Протоиерей Валерий Бояринцев

В1956-1959 годах наша семья жила на Украине в городе Дне­пропетровске. С моим отцом, Сергеем Сергеевичем Боярин­цевым, который был высококлассным токарем, случилось несчастье — осколок от молотка попал в левый глаз, в ре­зультате чего отец перестал им видеть. Очень переживая это, он стал активно ходить в храм. Недалеко от нас был женский Тихвинский монастырь, где одним из священни­ков служил протоиерей отец Сергий Никитин. С ним папа и сблизился особенным образом.

В свои 15-16 лет стал ходить в монастырь и я. Вначале — только к исповеди. Затем, после поездки в Почаев, у меня воз­никла мысль о поступлении в семинарию. Время было суровое (начало, а может быть, даже и разгар хрущевских гонений), везде закрывали церкви.

И вот после того, как у меня возникла мысль о семина­рии, я, придя в монастырь, зашел боковыми дверями в ал­тарь и спросил у отца Сергия, как можно осуществить та­ковое мое желание. Он предложил зайти к нему в келью. Жил он на территории монастыря в маленьких комнатках при храме. Одна — спаленка с огромными книжными пол­ками, уставленными книгами в основном старого издания, от взгляда на которые глаза разбегались, в другой ютилась тетя Катя (будущая монахиня Августа), и третья — «прием­ная», где стоял стол и несколько стульев, там он меня в тот раз и принял.

Строго выслушал и направил в Епархиальное управление к секретарю, отцу Михею (будущему архиепископу Ярослав­скому). Это была моя единственная с отцом Михеем встреча. Шел 1958 год. В Епархиальном управлении мне сообщили усло­вия поступления в семинарию.

После той нашей встречи с отцом Сергием я стал часто заходить и беседовать с ним. Он вызывал у меня восторг своей образованностью, умом. Врач. Окончил Московский университет. <...>

Был 1959 год. Я учился в 10-м классе, когда владыку Гу­рия перевели в Минск. В Днепропетровск поставили еписко­па Иоасафа (рукоположенного у нас же в Днепропетровске из наших же целибатных священников). Епископ Иоасаф, по-человечески добрый, но слабовольный, под давлением властей позволял закрывать церкви. Мы ожидали закры­тия монастыря. В преддверии этого отец Стефан (в кон­це 1958 года отец Сергий сильно заболел, и в первые дни 1959 года владыка Гурий постриг его в монахи с именем в честь преподобного Стефана Махрищского) стал готовить свою библиотеку к разграблению: отбирал самое ценное, и я чемоданами уносил к себе домой, в результате огромный ларь у нас был набит самыми ценными книгами.

<...>

В то время я увлекался рисованием. Вопрос о духовной се­минарии завис: отец мой считал, что вначале нужно получить специальность, а затем уже думать об образовании духовном. Отец Стефан поддержал его. Я стал готовиться в художествен­ное училище, куда, успешно сдав экзамены, и поступил. Школу я кончал с длинными зачесанными назад волосами. А в душе дал себе обещание остричься в случае поступления в учили­ще. После зачисления остригся наголо и прихожу к отцу Сте­фану. Первыми его словами были:

— О, как тебя оболванили!..

В монастыре службы были каждый день. Служили по не­деле: то отец Стефан, то отец Антоний. В какой-то из дней (5- 12 августа) 1959 года к нам домой забегает один прихожанин и сообщает: закрывают монастырь. Мы с отцом бежим туда. Перед Святыми вратами монастыря стоит толпа прихожан в 30-50 человек. Ворота закрыты, никого не пускают. В дверях стоят люди в гражданском и объясняют: закрывают не вла­сти, а Патриарх. Мы, дескать, только исполнители. Я побежал к дальнему углу забора, через который благополучно пере­лез, и вдруг увидел бегущих ко мне с криком: «Держи его!» Я — назад через забор и бегу по улице в сторону. Меня догна­ли два мужичка. За руки, и ведут к группе людей в штатском; подводят и докладывают:

— Товарищ майор, он перепрыгнул через стену монасты­ря, нес письмо от монахинь.

Меня усадили в коляску милицейского мотоцикла и по­везли мимо верующих, стоявших у Святых врат. В милиции допросили. Спрашивали, что я делал у монастыря. Допроси­ли и отпустили. Через несколько дней узнаем: отца Стефана и отца Антония перевезли с вещами на улицу Старогородскую, где был церковный дом на две двухкомнатные квартиры, и по­селили там. Никаких физических издевательств не было. Раз­говаривали корректно, собрали все книги и вещи, дали ма­шину и грузчиков и перевезли на квартиру. Пропаж не было. Так же развезли всех сестер.

Вернусь к утру закрытия монастыря.

Отец Стефан начал, как обычно, литургию. Тут заходит в алтарь секретарь епархии протоиерей Константин и говорит отцу Стефану:

— Заканчивайте, монастырь закрывают.

Отец Стефан:

— Не буду заканчивать.

Протоиерей Константин свернул антиминс и унес его. Служба прекратилась.

<...>

После закрытия монастыря отец Стефан, несколько опра­вившись от пережитого и побывав в гостях у отца Бориса Златолинского, уехал в Минск к владыке Гурию, где последний назначил его архимандритом Крестовой церкви. Через не­большое время отца Стефана предложили Патриарху Алек­сию I в качестве кандидата во епископы.

На Благовещение 1960 года состоялась хиротония архи­мандрита Стефана во епископа Можайского. Епископ Стефан стал помощником митрополита Николая (Ярушевича). Жил в комнатке прямо в храме Ризоположения (налево, как вой­дешь в храм). Там я его и посещал несколько раз. Впервые — в августе 1960 года, затем — несколько раз в 1961 году.

Необходимо рассказать здесь о замечательном эпи­зоде, который произошел в канцелярии Патриарха где-то в 1960 году. Дело в том, что незадолго до описываемых со­бытий епископ Иоасаф в Днепропетровский кафедральный собор перевел из села Михайловка протоиерея Димитрия Тяпочкина (это будущий старец архимандрит Серафим из Белгородской области), назначив его туда настоятелем. Отец Димитрий — несгибаемый христианин, исповедник, прошедший 14 лет лагерей и ссылок — на фоне гонений 1959-1961 годов в соборе стал громогласно проповедовать и без устали исповедовать народ, шедший к нему толпами. Службы длились до глубокой ночи — и это практически сра­зу после закрытия Тихвинского монастыря! Долго этого вла­сти не потерпели и лишили отца Димитрия «регистрации».

Он оказался без места. Из нашего дома мы провожали отца Димитрия в Москву. В канцелярии Патриарха в Чистом переулке, 5 сидел он на прием к Святейшему. Вдруг заходит владыка Стефан и, узнав его в лицо, пригласил к себе в каби­нет, где отец Димитрий все ему рассказал о своем положении.

— Вот это самое готовили для меня! — воскликнул, вы­слушав, владыка Стефан.

И, пообещав помочь, вышел из кабинета. Походил по ин­станциям и через митрополита Николая уладил эту проблему: отцу Димитрию восстановили регистрацию, правда с услови­ем невозвращения его в Днепропетровскую епархию.

