером 31 ок­тября и в котором Вы предлагаете сообщить Вам о той научной работе, которую я предполагаю вести в СССР, сообщаю Вам: как Вам известно, мои основные работы до сих пор велись в области криогенно-магнитных изысканий, которые я вел в моем Институте в Кембридже. Эти работы относятся к сложным технически в об­ласти современной физики и требуют исключительно хорошо обо­рудованной технической базы и высококвалифицированных кадров сотрудников. В Кембридже я развивал свои работы 13 лет, причем мои сотрудники развивались вместе с тем, как создавались един­ственные и оригинальные приборы, коим оборудована моя лабора­тория. При этом я располагаю услугами английской промышленно­сти, которая благодаря кризису охотно бралась за индивидуальные проблемы.

Чтобы начать эту работу снова, надо создавать всю лаборато­рию, не имея кадров хорошо отработанных и специально обученных ассистентов и механиков, не имея чертежей, технических данных и пр. только под одним моим идейным руководством, в любой стране потребовалось бы несколько лет усиленной работы и это при хоро­шей поддержке со стороны промышленности. В Союзе, где техни­ческие ресурсы крайне загружены, многие материалы дефицитны, а главное при отсутствии подготовленных помощников, я не вижу возможности взять на себя ответственность за организацию на­учных исследований, аналогичных тем, над которыми я работал в Кембридже. Единственный способ это осуществить, как я уже го­ворил Вам, была бы посылка молодых ученых ко мне в лабораторию и постепенного переведения технического опыта из моей лаборато­рии в Кембридже в СССР.

Я еще раз хочу отметить, что два или даже три года тому назад я неоднократно предлагал послать наших молодых советских физиков работать у меня в Институте, и, представляя им эту воз­можность, будучи готов принять их вне очереди в ряду иностран­цев, желающих у меня работать, я еще тогда указывал автори­тетным лицам, что это единственный способ перевести мои рабо­ты в Союз. К моему глубокому сожалению, это исполнено не было. При имеющихся же теперь место условиях, я определенно считаю, что взяться за создание новой лаборатории не могу и поэтому я решил для работы в СССР переменить область моих научных изыс­каний.

Дело в том, что я давно интересуюсь так называемыми биофи­зическими явлениями, т. е. теми явлениями в живой природе, кото­рые подлежат изучениями физическими законами. Я интересуюсь вопросами механизма мышечной работы. Эта область, как лежа­щая на границе двух областей знания, всегда была в загоне, несмот­ря на ее большой научный интерес. В последние годы А. V. Hill и его школа значительно продвинули эту область и его работы получили признание ещё несколько лет тому назад, когда ему была присуж­дена Нобелевская премия.

Близкое знакомство с Hill’ом, который часто пользовался моей консультацией по разным вопросам физики, дало мне возможность ознакомиться с направлениями и методами его работ.

В Союзе у нас никто этими вопросами не занимается, так как они требуют не громоздких и мощных установок, а малых чувстви­тельных и точных приборов, то я предполагаю ими заняться. Кроме того, Hill, будучи по специальности математик, в своей работе не­сколько преувеличил термодинамические элементы мускульных про­цессов, оставляя несколько в стороне чисто физические, которые меня как раз и интересуют. Обращением к И. П. Павлову я выяснил, что общее направление этих работ им одобряется и что он также интересуется этими вопросами, хотя специально на них никогда не сосредотачивался. Вместе с тем, Иван Петрович любезно соглаша­ется предоставить мне необходимое место и технические возмож­ности у себя в лаборатории. Как только закончу проработку необ­ходимой литературы, то приступлю к экспериментальной работе.

Если нашим научным учреждениям потребуются мои консуль­тации, то само собой разумеется, что я охотно буду их давать, как делал это до сих пор.

П. Капица» [302].

