Истоки славянофильства и панславизма.

Из лекции 15 марта 1916 г. в Штутгарте. GА 174b.

...В моей книге «Мысли военного времени» я, — насколько это возможно, чтобы быть понятым при выступлении в печати, хоть оно и было мало понято, — обратил внимание на некоторые течения, существующие на Востоке и Западе. Эти течения, скажем, к примеру, восточное течение, славянофильство, на которое я указал в названной книге, имеют гораздо более глубокие корни. Уже в конце XVIII века и особенно в конце XIX века, но уже и десятилетиями прежде, особенно большое влияние на русскую духовную жизнь оказывали западные масонские ордена; они переносили туда, прививали там то, что должно было там всплыть. И славянофилы и панслависты — это во многих отношениях действительно всходы того, что там насаждали многие из этих масонских орденов. Под маской, под покровом церемоний людям сначала, так сказать, затуманивали головы, проделывали перед ними всякие штуки, чтобы они затем могли получить склонность к определенным планам. А что за вещи вынашивались на Востоке Европы с этой западной стороны, человечество удостоверится, когда место военных событий займут другие события...

Из лекции 18 марта 1916 г. в Мюнхене. GA 174а.

...Эти западноевропейские ордена с начала XIX века имели своих посланцев в России. Люди будут говорить, что масонский орден и подобные ему не были терпимы в России. — Тем больше расцветали они под покровом тайны и тем более значительны были их плоды, и тот, кто будет изучать историю славянофилов и панславизма, должен будет искать их истоки в русских тайных союзах. Когда кого-нибудь уличали, его отправляли куда-нибудь или расстреливали; но имело место то, что охарактеризованный вам западноевропейский оккультизм был связан с русской духовной жизнью.

Из лекции 9 мая 1915 г. в Вене. GA 159/160.

...Разве мы не видим, — можно было бы сказать теперь, — как на Востоке Европы раздавались слова, которые служили словно сигналом и должны были действовать так, будто культура Восточной Европы должна начаться теперь, распространиться на неполноценную Западную Европу, затопить ее? Разве мы не видим, как выступали славянофилы, панслависты, особенно в лице таких умов, как Достоевский и подобные ему, как панславизм выступал с особыми пунктами своей программы, где говорилось: вы, западноевропейцы, ваша культура прогнила, она должна быть заменена культурой Восточной Европы. Была выстроена целая теория, вершиной которой было: на Западе все прогнило и должно быть заменено свежими силами Востока; у нас добрая православная религия, которую мы не приобретали борьбой, а приняли наподобие парящего над людьми облака Духа народа, и прочее. — Выстраивались остроумные теории, вполне остроумные теории о том, что уже теперь могли бы осуществиться основные принципы, устремления древнего славянства, что уже теперь истина с Востока должна распространиться на Среднюю и Западную Европу. Я говорил, что отдельный человек может возвышаться над своим народом. Таким человеком был в определенной области и Соловьев, великий русский философ. Хоть у него и в каждой строке видно, что это пишет русский человек, тем не менее он все-таки стоит над своим народом. В первое время своей жизни Соловьев был панславистом. Но он подробнее занялся тем, что панслависты и славянофилы выдвигали как свою народную философию, народное мировоззрение. И что же открыл Соловьев, который сам был русский? Он спрашивал себя: действительно ли уже в настоящее время существует то, что представляет русский дух? может быть, оно уже содержалось у тех, кто представлял панславизм, кто представлял славянофильство?