Епископ Сергий (Голубцов) предложил было отцу Дими­трию место в Новгородской епархии. Но тут в канцелярию во­шел епископ Курский Леонид (Поляков), который, увидев там смиренного отца Димитрия, сразу пригласил батюшку в свою Белгородскую епархию. Так владыка Стефан помог отцу Ди­митрию Тяпочкину, что в условиях того времени было чрезвы­чайно сложно.

Помню <...>, по-юношески увлекшись аскетизмом, я в 17-18 лет перестал есть мясную пищу, чем очень огорчал родителей. Они пожаловались Владыке. Как-то в Москве мы с ним возвращались после освящения дома, ехали на ма­шине. Он говорит:

— Скажу тебе как врач, что мясо необходимо для разви­тия организма, в частности для развития мозга...

А я, помню, подумал тогда: «Ну, раз как врач говорит, так и слушаться не обязательно»...

В подобном же «аскетическом» порыве я перестал ходить в кино, что вызывало недоумение у моих однокурсников. На это владыка Стефан сказал: «Важно, как смотреть: глав­ное — не увлекаться, а уметь правильно, по-христиански, оце­нить поведение героев».

<...>

В марте 1961 года епископ Стефан тяжело заболел, не­сколько месяцев тяжело болел. К лету восстановилась речь, движение. Он научился писать левой рукой. У меня сохрани­лась фотография, подаренная Владыкой и надписанная на па­мять на обороте: «30.1—1962». Левой рукой. Только дата, без по­желаний: тогда было опасно оставлять «следы».

Летом 1961 года Владыка находился на даче у известного искусствоведа Сергея Дурылина. Там я его посетил и встре­тился во второй раз с отцом Борисом Златолинским.

Возвращаясь из Москвы в августе 1961 года, я заехал в село Соколовку Белгородской области, где пробыл у батюшки Сера­фима (Тяпочкина) три недели. Проезжал домой через Харьков, зашел в собор к мощам Афанасия, патриарха Константино­польского, Лубенского чудотворца («сидящего»). Стою в соборе на службе, подходит ко мне молодой человек и на ломаном рус­ском просит поговорить с американскими туристами. Я в про­стоте (воистину, простота хуже воровства) сел на боковом кры­лечке собора перед закрытыми дверями и ответил на вопросы путешествующих «американских студентов». Конечно, изрек, что у нас нет свободы творчества (художник!) и веры... Пере­водчик (да и переводчик ли?..) бойко переводил. Что?..

Потом ночью, когда я сидел на вокзале с билетом до Дне­пропетровска, ко мне подошел милиционер и попросил доку­менты, после чего, посмотрев и записав что-то к себе в блок­нот, вернул их...

Через полгода в марте 1962 года вызвали меня в кабинет директора училища и сообщили, что в 15.00 (а в тот момент было 14.00) ждут меня в КГБ, кабинет № такой-то у Тарасю­ка (а фамилия эта мне была хорошо известна: он «курировал» религию). Вот тогда мне и вспомнилось, как я говорил с аме­риканцами...

Напуганный (в тогдашней ситуации гонений на Церковь), я, конечно, боялся обыска. И, придя домой, с опаской собрал все письма владыки Стефана и со слезами на глазах сжег. Если бы их конфисковали, Владыку лишили бы регистрации. Фото­графии пожалел: собрал и спрятал в заборной трубе...

Три дня меня вызывали и пытались вымотать длиной до­просов. Страшно раздражались, что на допросах «улыбался», как они говорили. Обыска не было. Но после этого началось «воспитание» в училище.

А где-то за два месяца до всех этих событий (в конце ян­варя) я последний раз ездил в Москву к Владыке в Ризоположенский храм, еще не подозревая, что сижу «на крючке» у «органов», просить благословения на изменение жизненного пути. Еще летом я спросил у владыки Стефана, можно ли мне будет писать иконы, я ведь учился в художественном училище на втором курсе (тогда же по моей просьбе и Ирина Алексеевна Дурылина хотела познакомить меня с Павлом Дмитриевичем Кориным). Владыка ответил иронически:

—Уже нет. Какие теперь, в наше-то время, иконы писать?.. Не нужно.

<...>

После этого разговора к зиме я задумался: «Зачем я учусь рисованию? Уже два года отучился... Тем более что и особого таланта не обнаружилось. Если готовиться в лагеря, не пи­сать же мне там плакаты и портреты вождей... А вот если стать врачом, это везде нужно. Руками я работать люблю. Хирур­гия — дело творческое. Пойду в хирурги».

Узнав мои мысли, владыка Стефан рассердился даже. А он имел очень горячий характер, правда, быстро отходил <...>.

Вот и тут он возмутился:

— Какое непостоянство!.. Ну, если так хочешь, Бог тебя благословит.

Я стал усердно готовиться и в августе 1962 года поступил в Днепропетровский мединститут. Владыку Стефана перевели в Калугу: там заболел архиепископ Леонид. Туда к Владыке я уже не ездил. Дальнейшее знаю в основном по рассказам ма­тушки Евгении (Волощук), игуменьи Могилевского женского монастыря в Белоруссии. В бытность отца Сергия Никитина в Днепропетровском монастыре она была там насельницей, монастырским секретарем.

О смерти Владыки мы узнали I мая. 2 мая 1963 года я само­летом вылетел в Москву. Узнал у сестры Владыки Нины Алексе­евны, что его похоронили в селе Акулове Одинцовского района рядом с церковью, где служил его духовник отец Сергий Орлов, раньше владыка Стефан часто там бывал.

Приехал на могилку с пустыми руками, спохватился, вер­нулся в Москву, купил в магазине на улице Горького цветов и вновь поехал в Акулово. Подхожу с цветами к могилке, вижу: два высоких священника служат литию. Встал рядом. Когда по­вернулись, смотрю, один — с панагией. Оказалось — архиепи­скоп Леонид (Поляков), его назначили на место владыки Стефа­на Можайским.

Подробно расспросил, откуда я, где учусь. Посадил меня в машину (в «Победу», на которой когда-то ездил владыка Сте­фан) и повез в Москву, в Чистый переулок, по дороге удивив меня знанием анатомии, хотя кончил медицинский институт более двадцати лет назад. Конечно, вспомнили об отце Дими­трии Тяпочкине, которого он забрал тогда из канцелярии Па­триарха и постриг в монашество с именем Серафим. Это была моя единственная встреча с владыкой Леонидом.

О похоронах владыки Стефана мне рассказал в тот же день отец Евгений Амбарцумов, с которым меня познакомила сестра Владыки Ольга Алексеевна. Смерть наступила под первомай­ские праздники.

С трудом определились с местом похорон. Отец Сергий Орлов — согласовать было не с кем (все везде было закрыто) — на свой страх и риск предложил похоронить в Акулове.

Помню последнее наше с Владыкой прощание в январе 1962 года. Он сам вышел на крыльцо Ризоположенской церкви. Благословлял часто, говоря:

— Я люблю тебя.

Когда прощались, я несколько раз говорил:

— До свидания.

А он улыбался и неизменно отвечал:

— Христос с тобой.

Так и остались эти слова в моей памяти. И его лучистое улыбающееся лицо в дверях церкви...

Февраль 2005 г.