Это письмо достаточно явно, на мой взгляд, свидетельствует о ду­шевном волнении его автора, сознающего, с одной стороны, свою роль и предначертание в науке, а с другой — уже до конца понимающего всю сложность своего положения. Надежды Петра Леонидовича на шумную кампанию протеста мировой научной общественности против его за­держания в СССР не оправдались. Не получился демарш и у советских академиков. Они в основном выступали как просители за Капицу или в качестве примирителей задержанного академика с правительством, пытаясь уговорить обе стороны обойтись без конфронтации, прийти к согласию. И вряд ли можно сурово осуждать их за это. Реалии тех лет для научного мира печальны и трагичны. Многим ученым были памят­ны высылки за границу в начале 20-х годов виднейших представителей науки, слишком свежи были впечатления от процесса над «Промпартией» и «Шахтинского дела», частичкой которых было «Дело Академии наук». Тогда подверглись аресту, а затем ссылке академики С. Ф. Пла­тонов, Е. В. Тарле и другие. В феврале 1933 года был арестован извест­ный ученый, философ-богослов П. А. Флоренский. Ряды независимых людей редели. В этих условиях защита П. Л. Капицы уже была мужест­венным поступком.

К сожалению, П. Л. Капица, живший с 1923 года в Англии и бывав­ший на Родине наездами, не до конца сначала осознавал крайне про­тиворечивую обстановку тех лет. Наверное, этим можно объяснить его слова: «советские ученые настолько забитые, молчаливые и покорные». Однако уже к ноябрю 1934 года Петр Леонидович окончательно понял: его из страны не выпустят, и никnо за него «голову на плаху не поло­жит». Поэтому в начале ноября он выехал в Москву для переговоров об условиях своей работы в СССР.

Результатом этих переговоров стало обсуждение вопроса о П. Л. Ка­пице в декабре 1934 года на Политбюро ЦК ВКП(б). Принятое постанов­ление предусматривало: создание в Москве в системе Академий наук СССР для Капицы Института физических проблем, причем строитель­ство лаборатории должно быть завершено к сентябрю 1935 года. Предпо­лагалось также оснастить ее самым современным оборудованием, институт укомплектовать по усмотрению самого Капицы квалифицированны­ми научными кадрами. Кроме того, постановление обязывало соответ­ствующие советские учреждения создать для ученого максимум матери­альных благ: выделить квартиру в центре Москвы из 5—7 комнат, дачу в Крыму, персональную машину. Контроль за выполнением данного по­становления был возложен в основном на Ягоду и Межлаука.

Вот какими сложными перипетиями, порой носящими едва ли не детективный характер, обрастает простая фраза: «В 1934 г. П.Л. Капица вернулся на Родину».

С. М. Киров был участником этой истории, он регулярно получал спецсообщения о ходе операции по возвращению «блудного сына» — Капицы, хотя и не играл в ней активной роли. Интересно в этой связи то, что в 1929 году, когда в Ленинграде возникло и развивалось знаме­нитое «Академическое дело», никто и не думал посвящать Кирова в его «секреты». Разгадка заключается, на мой взгляд, в том, что изменилось само положение С. М. Кирова в высшем эшелоне власти. Он не просто стал членом Политбюро, Оргбюро и секретарем ЦК ВКП(б) в свой пос­ледний год, он стал доверенным лицом Сталина, получающим всю ин­формацию по Ленинграду.

Художники и время

Безусловно, нельзя судить прошлое мерками наших сегодняшних представлений, забывая, что события уникальны. Но уроки извлекать из нашего исторического опыта мы просто обязаны. В этом плане пред­ставляет определенный интерес отношение Кирова к художественной интеллигенции.

Впервые публикуемое письмо известной художницы Валентины Хо­дасевич и ее собрата по профессии В. Басова адресовано А. И. Угарову и датировано 9 ноября 1933 года. В нем говорится: «Тов. Угаров! Счита­ем совершенно необходимым, чтобы Вы внимательно прочли наше обраще­ние, Потому, что факты, происшедшие на площади им. Урицкого ^[303] в этом году способны окончательно скомпрометировать идею достойного офор­мления города, как в глазах руководящих организаций, так и в среде художников, искренне стремящихся поднять дело оформления города на должную высоту.

Если Вы проследите результаты оформления города за несколько пос­ледних лет, то вы увидите, что наиболее интересные эскизы, утверждае­мые праздничной комиссией, постоянно искажаются и не выполняются.

Так обстояло дело и 7-ого ноября 1933 г.» ^[304].

Действительно, у руководства Ленинграда было немало претензий к оформлению главных улиц и центральной площади города в дни октябрьских торжеств. Это и вызвало вышеприведенное письмо ху­дожников.

