Вл. Соловьев (1853-1900).

«Владимир Соловьев — посредник между Западом и Востоком».

Статья в еженедельнике «Гетеанум» от 1 января 1922 г. GA 36.

Решение издательства «Грядущий день» в Штутгарте представить общественности в немецком переводе труды русского философа Владимира Соловьева отвечает потребностям современной духовной жизни. Из богатого наследия Соловьева недавно вышли в свет «Двенадцать чтений о богочеловечестве» в переводе Гарри Кёлер (Штутгарт, 1921).

Жизнь Соловьева приходится на вторую половину девятнадцатого века, его труды — на его конец. В размышлениях Соловьева наглядно проявляется восточно-европейский образ мыслей в его суждениях о глубочайших вопросах человеческого бытия, в его отношении к жизненным вопросам своего времени. Соловьев — это личность, основательно разбирающаяся в складе мышления, присущем западно- и среднеевропейским миропониманиям. Он пользуется мыслительными формами, при помощи которых высказываются также Милль, Бергсон, Бутру, Вундт. И все-таки он говорит совершенно иначе, чем все они. Он пользуется этими мыслительными формами как языком; но внутреннее существо человека он являет, исходя из иного духа. Он показывает, что в Восточной Европе живет еще многое из того духа, который при начале христианского развития был духом других областей Европы, но который там полностью преобразился. То, о чем Запад может узнавать только из истории, на Востоке является непосредственной жизнью.

Соловьев говорит так, что чувствуется, что в некотором роде вновь оживает то, как спорили о соединении Существа Христа с человеком Иисусом из Назарета христианские мыслители до четвертого века. Говорить об этих вещах так, как это делает Соловьев, — для этого за-падно- и среднеевропейскому мышлению сегодня недостает способности суждения вообще.

В душе Соловьева отчетливо уживаются друг с другом два переживания: переживание Бога-Отца в природном и человеческом бытии и Бога-Сына, Христа как силы, освобождающей человеческую душу из природного бытия и включающей ее в истинное бытие Духа.

Современные среднеевропейские теологи уже не в состоянии различать эти два переживания. Их душа доходит лишь до переживания Отца, и из Евангелий они выводят лишь убеждение, что Христос Иисус был человеком, возвещавшим Божественного Отца. Для Соловьева Сын в своем божестве стоит рядом с Отцом. Человек принадлежит природе, как и все существа. Природа во всех своих существах — это результат действия Божества. Можно проникнуться этой мыслью и тогда взирать на Бога-Отца. Но нужно чувствовать: человек не смеет оставаться природой. Человек должен восстать из природы. Природа, если он не поднимается над ней, становится в нем греховной. Следуя путями, которыми душа идет в этом направлении, достигнешь регионов, где обретаешь Откровение Сына Божия в Евангелии. Душа Соловьева идет этими двумя путями. Он дает мировоззрение, намного возвышающееся над русско-православной религией, но являющееся вполне христиански-религиозным, хотя оно и проявляется в подлинно философском мышлении.

Философия у Соловьева гласит религиозно; религия у него становится философским мировоззрением. В европейской мысли подобное встречается еще только у Скота Эригены в девятом столетии, а позже уже нигде. Этот скотт, живший в стране франков, дал в своей книге «О разделении природы» общее воззрение на существо мира и человека, в котором на Западе живет еще нечто подобное тому, что дышит в мыслях и чувствах Соловьева. Но у Эригены видно, как из мировоззрения Запада уже исчезает тот элемент, который у Соловьева еще полон жизни. Он выступает перед душой европейского читателя из изложения Соловьева как воскресение духа первых столетий христианства.

Следует заметить, как начинает Соловьев одну статью о природе, смерти, грехе и благодати: «Два близкие между собою желания, как два невидимые крыла, поднимают душу человеческую над остальною природой: желание бессмертия и желание правды или нравственного совершенства. Одно без другого не имеет смысла. Бессмертная жизнь, отделенная от нравственного совершенства, не есть благо: мало быть бессмертным, — должно стать достаточным бессмертие чрез исполнение всякой правды; но также и совершенство, подверженное гибели и уничтожению, не есть истинное благо. Бессмертное существование вне правды и совершенства будет вечным мытарством, а праведность, лишенная бессмертия, будет вопиющей неправдой, безмерною обидой».

Из такого умонастроения говорит Соловьев. Оно придает его изложению восточный характер. Наше время нуждается в расширении духовного кругозора. Люди на всем земном шаре должны подойти ближе друг к другу. Соловьев — представитель европейского Востока. Он может послужить расширению духовной жизни Запада. Он сам врос в эту духовную жизнь способом своего изложения; но он вполне сохранил свою по-восточному чувствующую душу. Встретиться с ним — означает для западного человека обрести нечто, что открывает собой важные стороны человеческого существа, но не может быть найдено западно- и среднеевропейцем по крайней мере на тех путях, которые стали путями познания последних столетий.