Игумения Евгения (Волощук)

Очень утешительно: вот календарь Свято-Германовский на 2000 год. Какими-то судьбами, не знаю, кто-то привез сюда из Москвы. И там я прочла: «Прав. еп. Стефана (Никитина), Ка­лужского (1963)». На 13/26 апреля62. В примечании к календарю они пишут: «В конце ежедневного перечня иногда помещены поминовения, набранные курсивом. Это более современные подвижники, иерархи и мученики святой жизни, но еще не про­славленные. По ним подобает служить панихиды и заупокой­ные службы»63.

С владыкой Стефаном (тогда протоиереем Сергием Ники­тиным) я впервые встретилась 23 июня 1957 года. В то время я была инокиней Тихвинского монастыря в Днепропетровске, где находилась с 7 июля 1942 по самый день его закрытия 5 ав­густа 1959 года. За этот период в Днепропетровске правящи­ми архиереями последовательно были архиепископы Дими­трий (Маган); Андрей (Комаров), правивший более десяти лет в трудное послевоенное время; потом короткое время был архиепископ Симон (Ивановский) и с 1955 по 1959 годы — архи­епископ Гурий (Егоров).

Время было трудное. В монастыре у нас служили два ие­ромонаха: один — Антоний (Харченко) из Киева, а другой — Феодосий (Моршанский) (как в Киево-Печерской лавре —

Антоний и Феодосий). Жили и служили они дружно, но в 1953 году иеромонах Феодосий отошел ко Господу. Остался один 70-летний старец Антоний. Конечно, трудно ему было: мо­настырские службы ежедневные и продолжительные. И мона­стырю трудно: мы подчас уже — батюшке нездоровится — сами читаем. И прислать дополнительного священника тоже не было возможности: приходов в Днепропетровской епархии в то вре­мя было 478, а священнослужителей — 385.

Тогда владыка Гурий решил пригласить из Ташкентской епархии протоиерея Сергия Никитина, которого знал по тому недавнему времени, когда сам был Ташкентским архиере­ем. Он охарактеризовал отца Сергия как усердного служите­ля Церкви Христовой, человека, имеющего образ благочестия и опыт исповедничества.

Архиепископ Гурий благословил мне (я, живя в монастыре, исполняла в Епархиальном управлении послушание делопроиз­водительницы (секретаря-машинистки), подготавливала Вла­дыке бумаги) написать отцу Сергию в Ташкент и пригласить его для служения к нам в монастырь. Я написала и отослала. В ответ на мое имя 20 июня 1957 года пришла фототелеграмма, сохра­нившаяся у меня до сих пор: «Дорогая Анастасия Семеновна! Вы­езжаю из Москвы в субботу 22-го числа поездом № 15 вагон 5 ме­сто 29. Поезд из Москвы отправляется в 16 час. 35 минут. При­зываю на Вас Божие благословение. Недостойный протоиерей Сергий». Анастасия Семеновна — это я. (От крещения я носила имя Анастасии Римлянины, в 1949 году в Одессе меня в рясофор тоже с именем Анастасии — только Узорешительницы — по­стриг Патриарх Алексий (Симанский). Так что при встрече с от­цом Сергием я была инокиней. В монашество с именем Евгении меня постригал уже позже архиепископ Гурий.

Встретила я на вокзале согласно этой телеграмме отца Сергия, и мы с ним поехали к владыке Гурию. Через несколько дней Владыка прибыл в монастырь вместе с отцом Сергием и представил его как нашего нового монастырского священ­нослужителя. Сказал только, что надо подождать, не служить, пока все оформят и по гражданской линии. Через некоторое время отец Сергий получил указ от Владыки и регистрацию от уполномоченного (тогда необходимо было проходить обяза­тельную регистрацию). Он был назначен старшим священни­ком монастыря.

Служили вдвоем с отцом Антонием, держа чреду поседмично. Отец Антоний, инок с юности, был неграмотным, а отец Сергий протоиереем с образованием. При этом они с истинно христианской любовью относились друг ко другу по слову: «Со­юзом любве связуеми, яко братолюбцы» и «друг друга боль­шею честию венчали».

Нам было очень приятно: отец Сергий — ученый муж, а так просто держался... Говорил отцу Антонию:

— Браточек, я же преклоняюсь пред тобой: ты же с юности Господу Богу служил во святой обители святого града Киева, а я все по миру носился...

А тот — в ноги падает:

— Да вы же — свет миру, вы же просвещенный, а я — не книжный...

Отец Антоний часто повторял:

— Отец Сергий по уму — князь, а я — грязь.

И так это их общение было поучительно для сестер — лучше всякой книги, всякого поучения. Посмотришь на них, и сердце радуется... А через то, слава Богу, в обители был поря­док, настоящее духовное возрождение. Чувствовалась и забота владыки Гурия.

Я должна сказать: до появления в епархии владыки Гурия и отца Сергия в богослужебном уставе монастыря были по­слабления. Придет, бывало, батюшка: «Мне некогда, давайте скорее». А отец Сергий как раз с богослужения начал: служба должна быть уставной, чтобы все было по чину, как он гово­рил, «с благообразием».

Поначалу, как только пришел в монастырь, увидел много неправильного, но некоторое время не решался возвысить го­лос: человек-то новый. Боялся, не поймут, но мне говорил:

— Не могу я молчать, надо все поставить на место.

Я говорю ему:

— Вы знаете, отец Сергий, Вам поможет Владыка. Вы на­пишите ему рапорт о всех нестроениях, которые встретились, он даст распоряжение, и все встанет на свои места.

У меня сохранился документ, в котором архиепископ Гурий делает замечания о неисправностях в богослужении монасты­рей епархии на основании рапорта отца Сергия: сокращениях службы, неправильном чтении и пении.

Отец Сергий счастлив был, когда владыка Гурий с понима­нием отнесся к его предложениям! Говорил:

— Так уж хотелось мне что-то поправить! А у страха-то очи велики. Думал: приду к Владыке, а он скажет: «Явился тут по­рядки наводить!»

Таким вот образом отец Сергий заботился о богослужении, ему не все равно было, как служить.

Монастырь стал духовно обогащаться. При этом жизнь исправлялась тихо и спокойно. Мы шли на полунощницу, вме­сте с нами — батюшки (сейчас, увы, не так). Помолятся, совер­шат проскомидию. Заранее. Синодики почитают. Не борзясь.

В монастыре действовали два храма: главный — в честь Тихвинской иконы Богоматери с приделом Святой равноапо­стольной Марии Магдалины и зимний — во имя святой велико­мученицы Варвары.

Люди приходили — всех принимали, всех вмещали.

Монастырь был бесприходным, на требы за ограду не вы­ходили. Священники довольствовались общей трапезой и мо­настырским жильем, получая скромную плату за свои труды. Отец Сергий всегда, получив зарплату, призывал меня. У него был списочек старушек, которым он помогал, с адресами. И вот он распределял: той — столько-то, этой — столько-то. Всю свою зарплату. Я должна была сходить на почту и отправить деньги в соответствии с этим списком. Таким образом, я являюсь сви­детельницей того, что отец Сергий не был сребролюбив, он все свое отдавал нищим. Я ему говорю как-то:

— Да Вы бы, отец Сергий, себе хоть сколько-нибудь оста­вили...

— А как раз: что я отдал, — то и мое. Что это Вы меня сби­ваете? Нет-нет.

«То, что я отдал, это — мое». Теперь так не рассуждают...