Киров почти сразу же после праздников уезжал на несколько дней из города. Прочитав письмо, он наложил резолюцию: «До моего возвра­щения». Это означало, что Киров хотел более глубоко ознакомиться с этой проблемой, обговорить ее с художниками. В результате, спустя почти шесть месяцев послание Ходасевич и Басова направляется в комиссию по оформлению Ленинграда в связи с празднованием 1 Мая 1934 года с сопроводительной запиской Н. Ф. Свешникова: «Мироныч очень просил учесть это письмо в работе первомайской комиссии» [305].

Взаимоотношения среди писателей в те годы нельзя назвать просты­ми. Одни писатели пытались доказать свои преимущества перед други­ми, хлопотали о том, чтобы именно их произведениям предоставляли «зеленую улицу» для печати, переиздания, тиражирования. И все в те времена обращались со своими амбициями, претензиями, обидами в обком, к Кирову. Сколько же нужно было такта в этих условиях пар­тийному руководителю в отношениях с деятелями культуры.

Писатель М. Чумандрин в своих воспоминаниях отмечал, что Киров очень много читал и хорошо знал не только классическую русскую и иностранную литературу, но и современную. Однако конкретные оцен­ки старался высказывать осторожно, тактично, понимая, что слово пар­тийного руководителя слишком много значит. «Творческий процесс, — говорил Киров, — дело индивидуальное, руководить им крайне сложно».

Еще в начале своей партийной работы в Ленинграде Киров получил вот такое письмо:

«В Ленинградский губком. Секретарю т. Кирову

от научного сотрудника, члена ВКП(б) Георгия Шидловского.

Заявление (в порядке информации)

В „Ленинградской правде “ (№52 от 4/III с. г.) читаем следующую ре­цензию некого Г. Струмилло на книгу К. И. Захарова-Цедербаум и С. И. Цедербаум «Из эпохи „Искры"» с предисловием Невского. Автор рецензии от­мечал, что книга мемуарная, авторы меньшевики, освещают все с этих ук­лонов, хотя книга содержит много интересного материала».

Г. Л. Шидловский приложил к письму вырезку из газеты «Ленин­градская правда». В ней были подчеркнуты абзацы, а на полях содер­жались заметки. Вроде: «Хорош и т. В. И. Невский!» Затем был приведен последний абзац рецензии: «В мемуарах много интересного материала», который Г. Л. Шидловский оценил так: «Какая хамская рецензия! Горячо (все подчеркнуто автором письма. — А. К.) рекомендует рецензент мень­шевистскую книгу, считая ее полезной.

Рецензия коммерческая — хвалят, чтобы покупали. Дело в том, что т. Струмилло — служащий социально-экономического отдела редсектора Ленотгиза.

Я по делам губистпарта имею дело с редактором. Знаю т. Струмилло. Он — бывший сын генерала, бывший левый социалист-революционер, был преподавателем не так давно в каком-то военвузе. Затем устроился в Ленгизе и при всех чистках уцелел. В 24-ом он подавал заявление о вступ­лении в ряды ВКП (речь идет о партии. — А. К.). Губком отвел его отчасти по моему протесту. Я со Струмилло имел дело по истпарту. Он давал нам в „Красную летопись” рецензии и статьи об эсеровщине. Была статья и о Дм. Богрове ^[306]. В его статьях был народнический уклон...

В свое время Истпарт имел эту книгу (Цедербаумов), которую рецен­зирует Струмилло. Мы ее не взялись издавать. Слишком субъективно мень­шевистская.

Правда, она ценна, как материал по истории нашей партии, но это не значит, что ее должен горячо рекомендовать „беспартийный" (в кавыч­ках) рецензент — служащий...

Заявляю обо всем потому, что „Ленинградская правда “ орган губкома, в котором (губкоме) я работаю и потому, что я —- сотрудник и работник большевистской „Правды “ с 1912 года. (Не могу молчать, так сказать, что с большевистских страниц да на меньшевистскую мельницу воду льют подлипалы да пролазы!)