— И посмотрите, он не успокоился, пока не пришел к правильному выводу. Что же он обнаружил? Он перепроверил все утверждения славянофилов, к которым он прежде принадлежал, он добрался до их сути и обнаружил, что большая часть их мыслительных форм, их утверждений, устремлений взята у друга иезуитов французского философа де Местра и что в мировоззренческой области он является великим учителем славянофилов. Соловьев сам доказал, что славянофильство выросло не на собственной почве, но ведет происхождение от де Местра. Но он доказал еще большее. Он откопал давно забытую немецкую книгу XIX века, которой в Германии не знает ни один человек. Целые куски из нее были списаны славянофилами в их трудах. Что же это за своеобразное явление? Полагают, что с Востока приходит то, что и должно происходить с Востока, а на самом деле это чисто западный импорт. Это попало туда с Запада, а затем было вновь отправлено западным людям. Западные люди знакомятся с их же собственными мыслеформами, потому что собственных мыслеформ на Востоке еще не существует.

13.

Ф.М. Достоевский (1821-1881.)

Из лекции 13 февраля 1916 г. в Берлине. GA 167.

...Бывает, что кто-нибудь встречает четырех человек, скажем, поставленных как-либо друг возле друга их кармой. Если четыре человека поставлены друг возле друга, то можно понять, каким образом они приведены кармой в определенное отношение друг к другу, но также и то, каким образом протекает поток кармы в движении мира и каким образом эти люди хотели поставить себя в мире благодаря их карме.

С нынешних точек зрения никогда нельзя будет понять чего-либо, если люди не будут в состоянии видеть такие кармические взаимодействия в мире.

Возьмите четырех братьев — Дмитрия, Ивана, Алешу Карамазова и Смердякова — в «Братьях Карамазовых» Достоевского. Если вы умеете видеть очами души, вы увидите в этих четырех братьях Карамазовых действительно четыре типа, которые вы сможете понять, только поняв, как они были соединены их кармой. Тогда вы узнаете: поток кармы вносит в мир четырех братьев так, что им приходится стать сыновьями типичного современного негодяя, из самой трясины общества. Эти четверо братьев его сыновья. Они появляются на свет, избрав себе именно эту карму. Но они поставлены также один возле другого, так что видишь, что они отличаются друг от друга. Их можно понять, только зная, что в одном, в Дмитрии Карамазове перевешивает «Я»; во втором, в Алеше Карамазове перевешивает астральное тело; у третьего, у Ивана Карамазова перевешивает эфирное тело; у четвертого, у Смердякова, совершенно перевешивает физическое тело. Свет жизнепонимания падает на четырех братьев, если смотреть на них с этой точки зрения... Но что в этом понимает Достоевский? Не что иное, как то, что этих четырех братьев он выставляет в качестве сыновей типичного спившегося негодяя из современной разлагающейся среды. — Первого, Дмитрия, — как сына наполовину авантюрной, наполовину истеричной особы, которая сойдясь сперва со спившимся стариком Карамазовым, бьет его, а под конец не выдерживает и уходит, оставляя его с сыном, старшим Дмитрием. Все сводится только к наследственности, полученной от спившегося и избиваемого лица, все представлено, я бы сказал, так, что создается впечатление: художник описывает как современный психиатр, взирающий на самые грубые проявления принципа наследственности и не имеющий понятия о духовных сторонах, показывающий нам «наследственный порок», — эту выдумку простаков в современной научной среде. — Далее мы видим двух следующих сыновей — Ивана и Алешу. Они от другой жены, ибо у этих двух сыновей «груз наследственности» должен действовать, разумеется, иначе. Они были от так называемой кликуши Лизаветы, потому что она была истеричкой не наполовину, а вполне и постоянно кликушествовала. Если прежняя избивала пропойцу, то теперь старый пьяница сам бьет кликушу. Четвертый сын, у которого преобладает все, что имеется в физическом теле, это Смердяков, своего рода смесь мудрого, скромного человека и идиота, совершенно слабоумного, но отчасти весьма умного человека. Он тоже сын старого пьяницы, типичного негодяя и немой женщины, бродящей по окрестностям, деревенской дурочки, прозванной Лизаветой Смердящей, изнасилованной старым пьяницей. Она умирает в родах. Конечно, никто не знает, что это его сын. Смердяков остается в доме. И тут между этими лицами разыгрываются все сцены, которые должны разыграться. Дмитрий делается, разумеется, из-за «груза наследственности», человеком, у которого волнуется, бушует и гонит его дальше но жизни совершенно подсознательное «Я», и он бессознательно, в беспамятстве мечется по жизни. Он обрисован так, что имеешь дело, в сущности, не со здоровым, духовным, а с истерическим искусством. Однако это вытекает из естественного развития современной действительности, той действительности, которая не хочет получать влияние и быть оплодотворенной тем, что может прийти от духовного мировоззрения. Все, что не знает толком, чего оно хочет, смутные инстинкты, которые могут одинаково развиться в настоящую мистику и в крайнюю преступность, — ведь при господстве бессознательного переход от одного к другому легок, — все это как бы дает Достоевский в Дмитрии Ивановиче Карамазове. Он хочет описать русского, ибо он хочет всегда описывать подлинно русское.