Через некоторое время отец Сергий попросил матушку игуменью:

— У меня на попечении была старушка, теперь она оста­лась одна, разрешите ее пригласить сюда.

Матушка говорит:

— Мы будем рады каждому человеку.

Когда она приехала в монастырь, отец Сергий называл ее тетей Катей, а потом, уже позже, сам постриг в иночество с именем Августа.

Сначала отец Сергий жил в священническом домике, была у него келейка рядом с отцом Антонием. Когда прибыла тетя Катя, поместили их при Варваринском храме. Три комнатки небольших и веранда, из которой был отдельный вход в храм. Отец Сергий был очень доволен, говорил:

— Я живу в храме!

Внизу, на первом этаже, была у нас больничка для сестер на 20 коек, оттуда было устроено слуховое окно прямо в храм: можно было слушать службу и правило. Больничку обслужива­ли медики из монастырских сестер: были врач матушка Агапита, медсестра матушка Мартирия. И отец Сергий сразу же по при­бытии в монастырь с радостью подключился к этому служению: больных и духовно окормлял, и как врач, и медицинскую, и ду­ховную помощь оказывал.

В силу того что отец Сергий был человеком образованным, архиепископ Гурий благословил ему нести кроме монастыр­ских и епархиальные послушания. В 1950-е годы на Украине не было семинарий. И отцу Сергию была поручена подготов­ка кандидатов для рукоположения, с которыми он занимался по определенной программе. Он также принимал ставленническую исповедь и экзамен для желающих принять сан. С ра­достью всегда во всем помогал Владыке.

К отцу Сергию со своими духовными нуждами обращались верующие со всех сторон, и всех он духовно окормлял и согре­вал любовью.

Было в истории нашей Церкви: безбожные власти злонаме­ренно пытались устраивать в храмах различного рода провока­ции. Одно время для таких провокаций к нам в монастырь, куда шел народ к Тихвинской иконе Божией Матери, посылали бес­чинных, якобы «для исцелений». Приходили толпами во время богослужения и устраивали крики на все голоса, мешая службе, и никакие уговоры монахинь не могли их остановить.

На это по-деловому реагировал отец Сергий. Он смиренно выходил к толпе бесчинников в белом халате поверх подрясни­ка, на голове — колпак, и, как врач-невропатолог, принимал со­ответствующие меры. Ко всем:

— Ну что, больные, будем лечиться?

Подойдет к одному:

— Что, миленький дружок?..

И какой-то разговор с ними заводит... Потом одних туда по­ставит, других — сюда. Бесчинных, как правило, оказывалось больше, чем пришедших молиться. Нам:

— Вызовите мне «скорую», я их сопровожу в больницу — надо проверить как следует и оказать помощь.

Сразу речь у тех начинала прекращаться... И постепенно, по одному, тихонечко — из храма. Когда «скорая» приезжала, и сопровождать уже было некого. Один раз так. Другой, третий. Надоело. Скоро поток в монастырь «на исцеление» прекратился. Были, конечно, и действительно больные, которым отец Сергий оказывал медицинскую помощь и духовную: беседовал с ними, служил молебны, помазывал елеем, давал святую воду. За та­кое милосердие и любовь к страждущим любили отца Сергия и всегда с благодарностью вспоминали уже и после его отъезда из Днепропетровска.

Так он служил, и незаметно, спокойно, мирно прошел год его служения. Владыка Гурий приехал как-то и предложил ему принять монашество. Матушка игуменья при этом была, и я не­подалеку стояла. А отец Сергий что-то заколебался, о чем-то на­пряженно задумался. Игуменья подсказывает:

— Надо ж поклониться и сказать: «Благословите».

Он упал в ноги:

— Благословите...

А дальше что-то на ухо Владыке говорит: я стояла в сторо­не — не слышала...

Владыка назначил день пострига. Приехали сестры отца Сергия, близкие — москвичи — поучаствовать в этом со­бытии.

А перед этим владыка Гурий говорит мне (я уже была в мо­нашестве):

— Мать Евгения, ты поговори с отцом Сергием незаметно так, за чайком. Узнай, какого святого он больше всех почита­ет. В какие, может быть, дни было у него какое-то благодатное изобилие духовное — может, Господь ему послал когда-то? Мо­жет, он кого из старцев почитает? И мне доложишь.

Я заговорила с батюшкой. Отец Сергий просто на все от­вечал:

— Больше всех я почитаю преподобного Сергия, это — мой небесный покровитель, возможность есть и в Лавру поехать по­клониться его святым мощам. А всех остальных почитаю рав­но, они все у Бога великие. А из духовного звания я почитаю да грешным делом завидую — прости меня, Господи! — владыке Мелхиседеку.

Я говорю:

— А чего ж Вы так завидуете-то?

— Ты знаешь, ничему не завидовал в жизни, а тут... Он во время совершения Божественной литургии в храме скончал­ся. Вот владыку Мелхиседека потому почитаю. И вот завидую... Может, это — грех?

Я разговор владыке Гурию передала. Владыка внимательно выслушал и говорит:

— Знаешь что, ты пойди к отцу Сергию и скажи, пусть он свою старушку тетю Катю попросит позвать: «Отец Мелхиседек!»

Прихожу. Отец Сергий очень интересовался всегда как там — в епархии, как Владыка? Ведь он его самым близким от­цом был:

— Ну, что Владыка говорил?

— Вот, — говорю, — отец Сергий... Так и так, я не знаю. Я вот вам передаю...

Ну, передала ему просьбу Владыки. Он быстро так:

— Тетя Катя! Иди сюда! Ну-ка, говори за мною: «Отец Мел- хиседек!»

Повторил ей — раз, два, три.

— Ну, теперь сама скажи.

— Отец Маркизет!

—...Ну что ты, тетя Катя!? Ну, говори: «Мел...»

— Мел...

— Хи...

— Хи...

— Се...

— Се...

— Дек.

— Дек.

Несколько раз повторили по слогам.

— Поняла?

— Поняла.

— Ну, скажи: «Отец Мелхиседек!».

— Отец Маркизет!

Сколько ни повторяла, все — «Маркизет»...

Ну как мне Владыке-то рассказывать?.. Пришла и стесня­юсь сказать. А Владыка не забыл:

— Мать Евгения, ты выполнила мое поручение?

Говорю:

— Да, Владыко, выполнила...

— Чего ж молчишь?

— Да неудобно говорить как-то... Тетя Катя не назвала, при­думала «Маркизета» какого-то...

— Вот видишь, все-все надо учитывать в жизни. Это для меня — фактор.

Готовились к постригу. Приехали родственники, друзья, а Владыку вдруг срочно вызвали в Москву, постриг не состоял­ся. Отец Сергий только сказал:

— Воля Божия.

Все разъехались.

Отец Сергий продолжал трудиться в обители, а в дека­бре 1958 года тяжело заболел. Какое у него заболевание было, я не знаю. Врачи собрались: и монастырский (мать Агапита), и врач владыки Гурия мать Евфросиния (Вендланд), и специа­листов вызвали каких-то. Целый консилиум составился. Сове­товались. Сообщают:

— Положение безнадежное, надо «скорую» вызывать, опе­рировать.

Отец Сергий услышал и говорит:

— Нет, не буду оперироваться. Как Бог даст.