4/III-26. Член ВКП(б) с 1906 г. Г. Щидловский

Губистпартовец» ^[307]

С. М. Киров, только что ставший секретарем губкома, считал себя недостаточно компетентным в этих вопросах и поэтому обратился за помощью к Н. И. Бухарину, который в это время был редактором «Правды». 18 марта 1926 года на бланке газеты «Правда» пришло пись­мо на имя С. М. Кирова. В нем говорилось:

«…Ознакомившись с письмом Шидловского на Ваше имя считаем, что Шидловский перегибает палку. Книга снабжена предисловием Невского, подчеркнут меньшевизм авторов. Рекомендовать книгу было можно. Ав­тор рецензии „горячо” рекомендовал книгу читателям — это несомненно ошибка...

Считаю недопустимым и необходимым указать, что тов. Шидлов­ский, состоявший по его словам, сотрудником „Ленинградской правды“ с 1912 г., не направил своего письма в редакцию „Ленинградской правды“, не опубликовал его там? Откуда такая поспешность в заскакивании вперед по партийным инстанциям.

Член редколлегии „Правды” В. Астров» ^[308].

Сегодняшнему читателю, в первую очередь молодому, наверное, трудно понять подобное письмо. Ведь даже по тем временам письмо Шидловского выходит за рамки элементарной нравственности. Но не торопитесь судить его, это ведь был человек, прошедший подполье, тюрьму, ссылку. Он искренне верил в то, что писал. Интересно отметить, что сломался впоследствии, не выдержав ужасов сталинской тюрьмы, и В. Астров, ставший сексотом НКВД СССР.

Огромная борьба развернулась в Ленинграде вокруг журнала «Ми­нувшие дни». 24 ноября (год не установлен) редактор журнала П. И. Чагин писал Кирову:

«Посылаю Вам экземпляр вышедшего у нас на днях альманаха „Минув­шие дни Перелистайте его в свободные минуты и убедитесь, что ничего ужасного и даже „желтого " в нем нет. Альманах, по моему мнению, сде­лан вполне культурно...

Дневник Вырубовой, из-за которого разбрелся весь сыр-бор... не бьет на сенсацию, а приобретает значение мемуарного „сырья", а рядовому чита­телю дает новое представление о Николае, не как об „идиотике“ и „те­ленке”, а как об изверге и садисте» [309].

Между тем на имя Кирова, в ЦК ВКП(б) шли письма с жалобами на П. И. Чагина, посмевшего издавать подобный журнал, на страницах ко­торого печатались дневники Николая II, Вырубовой. В связи с этим Сер­гей Миронович потребовал от Чагина объяснений. Оно последовало ровно через месяц — 24 декабря.

«В дальнейшем мы предлагаем запрятать этот „Дневник" (Вы­рубовой. — А. К.) в середину альманаха и думаем, что последующие номера будут более выдержанными идеологически, чем это удалось в отношении первого №.

Гизовцы взъелись на нас по весьма понятной причине. После лик­видации „Прибоя" мы получили „Дневник" почти одновременно. Он попал и к нам и к ним. К нам рукопись, к ним — неправленный ма­териал. Тов. Стецким наша тяжба с ГИЗом была раскрашена та­ким образом — половина „Дневника " должна сначала пройти в „Минувших днях”, после чего весь „Дневник“ будет выпущен от­дельной книгой ГИЗом. Согласно этого договора со Стецким и дей­ствовали. Вы правы — компиляция в „Вечерке “ была сделана из рук вон плохо. Так что обложили Вы меня за это поделом. От вины за такого рода промашку я не отрекаюсь, хотя она приключилась в силу того, что я в день появления этого фельетона только что вер­нулся из Москвы и из-за опоздания поезда попал в редакцию после выхода „Вечерки" (в бытность в Москве — сомнительный матери­ал согласовывался со мной по телефону...).

Что нужно ставить в вину — ставьте, за что нужно греть — грейте! Но разве плохо, если без сдачи идеологических позиций мы добиваемся больших тиражей, чем другие и ведем дело рен­табельно? Разве нормально иметь право на существование таким журналам, как истпартовская „Красная летопись“ с ее 22 под­писчиками (это — факт!) ^[310]. Разве правильно, что этот журнал из- за опасения конкуренции и потери даже 21 своих подписчиков, предъявлял нам требование писать в „Минувших днях” о чем угод­но, только не об истории революции, затрудняя чрезвычайно тем самым для нас выдерживание идеологической линии? Разве худо, на­конец, что из заработанных нами средств обком получает сей­час взять 100—150 тысяч рублей для субсидирования партийной печати?