Другой сын, следующий, Иван, — западник. Западниками называют тех, кто ближе знаком с культурой Запада. В то время как Дмитрий ничего не знает о западной культуре и действует целиком из русских инстинктов, Иван побывал в Париже, многое изучил, спорит с людьми, — таким хочет его нам показать Достоевский, — полон идей западного материалистического мировоззрения, но на русский лад. Он спорит об этом с людьми, примешивая ко всем идеям современной духовной культуры туман инстинктов. Он спорит, следует или не следует быть атеистом, можно ли, или нельзя допустить существование Бога. Затем он приходит к тому, что Бога допустить все-таки можно! Да, Бога я признаю, — он выступает, наконец, за допущение Бога, — но не могу принять мира! Если уж я и признаю Бога, то мир этот, каким он является, каким предстает перед нами, не может быть создан Богом. Я признаю Бога, но не признаю мира! — Так идут эти рассуждения.

Третий, Алеша, рано становится монахом. Это тот, у кого перевешивает астральное тело. Но нам указывается, что и в нем действуют всевозможные инстинкты, также и в мистике, которая у него развивается, и что, в сущности, до того, чтобы стать мистиком, он доходит благодаря тем же инстинктам, благодаря которым его старший брат, но только от другой матери, Дмитрий, является, собственно, натурой с предрасположением к преступлению, — только у него [Алеши] она иначе развита. Склонность к преступлению — это только особое развитие тех же инстинктов, которые вызывают, с другой стороны, молитвенный склад и веру в пронизывающую весь мир божественную любовь, ибо и то и другое происходит из низшего, из низших инстинктов человеческой природы и только по-разному развивается.

Конечно, нельзя ничего возразить против этого, а также против выведения в искусстве подобных фигур, ибо все, что существует в действительности, может стать предметом искусства. Но дело в том, «как», а не в том «что». Против изображения подобных фигур нечего возразить, но они должны быть проникнуты духовным. Благодаря своеобразным отношениям, о которых я часто здесь говорил, особенно в связи с русской культурой, именно в Достоевском выразилось то, во что развитие человечества должно превратиться, если в русской жизни спиритуальность будет царить только благодаря продолжающемуся развитию природных отношений, которые я недавно противопоставлял спиритуальным отношениям. Ведь Достоевский был с самого начала воплощенным ненавистником немцев и инстинктивно сделал своей задачей не давать вливаться в свою душу ничему из западноевропейской культуры; он хотел в чаду постигать мировые образы, проходившие перед ним, старательно избегал видеть что-либо спиритуальное в волнах физических людей, несомых перед его душой, и вместо того, чтобы постигать эти фигуры из глубины души, выводил их из подоснов своей чисто физической природы, которая у него самого была болезненна. А затем это воздействовало на людей, которые забывали о возможности подъема к духу. Это действовало на людей, ибо природа того их, я бы сказал, болезненного кипения и клокотания, которое происходит в их внутренностях, была еще в состоянии преобразиться в искусство при исключении всего духовного. Это действовало. Иначе бы, конечно, простое описание было лишь описанием, безвкусным и натянутым. А происходя из подсознания, действующего болезненно, истерически, оно становиться интересным, даже во многих отношениях интересным, особенно же благодаря той парадоксальности, которая получается, когда без единой искры спи-ритуальной жизни, я бы сказал, душой (mit Gemü t) предаются одному физическому бытию.