Потом они ушли, а он заплакал, говорит мне:

— Я только об одном скорблю: время исхода близко, а Го­сподь не удостоил меня монашества. Это за то, что я сразу тог­да не решился. Как я явлюсь пред Господом Богом? Мне и вла­дыка Афанасий письмо прислал...

Подал мне, я прочла. Владыка там писал: «Опасаюсь, что с принятием монашества тебя представят как кандидата во епи­скопы, а это для тебя будет трудно». Разве это не прозорливость?! Я прочла письмо и спрашиваю:

— Отец Сергий, что же Вы еще к владыке Афанасию обра­щались? Ведь правящий архиерей благословил; по-нашему, это вроде даже и неудобно как-то...

А он отвечает мне:

— А я спросил разрешения тогда, — это когда он на ухо вла­дыке Гурию что-то говорил, — ведь владыка Афанасий меня, врача, привел в служители Церкви Христовой, он меня рукопо­лагал во иерея...

Я так посмотрела... А он продолжил:

— И сказал, что служить я в Москве не буду. Моя мис­сия в том, что меня как врача вызовут, а я, оказав необходимую врачебную помощь, если надо будет, смогу напутствовать чело­века в иную жизнь. «Вот тебе от Патриарха поручи (вязанные очень искусно) и вот епитрахиль. А когда придется служить, твой медицинский халат будет за фелонь. Нарукавники — за поручи. Поясочком так вот обвяжешься — будет епитра­хиль». Я так и служил и приобщал всегда, когда меня вызывали те, кто знал...

Я Вам должна сказать, что когда отца Сергия назначили в монастырь, мне небезразлична была его судьба, а я, будучи делопроизводителем в епархии, имела доступ к послужным спискам. И я смотрела его дело, там ничего об этом не было ска­зано. По-видимому, тогда это нельзя было открыть.

Отец Сергий говорил мне, что Святейший Патриарх Ти­хон приглашал его к себе на беседу, но рукополагал не сам, а поручил это владыке Афанасию. Сергей Алексеевич работал врачом-невропатологом в Москве и ходил на Маросейку. И как- то о нем стало известно Патриарху. Приехал он в Патриархию. Святейший вызвал его и говорит:

— Тут врач, я врача вызывал.

А кто-то спрашивает его:

— Ваше Святейшество, Вам плохо?

А Патриарх:

— Ну да, врача вызывают, когда плохо... Или врачу, или больному.

Отец Сергий говорил: «Так мне и запомнилось, что бывает и врачу плохо. А мне и правда не по себе было, думал все: «Что такое случилось, почему вызвали?!»

Принял меня Святейший, говорил очень просто:

— Голубчик, ты знаешь, какая в Церкви история плачев­ная. Ряды священнослужителей опустошаются. Я молился, и Господь положил мне на сердце, чтобы ты был священно­ служителем, не оставляя своей медицинской службы. Помоги Церкви.

Я поклонился, говорю:

— Я же не готов. Вы видите, я своим делом врачебным за­нимаюсь...

— Ничего-ничего, вера твоя приведет и других к вере.

Там был и владыка Афанасий. Святейший ему поручил:

— Рукоположи его.

Но в личном деле ничего этого не было...

Когда? Вроде он говорил, что Патриарх два года еще был жив...

Я владыке Гурию говорю:

— Владыко, так скорбит отец Сергий, что не удостоился пострига... Говорит: потому что сразу не решился, раздумы­вал. Говорит, что даже смерти не боится, а только ответа пред Богом.

Владыка, взяв с собой своего келейника и секретаря, отца Михея (впоследствии архиепископа Ярославского и Рос­товского), приехал в монастырь. Это было начало января 1959 года. В Варваринском зимнем храме, где жил отец Сер­гий, архиепископ Гурий совершил его постриг. Подводил его, больного, к постригу и поддерживал отец Михей, а на вопросы отец Сергий отвечал сам и обеты давал громко, ясно и так мяг­ко, молитвенно, что присутствовавшие плакали. В постриге Владыка назвал его Стефаном в честь преподобного Стефана Махрищского.

Поскольку это было зимой, богослужение совершалось в Вар­варинском храме. Пять дней после пострига отец Антоний служил, отец Стефан присутствовал в алтаре и каждый день причащался, и Господь восставил его от болезни — к удивлению врачей.

Он стал служить, как и прежде.

Потом уже владыка Гурий говорил отцу Стефану:

— Ты хотел быть Мелхиседеком...

Он в ответ:

— Владыка, я не понял тогда, это я так, в разговоре...

— Но вот видишь, нет воли Божией... Архиерею все надо знать. Вот как тебе придется решения важные принимать, ты тоже все вокруг разузнавай, взвешивай, прежде чем сделать выбор. А преподобный Стефан с преподобным Сергием духовно был очень близок...

Поскольку отец Сергий был протоиереем, то при постриге в монашество у него оказался сан, равный игуменству. И вла­дыка Гурий представил его Святейшему Патриарху Алексию I как кандидата на архимандритство. Святейший благословил, и в пасхальные дни 1959 года у нас в монастыре владыка Гурий возвел иеромонаха Стефана в сан архимандрита. Так что в по­следнее время он у нас в монастыре архимандритом был.

Ко дню святителя Николая 22 мая 1959 года владыку Гурия в сане митрополита назначили быть Минским и Белорусским. Он отбыл на свое послушание. Провожали его со слезами: Вла­дыка душу полагал в епархии, старался духовную жизнь дер­жать на высоте. Простые люди, священнослужители, монаше­ствующие — любящая паства Владыки — это понимали и бук­вально оплакивали его уход.

Близкие владыки Гурия — я-то все больше суетилась с чаем и другими Марфиными делами была занята — замети­ли, что при выходе из архиерейского дома скорбный Владыка вошел в алтарь своего Крестового домового храма, приложился к престолу и потушил мерцавшую на семисвечнике лампаду.

Это тогда же сочли знаком, что с уходом Владыки нас ожидает духовная тьма.

Преемником архиепископа Гурия на кафедре стал епи­скоп Иоасаф (Лелюхин), из местных, днепропетровских. Люди его знали. Господь нам судья, но всем было известно, что он в прошлом — из обновленцев. Священство он прини­мал от обновленческого епископа Иоанникия.

Когда в 1924 году закрывали монастырь при Иоанникии, приехали с ним власть предержащие и говорили:

— Кто признает владыку Иоанникия, становитесь по пра­вую сторону. Кто нет — туда.

А матушка игуменья Геннадия тогда у нас была — как бы и простая, но вера-то сильная была у старших людей, — спра­шивает:

— Причина какая? Почему нам его признавать или не при­знавать? Вы нас наводите на смущение.

— Кто не признает владыку Иоанникия, тот — черносотенец-тихоновец.

Тогда матушка сказала:

— Сестры, мы — православные. Все претерпим. Станови­тесь сюда.

И сама встала. Ее забрали, в «черном вороне» увезли. А сколько-то сестер, знаете, по малодушию, осталось. Они им го­ворят:

— Вот — ваши святыни, вот — иконы. Будете молиться так, как молились. То, что делает игуменья, — от неразумия.