Искренне преданный Чагин» ^[311].

О позиции Кирова в этом вопросе ярче всего говорит телеграмма-автограф, отправленная из Ленинграда 10 февраля 1928 года.

«Москва, Молотову, Коссиору.

В секретариате ЦК стоит вопрос о запрещении печатать „Ми­нувших дней”. Не знаю, чем это вызвано. Прошу не запрещать. Привет. Киров» ^[312].

Однако поддержка Кирова, его ходатайство успеха не имели. Жур­нал был закрыт.

Пожалуй, наиболее ярко высвечиваются черты кировского характе­ра, его такт, интеллигентность, чуткость в отношениях с писателями в двух письмах.

Горький — Кирову. 20.VII.29 г.

«Убедительно прошу Вас вмешаться в это несправедливое дело. Пантелеев — талантливый парень, один из авторов крайне инте­ресной книги „Республика ШКИД“. Несмотря на свою молодость, он уже хлебнул „горячего до слез“.

Таких парней надобно беречь.

Крепко жму Вашу руку. М. Горький».

И Сергей Миронович помог. Леонид Пантелеев был тогда освобож­ден. Дело в том, что Пантелеев «поссорился» с милицией. Его задержа­ли. Ему грозил суд, причем задержан он был несправедливо, что и по­служило основанием для письма Горького.

Другое письмо без даты.

«Глубокоуважаемый тов. Киров!

Ряд ленинградских писателей уполномочил меня на перегово­ры с вами по совершенно секретному делу огромной важности, за­трагивающему не только честь и права писателей, но и досто­инство советской власти и партии. Вследствие этого, настоя­тельно прошу уделить мне четверть часа для изложения Вам всех обстоятельств, принудивших писательские круги делегировать меня к Вам.

Борис Лавренев».

Киров принял ходока писателей. Это было осенью 1926 года. Вот как описывал суть этого сугубо «секретного» дела сам Борис Лавренев уже после XX съезда КПСС.

«В 1926 году отделом печати Губкома в Ленинграде заведывал некий проходимец, склочник и провокатор, примыкавший к литера­турной группе „напостовцев” Зонин. Вся его деятельность в Ленин­граде представляла собой отвратительное интриганство, натрав­ливание одних писателей на других, сеяние розни и вражды, разве­дение всяческих сплетен и клеветы.

По прямой инициативе Зонина и его участии работники Ленин­градского управления ОГПУ Петров и Каценбоген начали вызывать к себе поодиночке ленинградских писателей и, запугивая их всячес­кого рода угрозами, стали предлагать им стать секретными осве­домителями ОГПУ, обещая материальное вознаграждение и содей­ствие органов ОГПУ в их осведомительской работе.

Сейчас я уже не могу вспомнить полного перечня всех писателей Ленинграда, подвергшихся такой „обработке “, но твердо помню, что называли Михаила Леонидовича Слонимского, моего большого друга Михаила Эммануиловича Козакова, Каткова, Надежду Рославлеву, Баршева, Василия Андреева, Михаила Борисоглебского. Од­ним из последних был вызван к Петрову я. В ОГПУ Петров и Кацен­боген в течение трех часов вели со мной „беседу “, всячески убеждая меня стать секретным осведомителем, то расписывая мне блага, которые ждут меня в случае моего согласия, то с неменьшим жаром угрожая тяжелыми последствиями в случае отказа, включительно до того, что меня перестанут печатать и, наконец, я могу быть репрессирован, как бывший офицер царской армии.