Но в «Братьев Карамазовых» введен примечательный эпизод с Великим инквизитором, изображенным так, что перед ним предстает перевоплотившийся Христос, так что Великому инквизитору, — а дело представлено так, что эту новеллу написал Иван Карамазов и она вводится в «Братьев Карамазовых», — этому настоящему представителю правоверного христианства своего времени, ибо он ведает, что действует и живет в христианстве его времени, встречается перевоплощенный Христос. Представьте себе настоящего представителя христианства, настоящего мужа правоверия стоящим перед перевоплощенным Христом. Что же еще может сделать он, Великий инквизитор, представляющий «правильное» христианство, как не велеть заключить в тюрьму перевоплощенного Христа! Это он делает во-первых. Затем он должен произвести следствие, он должен Его допросить. Оказывается, что Великий инквизитор, который представляет собой правильную религию и знает, что надобно христианству в наше время, понимает, что это вернулся Христос. И он говорит: да, ты, пожалуй, Христос, — я могу изложить это только приблизительно, — но ты теперь не должен вмешиваться в дела христианства, которые представляем мы, ты теперь в нем ничего не понимаешь. То, что ты совершил, — дало ли оно людям что-либо, что сделало бы их счастливыми? Нам пришлось создавать нечто правильное из того, что ты так односторонне, так непрактично принес людям. Если бы только среди людей распространилось твое христианство, то люди не нашли бы в нем того блага, которое принесли им мы. Ибо когда людям действительно хотят принести благо, необходимо учение, которое действует на них. Ты думал, что учение тоже должно быть истинно. Но такими вещами от людей ничего не добьешься. Дело в том, чтобы люди веровали в учение, но чтобы оно давалось им так, что они были вынуждены в него веровать. Мы учредили авторитет.

Да, не оставалось ничего иного, как предать перевоплощенного Христа инквизиции. Ибо в христианстве, представляемом Великим инквизитором, Христос, — если бы ему пришлось злополучным образом вновь воплотиться, — не нужен, не правда ли? Это грандиозная идея, еще более грандиозно выраженная. Но она помещена в произведение, являющееся истерическим воспроизведением действительности, и при этом не выступает ничего из тех великих импульсов, которые проходят через исторические события, и совсем ничего не представлено в образах у Достоевского от какой-либо спиритуальности, а выступает только внешняя видимость перевоплощенного Христа, которого раздавливает Великий инквизитор.

Из лекции 26 января 1915 г. в Берлине. GА 157.

...Я, конечно, не хочу умалять Достоевского, однако то, что он нам преподносит, есть — при всем его величии — совершенно нервное, дерганое искусство. Такое нервное искусство появилось бы, если бы поток материализма, — а искусство Достоевского, хоть это и «психология», материалистично, — продолжал течь дальше.

Из статьи «Читатель и критик» (1899). GA 32.

...В сущности, характерная черта всей нашей духовной жизни, отражающаяся также в том, что мы предпочитаем читать, заключается в том, что многие наши современники гораздо больше, нежели то было в каком-либо ином поколении, живут нервами... Что именно заключено в книге, имеет меньше значения, нежели возбуждение, в которое впадают благодаря всяким стилистическим ароматам, не имеющим отношения к сути дела... Ницше читают не для того, чтобы за ним последовать на высоты его идей, но чтобы прийти в возбужденное состояние от возбуждающих приемов его стиля. Я также думаю, что Достоевский своей славой обязан не глубокой психологии своих героев, а тем «таинственностям», которые начинают действовать еще до того, как достигнут мозга. Две вещи должен сегодня иметь писатель. Если он хочет иметь большое влияние — он должен усыплять ум наркотическими средствами и возбуждать тело всякими раздражителями...

14.