Ну а большинство выселили тогда. Это было в 1924 году. Святейший Патриарх Тихон узнал об этом, и матушке игуменье был вручен крест с украшениями за стойкость в православной вере. Ее увезли тогда, а потом выпустили, но в Днепропетров­ске жить не разрешили. Она же открывала монастырь в 1942-м году. И икону Тихвинскую сохраняла при помощи добрых людей.

Этот-то Иоанникий Лелюхина и рукополагал. Я его (Иоан­никия) покаяния не знаю. Потом он был где-то в Сибири, воз­можно, и покаялся... Затем пришли немцы. Это уже было при мне: я в 1942 году в монастырь пришла. Тогда были самосвяты, Геннадий такой был, он Лелюхина перерукополагал. При вла­дыке Димитрии (Магане), это уже в 1943 году, Лелюхин принес покаяние. И его владыка Димитрий рукоположил уже в третий раз. Это все было на наших глазах.

Потом — архиепископ Андрей. Строгий был Владыка, ис­поведник Христов, за веру сидел, был в ссылках. Он относился к обновленчеству очень строго. Говорил:

— Священнослужитель, уклонившийся в обновленчество, после покаяния должен быть мирянином, а Бог всех нас рассу­дит: за искреннее покаяние Господь помилует его, но в сущем сане отступника ни в коем случае не принимать.

До 1955 года был владыка Андрей, и Лелюхин глаза не по­казывал: где-то на задворках был в Днепропетровске. А потом, как говорят, «пробился в люди». Владыка Симон на епархии был временно и недолго, ему дали секретаря — Лелюхина, оставался он секретарем и при владыке Гурии... В конце кон­цов Лелюхин стал митрополитом Киевским, там скончался и похоронен. Такова печальная история Церкви Христовой...

Господь всех нас рассудит, однако, когда такое бывает, столько в людях смуты сеется...

Днепропетровцы знали своего нового архиерея и поэтому не радовались его назначению. Подходили без конца к отцу Сте­фану, спрашивали. Он, конечно, всю тягостность этой ситуации понимал. Как-то говорит мне:

— Знаешь, мать Евгения, я человек не суеверный и на вся­кие там обстоятельства не обращаю внимания: все по воле Бо­жией совершается в жизни. Однако, когда жил я в родительском доме, как в раю был, никаких невзгод не знал. А как встал на свои собственные ноги, замечаю, что перемены у меня идут через два года: то по службе перемещения — через два года, когда меня ру­коположили и я стал совмещать служение священническое с вра­чебным, через два года меня арестовали. В лагерях тоже измене­ния происходили через два года. Я не знаю, что это такое: был в Средней Азии, и там перемещения через два года шли. И вот я говорю:

— Да везде. Ездила в Ленинград, там не приняли меня. В Минске без прописки живу. Когда и в Кривой Рог съезжу. Теперь вот сюда приехала. (А я у владыки Гурия жила на птичьих правах: придут проверять, я уйду).

Он:

— Иди ко мне, я через пару недель буду Киевским...

Оттуда ему, значит, сулили... А я про себя подумала: „Вот ведь, думает... Ни семинарии, ни академии — он будет митрополитом Киевским... Ну какое понятие у человека?!..” (А что у меня его — разумения-то — не было, то я в тот момент не думала)...

— А потом, — говорит, — еще буду в Москве Патриархом...

Я молчу. Он продолжает:

— В Киеве в монастыре будешь. Ты же любишь монастырь. Захочешь, будешь у меня, нет, в монастырь определю...

Я говорю:

— Нет, Владыка, я не останусь, я своей души Вам не поверю. И знайте, что так относятся к Вам и многие днепропетровцы...

Выслушал.

— Ну, спотыкайся, коли так... Это от тебя зависит.

Значит, ему сулили большее, и он это знал. И Патриарх ведь не мог приостановить такое бесчиние!.. При помощи гражданской власти он на ме­сто экзарха Иоанна встал. Все ужаснулись тогда: „Боже, что же делается!? ” Но не долго был он в Киеве — умер быстро, а молодой был...» я в смущении: как раз два года, как я в монастыре служу. Как-то мне не по себе, и никого рядом нет, так я хоть тебе скажу.

Я ему:

— Отец Стефан, то ж вы были Сергием, а сейчас с приняти­ем монашества у вас все переменилось...

Стараюсь таким образом рассеять его эти мрачные мыс­ли. Он:

— Ну дай Бог, чтоб так и было, но душа моя скорбит...

Пришло 5 августа — день Почаевской иконы Богомате­ри. Пришли в церковь, как обычно. Была чреда отца Стефа­на. Он совершал проскомидию, отец Антоний читал синоди­ки, мы — правило. Вдруг в храме появляются представители преосвященного владыки Иоасафа: его секретарь прото­иерей Константин Стаховский, протодьякон Иаков и благо­чинный протоиерей Алексий Жбанчиков (тоже — из обновлен­цев, да к тому же и двоеженец). Прошли в алтарь и приказали отцу Стефану приостановить проскомидию. Он говорит:

— Уже — на середине, как остановить?.. Разрешите литур­гию окончить...

— Нет.

Матушка игуменья пришла, стала просить:

— Позвольте отцу Антонию служить...

Думала, что отец Стефан чем-то им не угодил, провинился.

Нет, нам велено закрыть двери храма на замок. А старше­му священнику, игуменье и делопроизводительнице — явиться в исполком. Монастырь закрывается.

Люди были в храме. Всех попросили выйти. И сестер тоже.

Отец Стефан, — не знаю, в каком месте (он Патриарху потом говорил), — приостановил проскомидию, взял Святую Чашу и, прижав ее к груди, пошел в свою келью. Идет, а слезы градом льются. Тут же в машине рядом с храмом сидел уполно­моченный с еще каким-то представителем гражданской власти. Неожиданно уполномоченный выходит из машины и — к отцу

Стефану. За плечо его аккуратно так остановил... Я думаю: «Боже, что-то будет?!» И сестры, видно, тоже испугались, окружили нас. А уполномоченный (так-то обычно обращался по имени-отчеству: «Сергей Алексеевич») вдруг говорит:

— Отец Стефан, не горюйте так, все еще будет хорошо, все еще устроится...

Нам тут уже как-то совсем не по себе стало, думаем: «Госпо­ди, человек — чуждый всего и понимает, какая горечь»...

Отец Стефан зашел в келью, оставил Чашу. Секре­тарь нам:

— Скорее, в облисполком!

Сели в машину. Отец Стефан — секретарю:

— Вы нам скажите, чего вы нас везете-то, а то ж мы при­дем — и ничего не знаем...

— А я сам ничего не знаю, вам там все скажут.

Отец Стефан говорит:

— Как мы можем без благословения архиерея ехать к граж­данским властям? Я — монах. Вы отвезите нас сначала к Влады­ке, мы возьмем благословение, а потом — в исполком.

Машина повернула к архиерею. А сестры, как стояли, в мо­нашеском — бегом к облисполкому. Успели уже добраться туда, пока мы к архиерею заезжали.

Епископ Иоасаф нас не принял, выслал человека, тот нам:

— Скорее езжайте в исполком, там вас ждут и все скажут.

Поехали. Приходим, как «черное воронье». А нас было ров­но сто человек, когда монастырь закрывали. В исполкоме ужас­нулись и накинулись на сопровождавших нас:

— Чего вы их привели?! Почему на месте им сами распоря­жение не прочитали, не подготовили людей?! Что мы, должны за вас все делать?!