Запад и Восток должны найти понимание друг друга. Знакомство с Соловьевым может дать Западу многое для приобретения такого понимания.

Из лекции 7 марта 1922 г. в Берлине. GA 81.

...Если мы теперь пойдем на восток, то мы будем иметь перед собой во Владимире Соловьеве человека, который как никакой другой философ призван все больше входить в содержание нашего собственного философского стремления, который должен стать столь важным для нас, если мы позволим действовать на нас его особым характерным чертам. В то же время мы видим в Соловьеве представителя того, что является европейски-восточным, но не азиатски-восточным образом мышления. Ведь Соловьев воспринял все европейское, но только развил его на свой особый восточный лад. Но что мы здесь видим развитым в качестве человеческого научного стремления? Здесь мы видим, что, собственно, тот образ мышления, который Запад ценит выше всего в Герберте Спенсере, является чем-то, на что Соловьев смотрит, в сущности, сверху вниз; чем он в лучшем случае, так сказать, иллюстрирует истины и понятия, которых он ищет. Напротив, то, что он излагает, есть сплошное переживание в самой духовности. Это более или менее смутная попытка сознательно пережить то, что Запад — опять-таки совершенно сознательно — отодвинул в область веры. И таким образом на Востоке мы встречаем изложение того, что может быть неопределенным образом пережито, что выглядит подобным одностороннему переживанию того, к чему хотел перекинуть мост от природного бытия Гегель.

Когда кто-либо, вышедший из среднеевропейского умственного развития, погружается в Соловьева, то поначалу он испытывает чрезвычайно неприятное чувство. Он ощущает нечто напоминающее ему какую-то туманную мистику, перевозбуждение в человеческой душевной жизни, которая не достигает таких понятий, которые полностью подтверждаются чем-либо внешне, но которые [у Соловьева] могут быть пережиты только внутренне. Он ощущает совершенно неопределенное мистическое переживание, но он также видит, что Соловьев вполне пользуется теми формами понятий и средств высказывания, которые мы знаем по Гегелю, Юму, Миллю, даже такими, как у Спенсера, — но только в качестве иллюстрации. Так что вполне можно сказать, что он не застревает в чем-то туманном, но что благодаря тому, как он научно рассуждает о религиозном содержании, как он его во всем ищет и философски развивает, это вполне может быть сопоставлено с западным развертыванием понятий и подвергнуто критике.

Таким образом, мы сегодня видим себя в такой ситуации: на Западе — стремление извлечь мировоззрение из естествознания, поставить на одну сторону естествознание, на другую сторону духовное, а в Середине — борьба с проблемой, наведение мостов между обоими [сторонами], и это в тех неопределенных выражениях, которыми пользовался Гегель: «Природа есть дух в собственном инобытии», «Дух есть понятие, когда оно вернулось к самому себе». Во всех этих запинающихся высказываниях заключен тот трагизм, что, только развивая абстрактные мысли, Гегель мог пережить то, к чему он, собственно, стремился. А на Востоке у Соловьева мы видим сохраняемым что-то вроде того, что отцы церкви могли говорить о философии прежде Никейского собора. Он полностью переносит нас назад в три первых столетия христианства на Западе. Так на Востоке мы имеем переживание духовного мира, которое еще не может воспарить к собственным понятийным формулировкам, которое нуждается в западных формулировках, которое пользуется западными понятиями для того, чтобы высказаться, и для которого формулировки остаются чем-то неопределенным, даже чем-то навязанным извне.

...Христианство действительно находится в начале своего действия. Оно будет все дальше проникать в души и все больше и больше облагораживать Я. Это чувствуют сегодня именно молодые нации. Они чувствуют, что должны следовать Христовой силе, что должны проникаться Христовой силой, если хотят пойти дальше.

