Декларация императора Петра III от 12/23 февраля 1762 г. о выходе России из Семилетней войны.

Из лекции 19 июня 1917 г. в Берлине. GА 176.

...Сегодня людям не приходит в голову изучать реальные вещи. Сегодня люди не ощущают ничего стоящего там, где выступают реальные вещи. Один из наших друзей попытался связать то, что я писал в моих книгах о Гете, с тем, что я здесь однажды излагал о человеческих и космических мыслях. Он сделал из этого русскую книгу, своеобразную русскую книгу. Книга уже издана. Я убежден, что ее будут весьма много читать в определенном слое населения в России. Будь она переведена на немецкий или на другие европейские языки, люди нашли бы ее смертельно скучной, так как у нас нет понимания тех тонко очерченных понятий, я бы сказал, чудесной филигранной работы с понятиями, которая поражает именно в этой книге. Совершенно удивительно, как в развивающемся русском характере возникает нечто совершенно иное, чем в остальной Европе; как там мистика и интеллектуальность не живут, как в остальной Европе, раздельно, но как там выявляется мистическая натура, которая сама по себе действует интеллектуалистично, и интеллектуальность, которая не остается без мистической основы; как там возникает нечто новое: интеллектуальность, которая одновременно есть мистика, и мистика, которая одновременно есть интеллектуальность, но уже весьма развитая. Этому нет ни малейшего понимания, и все-таки это то, что сейчас живет еще совершенно скрыто в восточном хаосе, ибо оно выявляется во всем своеобразии, на которое я указал парой этих штрихов. Чтобы понимать эти вещи, надо иметь именно чувство реальности представлений, реальности идей. А усваивать это ощущение, это чувство реальности идей сегодня более чем что-либо необходимо. Иначе постоянно, снова и снова будут выдвигать абстрактные политические программы, произносить красивые политические речи в пользу того, что действительно могло бы быть творческим, но в действительности творческим не может стать; иначе не смогут ощущать те моменты в истории, которые могли бы быть весьма поучительными, в которых, если их действительно проследить, проступает нечто такое, что могло бы быть чрезвычайно поучительным и для настоящего.

Я хочу привести вам тому пример, и весьма характерный. Перед теми, кто, я бы сказал, бьется над загадками современности, вновь и вновь всплывает середина восемнадцатого века, именно шестидесятые годы восемнадцатого века. Ибо там также находятся примечательные импульсы европейского развития, которые, если их постараться понять, окажутся весьма поучительными для нашего настоящего.

Вы знаете, что в то время положение вещей в Европе было таково, — это было время Семилетней войны, — что Англия и Франция далеко разошлись друг с другом, причем — в отношении Северной Америки; что Англия и Пруссия находились в союзе друг с другом, Франция же со своей стороны — в союзе с Австрией, и что в России, пока там царствовала русская царица Елизавета, господствовало абсолютно враждебное настроение в отношении Пруссии, так что можно говорить о союзе России, Франции и Австрии против Пруссии и Англии. Это создало обстановку, которая по сравнению с нынешней была, можно сказать, вещью en miniature, но для того времени являла собой нечто схожее с [современным] европейским хаосом. Особенно начало шестидесятых годов, — если вы вникнете в обстановку, — было не столь уж непохоже на наш 1917 год. Здесь я хотел бы привести кое-что примечательное.

Это было, я полагаю, 5 января, когда умерла царица Елизавета. Как говорят историки, она окончила жизнь, в течение которой была лишь в редких случаях трезвой, ибо большую часть своей жизни она была пьяна, — так говорит история. Царица Елизавета умерла, и тогда право возложить корону на свою главу досталось ее племяннику. Странная личность принимала царское достоинство 5 января 1762 года — при знаках отличия Преображенского полка, в зеленом мундире с красным воротником и красными отворотами, в камзоле палевого цвета, палевого цвета штанах, в штиблетах, достигавших колен (так как ходить, не сгибая колени, он привык уже будучи великим князем, ибо ему представлялось исполненным большого достоинства ходить с негнущимися коленями), длинной косой, двумя напудренными буклями, в шляпе с загнутыми краями и с настоящей палкой, которую он носил при себе как символ. Вы знаете, что его супругой была Екатерина2. Он наследовал царскую корону. История изображает его незрелым молодым человеком. Чрезвычайно трудно выяснить, что это была за личность. В высшей степени вероятно, что он действительно был личностью совершенно незрелой, почти слабоумной. Он, стало быть, принял царское достоинство в важнейший момент европейского развития. При нем была та женщина, которая еще семилетней девочкой написала в своем дневнике, что она не желала бы ничего так страстно, как сделаться самодержавной правительницей России, которая мечтала стать самодержицей, которая будто гордилась тем, что никогда не нуждалась в том, чтобы действительно иметь среди своего потомства ребенка от своего царственного мужа.

Итак, ситуация была на тот момент такова, что шла продолжительная война и все народы жаждали мира или во всяком случае чувствовали, что мир был бы для них благословением, но мир не наступал.