Тогда секретарь епископа Иоасафа вынул из своей папки и прочел нам распоряжение:

— «Возлюбленные отцы и сестры, сообщаю вам: по благо­словению Святейшего Патриарха Алексия на Украине закрыва­ ются пять монастырей, в том числе — Тихвинский в Днепропе­тровске. Престарелых и больных монахинь — поместить в ин­валидные дома за городом. Остальным — оставить пределы Днепропетровской епархии. Устраиваться при храмах запреще­но. С любовию, епископ Иоасаф».

Дословно помню, до последнего слова...

Сестры начали просить дать нам хоть три дня отсрочки — помолиться, причаститься, собраться.

— Нет. Ваши должны были вас подготовить заранее. А сейчас уже на вокзале в вагонах дети сидят дожидаются: мы их должны разместить в монастырских корпусах. Скорее от­правляйтесь в монастырь, все необходимые службы уже там, вас ждут.

Приезжаем. Возле монастыря — машины грузовые. Мно­го. В трапезной — представители милиции, паспортного сто­ла. Попросили документы. У нас тогда все организованно было: все документы хранились в сейфе. Вынули. Отдали.

Сразу всем отметки проставили о выписке. Опросили всех:

— Куда едешь?

Выдали билеты за счет средств, которые в монастыре же и взяли...

Вспомнилось, как еще в начале 1959 года к нам пришли и со­общили, что все постройки на территории монастыря надо заре­гистрировать, чтобы был, как сказали, «муниципализированный фонд». Матушка игумения спрашивает:

— А что это дает?

— А это означает, что никто уже никогда не будет иметь права вас их лишить.

Знаете, сколько мы потратили средств на это... Зарегистри­ровали. Справку составили. И никто не посчитался с регистра­цией этой.

...Вещи мы свои кое-как собрали. Август месяц, огороды все оставить пришлось. Своими руками, что смогли, в дорогу надергали...

Всех сестер машинами на вокзал отвезли. С вокзала уже уезжали кто куда. Я еще задерживалась ненадолго: паспорта выдавала.

В основном к вечеру управились и прямо в монастырской трапезной уселись отмечать «историческое событие» — закры­тие монастыря. И от епархии представители были — «почтен­ные», так сказать, протоиереи...

Отцу Стефану предложили от имени епископа Иоасафа остаться в Днепропетровске:

— Отец Стефан, оставайтесь. Вам место найдется.

Отец Стефан спокойно так ответил:

— Я в этой обители принял монашество, приятное мне. Не понесу ли и скорбь вместе с нею? Чашу гонения я должен ис­пить вместе с сестрами.

Вынул свой паспорт и положил для выписки, свой и тети Катин. Указ отдал епархиальному секретарю, регистрацию — уполномоченному, раскланялся и вышел из монастыря.

Когда у кого поезд был, тогда каждый и уехал по месту на­значения. Так и архимандрит Стефан отбыл из Днепропетров­ска в Москву.

Мне ехать было некуда. Сестра, с которой мы вместе по­стриг принимали, врач Агапита, предложила мне поехать с нею: в ее родительский дом в Красное Село Ленинградской области. Мне было все равно, я согласилась. Билеты нам выдали. Однако на подъезде к дому нас уже ожидали блюстители порядка. По­требовали документы и предложили мне в 24 часа освободить Красное Село: она, мол, здешняя уроженка, а ты — кто? Никако­го отношения не имеешь...

Так что я — с поезда на поезд. Думаю: куда же направить­ся? И решила поехать в Минск взять благословение у влады­ки Гурия, куда мне направить стопы.

Владыка выслушал со слезами и предложил:

— Оставайся здесь у меня. При храме Крестовом будешь трудиться и в епархиальном доме.

Так я целый год до перевода владыки Гурия была в Мин­ске. Я это рассказываю потому, что через небольшое время в Минск приехал и отец архимандрит Стефан, и мне пришлось снова быть вместе с ним у владыки Гурия.

Крестовый храм митрополита Минского и Белорусско­го был устроен особо. Так, обычно Крестовые храмы бывают в доме. Там прислуживающие могут помолиться. А в Минске храм стоял отдельно по улице Советской, и двери его выходи­ли прямо на улицу. Вторые двери вели во двор, через них обыч­но митрополит заходил, прислуга. И храм был, как бы сказать, приходским. Но не было ни старосты, ни приходского совета, а ведал всем сам митрополит. Были два священнослужителя и диакон. Хорик был, как в городе. Наверное —- я так думаю, — уполномоченные имели какую-то определенную выгоду, поэто­му не закрывали двери этого Крестового храма с улицы. В Мин­ске тогда было два приходских храма. Владыка Гурий говорил:

— По сути, что это за Крестовый храм? Он должен быть за­крытого типа.

Но так было с этим храмом до владыки Гурия, так осталось и при нем.

Ко времени приезда отца Стефана один из двух священни­ков, Николай Смирнов, ушел, и на его место Владыка назначил нового отца архимандрита.

Шел период народоправленческий. Тогда в храмах к делу за­частую ставили людей нецерковных. Права их были фактически неограниченными. Этого не выкинуть из истории. И эти «церков­ники» названные — старшие (известные были люди) — сами-то ничего «такого» не делали. Они просто подговаривали некоторых священнослужителей, бедных, храм закрывать изнутри, чтобы Владыка не смог войти, и людей бесчинных, стоявших на паперти. И вот Владыка из своего дома идет (по дворику пройти несколько шагов), на паперть поднимается. Читает вслух: «Вниду в дом Твой, поклонюся ко храму святому Твоему...» — а двери не открыть. Еще подергает — не открыть. А тут эти самые «церковники»:

— Чего пришел, тебя никто не звал! Убирайся назад!

А то и толкать начнут.

Владыка перекрестится, спустится со ступенек (это сейчас сказать-то только можно...), придет обратно в дом...

Я как-то в доме была, когда Владыка так вернулся. Прекло­нил колени и горько заплакал: «Господи, Господи! Как я пред­стану пред Тобою! Вот моя паства. Я не в силах ее научить. Про­сти им, не ведят, что творят!»

Долго так молился. Я испугалась, врача пригласила: дума­ла, может, приступ с Владыкой.

Эта чаша не миновала и архимандрита Стефана. Когда Вла­дыка его назначил священнослужителем Крестовой церкви (одно место было свободно), регистрацию дали, а прописать — не про­писали. Так он без прописки и жил в Минске в доме владыки Гу­рия, и я там же жила. Бывало, приходит служить, а бесчинные — за полы одежды, за рясу тащат из храма по ступенькам...

Верующие вступались за своих пастырей. Часто бывали конфликты. Работала в храме тогда одна минчанка из бывших партизан, Мария Климентьевна Дехтярь (сейчас она в схиме Мелания), ей легче было, она «приемчики» всякие знала и могла защищать от этих бесчинных мужчин и Владыку, и отца архи­мандрита:

— Как вам не стыдно!?

К ней уж и люди примыкали... И так, в церкви — абы что... А враг радовался... Такое было время...

Я должна сказать, что это, увы, повсеместно было. И в Ка­луге было так же. Правда, в Калуге больше тайком... Там, вла­дыка Стефан говорил, старостой была некая женщина — она, бессовестная, его... щипала!..