На мое замечание, что я не только бывший офицер царской ар­мии, но и командир Красной Армии..., что во всех моих анкетах ука­зано, что я служил в царской армии и что репрессии ко мне могли быть применены только в случае, если бы я скрывал свое офицерст­во, Петров заявил мне буквально следующее: — „Вы не знаете, что мы можем! ОГПУ может уничтожить любого человека так, что никто об этом знать не будет! ” После этого „милого разговора“, переговорив с товарищами, которых вызывали раньше меня, мы при­шли к решению, уполномочившему меня все довести до сведения т. Кирова и просить его пресечь эту грязную провокационную работу…

Сергей Миронович принял меня, внимательно выслушал, внешне спокойно, но по его лицу я видел, что внутренне он глубоко возмущен и отпустил меня, сказав, чтобы мы не волновались и что ничего подобного не будет. Действительно, в тот же вечер ко мне домой примчались насмерть перепуганные Петров и Каценбоген, униженно просили извинения за „недоразумение“ и Петров даже умолял меня „заступиться“ за него перед Сергеем Мироновичем, так как он „ма­ленький человек“ и действовал по указанию Зонина. На этом дей­ствительно все закончилось и писателей оставили в покое...

Прощаясь, Сергей Миронович сказал: „То, что вы мне сообщили, дело, конечно, глупое и противное, но не нужно так нервничать. Вы, наверное, сами не замечаете, как вы взвинчены, а все происшествие этого не стоит. Дураки переусердствовали, будут одернуты и делу конец. Работайте спокойно".

Москва. 7 июля 1957 г. Борис Лавренев» [313].

Сложная обстановка в среде ленинградских писателей сохранялась и в тридцатые годы. Об этом свидетельствуют письма, посланные Ки­рову с интервалом немногим менее трех недель от двух писателей. Алек­сей Тверяк жаловался, что его «травят». Среди тех, кто особенно под­вергал его гонениям, называя «кулацким писателем», А. Тверяк назы­вал М. Чумандрина, Ю. Лебединского, Н. Брагина и Ив. Смирнова.

Ознакомившись с письмом, Киров попросил А. И. Угарова, бывше­го в те годы секретарем Ленинградского горкома ВКП(б), внимательно разобраться в ситуации. Это было 7 июля 1933 года. А 4 августа, почти с подобным письмом к Кирову обращается писатель Дмитрий Четвери­ков. Он жаловался, что его не печатают, травят рапповцы, мешают ему в его творческой работе над романом об Эдисоне. И снова Киров про­сит Александра Ивановича Угарова вникнуть в существо вопроса, ока­зать помощь и содействие Четверикову[314].

Забегая вперед, скажем, что оба писателя — и Алексей Тверяк, и Дмитрий Четвериков впоследствии, уже после убийства Кирова были арестованы. Один из них — Алексей Тверяк погиб в лагерях, второй — Дмитрий Четвериков, пройдя все круги ада, остался жив. И кто знает сегодня, не сыграли ли свою роль в их трагической судьбе те «ярлыки» и так называемые «классовые оценки», которые «прилепили» к ним в 33-м. Важно подчеркнуть и другое, пока был жив Киров — репрессии не коснулись писателей города.

Справедливости ради надо отметить: Киров старался освободить лиц, подвергавшихся, по его мнению, необоснованным обвинениям, помогал тем, кто освободился из заключения, получить ленинградскую Прописку. И такие случаи были не единичны. Но так же следует сказать, что он входил в так называемую «тройку», его подпись стоит под спис­ком лиц, подлежащих выселению из Ленинграда, как «классово-чуж­дых элементов» при проведении паспортизации 1933 года.

И все-таки каждый раз, когда к нему обращались лично и жалобы Доходили до него, Сергей Миронович пытался чем-то помочь людям. Совершенно недавно при разборе библиотеки Сергея Мироновича в книге «Лейтенант П. П. Шмидт» было найдено интересное письмо к Кирову, которое публикуется впервые:

«Глубокоуважаемый Сергей Миронович, только что получила от Вас три письма в Москву и Вашу записку ко мне.

Не умею выразить Вам мою горячую признательность за Ваше отношение ко мне и моему сыну. Бывают в жизни минуты, когда словами не выразить чувств, которые наполняют душу!

Прошу Вас принять от меня в знак моего глубокого уважения и признательности мои воспоминания о брате (в III-м издании) Давно хотела прислать Вам их, но не решалась обращать Ваше внимание на эту, уже известную Вам книгу, только дополненную в этом из­дании моими пометками об интимных письмах Лейтенанта Шмид­та.

Уважающая Вас. Анна Избаш.

7-го января 25 года. Баку» ^[315].

Среди бумаг, которые были изъяты у покойного