Один из наших современников на Востоке, душеприказчик великого русского философа Соловьева, высказал следующее: «Христианство должно объединить нас как народ; иначе мы утратим наше Я и вместе с этим вообще возможность быть народом!» Значительные слова, изошедшие как бы из инстинктивного интереса к христианству. Но из них видно также, сколь необходимо, чтобы христианство проникло в глубины душ. Попробуйте разобраться в одном явлении, принадлежащем к самым крайним и показывающем нам, что даже самые возвышенные и благородные люди в самом внутреннем существе своей душевной жизни еще далеки от того, что однажды охватит их, когда христианство вольется в самые сокровенные мысли, в самые сокровенные мнения и чувства человека. Подумайте о Толстом и его действиях в последние десятилетия, когда он на свой лад пытается раскрыть подлинный смысл христианства. Глубочайшее уважение должны будут иметь к такому мыслителю именно на Западе, где длинными философскими рассуждениями пишутся целые библиотеки о том, о чем так значительно и мощно пишет Толстой в такой книге, как его «О жизни». У Толстого есть страницы, где элементарным образом изложены некоторые великие теософские истины, которые западноевропейский философ, конечно, не может так изложить, о которых он должен был бы написать по крайней мере много книг, потому что тут сказано нечто совершенно значительное. Сквозь это у Толстого звучит, можно сказать, нечто, что можно назвать Импульсом Христа. Погрузитесь в это его сочинение, и вы увидите, что его наполняет Импульс Христа. Возьмите теперь его великого современника, который интересен уже тем, что из всеобъемлющего философского мировоззрения он поднялся до границ такой поистине визионерской жизни, что смог в перспективе, так сказать, апокалиптически обозреть целую эпоху. Хотя видения и искажаются, потому что подоснова их неверна, Соловьев все-таки поднимается до некоторого визионерского лицезрения будущего. Он устанавливает перспективу будущего для двадцатого столетия. И вникнув в то, что он говорит, мы увидим великое и благородное, особенно в том, что относится к христианству. Но он говорит о Толстом как о враге христианства, как об Антихристе! — Так два человека сегодня в своих глубочайших мыслях могут думать, что они дают своему времени лучшее, могут действовать из сокровеннейших глубин души и все-таки — стоять друг перед другом без понимания, так что один является «анти» для другого! Сегодня совсем не думают, что для того, чтобы стала возможна внешняя гармония, стала возможна погруженная в любовь жизнь, Импульс Христа должен проникнуть в самую глубину, чтобы и человеческая любовь стала чем-то совсем иным, нежели это сегодня имеет место даже у самых благородных умов.

Из лекции 11 сентября 1917 г. в Берлине. GA 176.

...Дело не только в том, что западное мышление ничего не понимает в русской натуре, но и в том, что и те, кто на самом Востоке с помощью западного мышления хотят судить о русской натуре, ведущие деятели Востока сами не понимают русской натуры! Ибо в ней заложено нечто детское, нечто устремляющееся вперед. А в будущем оно придет к новому видению в духовном мире, придет к новому отношению к этому духовному миру, и это — противоположность великому, подготовившему нашу эпоху Лютеру. Наша эпоха глядит назад, она возвещает о том, что как сила действует в том, что лежит позади.

Здесь вы видите духовно нечто весьма своеобразное. Вы видите просто противоположность между Лютером и, например, тем, как русская революционная зрелость по-детски выступает у Соловьева. Мы видим здесь два противоположных полюса, нечто, относящееся друг к другу как север и юг, как положительное и отрицательное электричество; а если сравнивать с чем-нибудь абстрактным, — как два направления мыслей, которые не могут понять друг друга. Ибо то, как говорит Соловьев, показывает, как далек он от понимания Лютера; а если хочешь остаться при Лютере, то совершенно невозможно понять Соловьева. Но мы должны научиться расширять наш горизонт, чтобы позитивное уметь дополнять негативным.

О Соловьеве см. также «Вместо мифологии» в настоящем разделе.

15.

К.П. Победоносцев (1827-1907)

Из лекции 16 марта 1919 г. в Дорнахе. СА 189.

...И еще нечто иное составляет нездоровую черту нашего времени, — то, что в подсознании люди, собственно, уже достигли иного мышления, но из некоторого исторического упрямства подавляют это сидящее

в подсознании иное мышление и от этого испытывают месть с его стороны. Современное историческое развитие — это зачастую наказание упрямой человеческой натуры, которая подавляет то, что заключено в ее подосновах, и косно держится того, чего держалась столетиями.