И вот, уже после того, как слабоумный, как его называют, Петр III вступил на престол, в феврале появился обращенный к другим европейским державам русский манифест. Он знаменателен, и потому я хочу прочитать его вам в переводе дословно. Манифест этот был направлен к посланникам Австрии, Франции, Швеции и Саксонии [в Петербурге] (курфюршество Саксония тогда было соединено с Польшей):

«Его императорское величество, благополучно вступив на престол своих предков и почитая за первый свой долг распространить и умножить благополучие своих подданных, изволит видеть с отменным сожалением, что пламя нынешней войны, продолжающейся уже шесть лет, к общей невыгоде всех держав принимающих в ней участие, не только не прекращается, но все сильнее разгорается к вящему бедствию всех народов, и что род человеческий подвергается тем сильнейшим бедствиям, что судьба войны, исполненная до сего времени колебаний, не менее им подвергаться может и в будущем; а потому его величество, сострадая по своему человеколюбию о пролитии стольких невинных кровей и желая остановить толикое зло, счел за нужное декларировать дворам, в союзе с Россией находящимся, что, — поставляя превыше всех соображений первейший закон, коим Всевышний повелевает монархам пещись о соблюдении народов, кои им поручены, — намеревается доставить мир своему государству, для коего он так нужен и в то же время так драгоценен, и содействовать всеми от него зависящими мерами к восстановлению такового же мира во всей Европе. В этих именно соображениях его императорское величество расположен пожертвовать всеми завоеваниями, сделанными во время настоящей войны российскими войсками, в уверенности, что в возврат того, союзные дворы предпочтут равномерно возвращение тишины и спокойствия выгодам, кои они могли бы ожидать от войны и которых, однако, они инако приобресть не могут, как лишь дальнейшим пролитием человеческой крови; и посему его императорское величество им советует с наилучшим намерением употребить и со своей стороны все удобовозможные старания к выполнению толь высокого и полезного дела. Санкт-Петербург, 23 февраля 1762 г.»

Я хотел бы спросить, возможно ли сегодня действительное чувство того, что этот манифест конкретен насколько только возможно, что он порожден непосредственно самой действительностью? Это надо почувствовать! Вышедший непосредственно из действительности манифест! Когда же читаешь ноты, последовавшие в ответ на этот манифест, то читаешь декларации примерно в том же стиле, в каком были выдержаны последние ноты Антанты, ноты Вудро Вильсона в особенности и среди них новейшая нота Вудро Вильсона, которые ведь я все характеризовал в том, что касается их сорта. Все абстрактно, абстрактно, абстрактно! Ничего реального! А там, где 23 февраля 1762 года по новому стилю было написано то, что я вам только что прочитал, там — несмотря на то, что царь был таков, как я только что описал — царило нечто совершенно своеобразное. Там должна была быть какая-то сила, которая могла создать что-то подобное, сила, у которой было чувство реальности. Ибо после того, как в ответ поступили другие, абстрактные декларации, содержащие всякие такие вещи, — сегодня их называют «мир без аннексий», «право народов на самоопределение» и как там еще все эти абстракции зовутся, — после того как все эти декларации в свою очередь дошли до России, тогда от Петра, от этого слабоумного пришел ответ, который русский посланник князь Голицын вручил венскому двору 9 апреля. Выслушайте эту декларацию! В ней говорится:

«Обычная уже со времен императора Петра I дружба между российским императорским и прусским королевским дворами в последние годы вследствие чисто случайных обстоятельств и изменений в системе Европы испытала потрясения. Так как разразившаяся от сего война не может ни продолжаться вечно, ни заставить пренебречь выгодами дружбы с державой, которая многие годы полезным союзником была и еще в будущем быть может, Его российское императорское величество приняло за руководство себе заключить с королем Пруссии не только долговременный мир, но и но велению своего интереса трактат о дальнейшем альянсе».

И теперь, пожалуйста, слушайте невероятно гениальное, что за этим следует:

«Причины, которые Его российское императорское величество имеет к ускорению такового, не нуждаются в пространном объяснении, ибо от нескончаемых превратностей войны и различных связанных с ними намерений нельзя ждать такого всеобщего мира, каким был мир Вестфальский, тем более того, чтобы он оказался прочным. При Вестфальском мире надобно было за каждым утвердить приобретенные уже владения, а теперь дело идет о претензиях, родившихся лишь из самой войны и не легко согласуемых, так как при начале войны думали больше о том, чтобы привлечь в нее как можно больше держав, нежели о том, куда приведет множество столь наскоро заключенных трактатов и обязательств».

Невозможно себе представить более гениального правительственного документа. Подумайте, кто бы сегодня в состоянии был понять, что дело идет о притязаниях, возникших лишь во время этой войны!

«Российский императорский двор один только всегда настаивал на необходимости сначала согласовать столь различные интересы и требования прежде чем был бы созван генеральный конгресс. Кажется, что Венский двор это понимает, почему он, прямо не отвечая на изъявления российского императорского двора, лишь коротко ссылается на принятые к его выгоде договоренности и, обходя молчанием прочие притязания, ожидал бы всего от возможных успехов [своего] оружия...

Возгоревшаяся с тех пор между Англией и Испанией война увеличивает всеобщее бедствие и не дает средств к остановке войны в Германии, хотя бы Англия вся и обратилась на войну на море. Швеция, без всякой для себя пользы и надежды, даже с потерей собственной своей славы истощенная, кажется, не смеет ни продолжать войну, ни окончить ее. Ввиду того, что участвующие в настоящей войне дворы, кажется, только выжидают, кто сделает первый и решающий шаг к достижению мира, и Его российское императорское величество из одного только сострадания и принимая во внимание дружелюбие, оказанное ему Его величеством королем Пруссии, одно было бы к тому способно, то ему и надобно сделать упомянутый шаг и тем скорее, что оно таковой свой образ мыслей тотчас по вступлении на престол всем дворам поверило 23 февраля».

Мир был заключен, и притом вследствие того, что было вызвано этим конкретным, реалистическим документом. Но необходимо развивать чувство относительно того, что нам преподносит история, чувство относительно идей и представлений, которые не могут войти в действительность, и чувство таких идей и представлений, которые взяты из действительности, а потому и могут нести действительность. Не следует думать, что слова — это всегда только слова, слова могут быть и делами, но они должны быть несомы действительностью. Необходимо убедиться, что в настоящее время мы проходим через кризис, что нам надо заново обрести контакт с действительностью.

11.