Из истекшего, из отошедшего в прошлое периода следовало бы брать (для наглядности) не непоследовательных, удобных мыслителей, а последовательных, чтобы на них видеть, в чем именно заблуждались люди. Для отошедшего в прошлое периода характерны были не те мыслители, которые шли на всякие мелкие уступки, а те, которые твердо стояли на позициях старины. Когда однажды в австрийской верхней палате всякие абстрактные головы и прогрессисты говорили о прогрессе, либерализме и о том, каким образом следует преобразовать религию, чтобы она отвечала запросам Нового времени, короче — обо всем, что беспрерывно, непрестанно говорили добрые, бравые обыватели, от Гладстона и до бравых обывателей из континентальных парламентов, — то кардинал Раушер, духовное лицо, совершенно не современное, но твердо державшееся старины, возражал: католическая церковь не ведает никакого прогресса; то, что было верно однажды, будет оставаться верным всегда, а то, что по сравнению с ним ново и что добивается признания, не основано ни на чем. — Это был несовременный, но зато сам по себе вполне законченный ум старого склада. — Подобным же образом и Победоносцев, единственный, кто гениально, остроумно осудил всю западную культуру Нового времени, ибо она на его взгляд, в сущности, никуда не ведет, — она и не могла куда-либо вести. — Старый порядок, к которому привыкла современная буржуазия, можно было бы сохранить, только если бы люди думали, что мир устроен так, как думали кардинал Раушер и сам Победоносцев. И если бы мир действительно вооружали не глупостями Николая II, а твердыми принципами Победоносцева, — то нынешняя война, конечно же, не началась бы. Против этого можно сказать лишь одно: с помощью идей Победоносцева невозможно было бы осуществить ничего, потому что действительность избрала иной путь, нежели эти идеи. И дело теперь в том, чтобы следовать действительности, не делая уступок и не держась так, как держалось большинство умов во второй половине XIX века или даже в течение двух десятилетий XX века, а отваживаясь действительно мыслить нечто такое, что отличается от прежнего мышления так же, как в иную, негативную сторону опустошения мировой войны отличаются от того, что происходило прежде. На постигшем человечество ужасном несчастье, о котором все время говорят, что такого в истории еще не бывало, следовало бы научиться по меньшей мере улавливать мысли, о которых можно сказать: такого еще в предыдущей истории не было.

...Окидывая взглядом то, что выдвигалось в течение последних столетий от лица тех ведущих слоев, которые в конце концов превратились в так называемые буржуазные классы, нужно сказать: многое из того, что они преследовали, заслуживает высокой похвалы. Многое нельзя назвать иначе, как великим успехом общечеловеческой культуры, достигнутым к настоящему времени. Но что было неизбежно именно при этих успехах? Они по неизбежности вызвали то, что люди оказались втянуты в ужасное жизненное противоречие. Когда, с одной стороны, в Новое время явилась современная техника с необходимой своей принадлежностью в виде современного капитализма, а с другой — современное мировоззрение, движущееся параллельно капиталистическому и техническому развитию, то с необходимостью потребовалось распространение некоторой образованности. — Я должен буду высказать нечто весьма парадоксальное, но таковы уж истины, необходимые для нас ныне, что они звучат несколько парадоксально для мыслительных привычек Нового времени. Среди тех, кто делал выдающиеся высказывания, я знаю, собственно, только одного человека, который совершенно верно сказал о том, что следовало бы делать, если бы и дальше происходило так, как это делалось столетиями в этих ведущих руководящих кругах; я знаю одного человека, который сказал, что, собственно, должны были бы сделать эти ведущие, руководящие круги, будь они последовательны. Этот человек, — и парадокс состоит именно в этом, — глава Святейшего, как его называют в России, Синода, обер-прокурор Победоносцев. Есть одно произведение у этого человека, где он чрезвычайно убедительно и остроумно, решительно осуждает всякий парламентаризм Нового времени, решительно осуждает демократию, но прежде всего прессу западного мира. Победоносцев был достаточно прозорлив, чтобы понимать, что либо надо изгнать эти вещи, — парламентаризм, прессу, демократию, — либо люди придут к уничтожению того, что, по мнению руководящих, ведущих кругов, подобает Новому времени. Разумеется, для таких радикальных высказываний имел мужество только председательствующий в Святейшем Синоде. То, что жило в душах самых прогрессивно мыслящих людей из ведущих, руководящих кругов, было внутренне противоречиво. В сущности, оно противоречило уже изобретению книгопечатания. Невозможно было при помощи новых учреждений подводить широкие круги людей к собственному суждению, к разумному мышлению и продолжать действовать так, как действовали раньше. Это должно было с необходимостью привести к тому, к чему и привело, — к самоуничтожению культуры. Это с одной стороны. Если бы в самых широких кругах пришли к выводам, к которым пришел обер-прокурор Победоносцев, тогда там давно бы уже сказали себе: необходимо что-то иное, что-то совершенно иное, нежели то, чему мы дали возникнуть в ходе последних столетий. И это — с другой стороны. Я говорю не обвиняя, а только характеризуя. Глядя на высказывание обер-прокурора, хоть они и были на взгляд людей Нового времени вздором, можно было видеть необходимость решительного поворота. Ибо выстоять можно было, собственно, только думая так, как он. Вот парадокс, который можно высказать в одном отношении. Он стоит по одну сторону пропасти. Затем — пропасть, а по другую сторону от нее — наступающие пролетарии, те, что в течение последних столетий были призваны из иных слоев общества к машинам, на фабрики и притом так, что их жизнь была включена в опустошающий их души современный капитализм...

16.