Еще перед тем, как в Крестовом храме был этот бунт, про­вокация, когда Владыку в храм не пускали, посетил митрополи­та Гурия его собрат архиепископ Ермоген (Голубев), праведник. Было это Рождественскими днями 1960 года, до Крещения. Мне посчастливилось послужить высокому гостю. А отца Стефана владыка Ермоген знал по Средней Азии: по Ташкенту, Самар­канду. Уехал он, а через некоторое время, где-то в марте уже, вызывают отца Стефана в Москву. Он едет и говорит:

— О, Боже мой, что случилось? Наверное, меня лишат ре­гистрации. Я так боюсь за Вас, Владыко, чтобы Вам не попало за то, что приютили здесь меня, может, там раскопали чего...

А владыка Гурий:

— Да нет, ничего, воля Божия, езжай.

Поехал он, а вскорости возвращается:

— Владыка... — А сам не может продолжать — Святей­ший предложил мне стать епископом. Я же не готов, я же не­способный.

Владыка Гурий говорит:

— Ну, надо волю Божию воспринимать. Слава Богу, что сейчас так смотрят, а то ж ведь, бывает, выбиваются и карьери­сты, и предлагают Патриарху таких рукополагать. Искать это­го не надо. Ты и не добивался. Воля Божия — надо склониться перед ней.

Как-то собрали его: ничего ведь у него не было. Я помню, что мы с еще одной схимницей помогали. Облачение срочно пришлось перешивать и чистить. Владыка Гурий пожаловал отцу Стефану панагию и митру. А мне сказал: <...>

— У меня-то мантии нет, чтобы дать ему. Свою-то я отдал...

У митрополитов ведь — голубая. А пойти купить не так-то и просто было...

<...>

Где-то в загашниках все же нашли отцу Стефану какую- то мантию, старую. Починили, постирали, так и поехал, как только вызвали его. Участвовали в хиротонии — владыка Гу­рий говорил — Патриарх, митрополит Николай (Ярушевич), митрополит Кировоградский Нестор, владыка Ермоген, сам владыка Гурий и епископ Дмитровский Пимен, будущий Па­триарх. Хиротония состоялась на Благовещение. Так отец Сте­фан стал архиереем.

Жил он в Ризоположенском храме на Донской улице, там комнатка у него была. Она же являлась и храмовой ризницей. Обслуживала Владыку тетя Катя. Нормальных условий для того, чтобы приготовить пищу, не было. Тогда московские архиереи так вот проживали. Стесненно. Может быть, не все... Вначале владыка Стефан был делопроизводителем митрополита Нико­лая (Ярушевича), принимал людей в его резиденции в Новоде­вичьем монастыре. Он очень почитал митрополита Николая. И рассказывал: «Когда вместо митрополита Николая назначили владыку Питирима, для меня это, конечно, было скорбно. Я по­нимал, что один другого не заменит...» <...>

Помню, владыка Стефан говорил, что митрополиты Николай и Питирим не равные между собою иерархи и что он не сможет те­перь вести дело. Что все специально пущено на развал. Так он рас­сказывал, делился своими скорбями. Но вскоре епископ Стефан заболел, и его отправили за штат...

Тем временем в Минске все шло по-прежнему. 1960 год, сентябрь. От всех этих бесчиний такая скорбь была...И в этой скорби многие обращались к старице Валентине, была там такая старица. Многие ездили к этой матушке. Она была ле­жачая, парализованная. Но речь и умственные способности были при ней.

И вот приезжают побывавшие у нее люди и говорят:

— Матушка людей усовещивала, передавала: «Что вы так обращаетесь со своим архипастырем?! Знайте, если уберут его, то в Минске на том месте камня на камне не останется!»

И по другим поводам приходилось слышать о ней, люди приходили и рассказывали: в личной жизни она многим по­могала. Я, находясь в доме при Крестовом храме, пекла для храма просфорочки. И те, кто ехал к ней, приходили и про­сили:

— Матушка Евгения, дайте просфорочек, мы к матушке едем.

Я говорю:

— Так служба уже кончилась. Не осталось там, наверное, пойдите в церкви спросите.

— Да нет, нам таких: только испеченных, невынутых.

Я сыплю им, и они:

— Как хорошо, матушке передадим.

Все приезжают и рассказывают... Тогда владыка Гурий за­интересовался:

— Что это за старица такая в пределах моей епархии, ма­тушкой все ее называют? Надо бы узнать. Но сам-то я не могу поехать. Я, Евгения, отъеду по делам, а ты попроси кого-нибудь, кто вхож к ней, и съезди туда. Только хорошо присмотрись, на все в ее поведении обрати внимание, на все ее действия. Если это убогий человек, то надо ей помочь. А бывает, что и от своей воли творят. А люди таких-то как раз больше понимают, чем ис­тинных. Надо разобраться.

Сентябрь месяц был. Был у владыки Гурия иподьякон Алек­сей (сейчас уже игумен Антоний), он ездил к ней. Я и обрати­лась к нему:

— Алексей, вы, может быть, будете ехать к матушке? Пока Владыки дома нет, и я поехала бы.

— Давайте поедем. Вы напеките свеженьких просфорок. Да, может быть, есть у вас варенье вишневое, она так его любит...

— Хорошо.

Испекла я просфор, поутру поехали. Приезжаем электрич­кой (возле Минска, километров, наверное, 45), шли сколько-то, теперь уж места не помню.

Дверь открыта. Заходим. Он, как вошел, говорит:

— Матушка, благослови, минчане приехали.

— Проходите, проходите. Вот хорошо, а я еще не помолилась.

Я подхожу, кланяюсь, а она — возглас священнический:

— Благословен Бог наш...

И мне:

— Читай третий час.

Я читаю, оглядываюсь на книжку, нигде ее нету. Читаю наизусть. Кончила.

— Читай шестой.

Продолжаю читать. Дальше слышу:

— Давай пять просфор, вино.

У меня тут мысль: Владыка сказал, надо ко всему присма­триваться, прислушиваться... я вперед прохожу поближе, чтобы видеть. У нее — досочка и какой-то черепок в виде Чаши, про- сфорочки ставит и что-то смешивает, мне не видно...

— Водичку давай.

Что же такое, — думаю, — проскомидию она, что ли, со­вершает? Она:

— Читай девятый час.

Я насторожилась, а когда туда стала смотреть, начала сби­ваться — и туда и сюда никак не могу. И стыдно... Она говорит:

— Ну-ка, остановись. Надо одно дело делать, а ты — сюда, туда... Богу читай!

Я все равно не могу успокоиться: мне ж надо доложить Вла­дыке... с трудом кончила. Она:

— Ну, антифоны давай петь.

Алексей запел, а она мне:

— Пой, чего ты молчишь?

Поем. Пропели «Во Царствии Твоем...» Она мне:

— Апостол читай.

Я, — книги нету, — не помню, какой сегодня день: хоть бы дневной почитать, а я не помню, какой. Ну я, прости меня, Господи, на постриг монашеский прочитала. А она:

— Заупокойное прочитай.

А я не помню, какой день: на каждый день — разный. Про­читала К Солунянам. А она Евангелие прочитала. Я не помню, что она первым прочитала, а второе — заупокойное. Ектению говорит, как священник, и записки нам передает:

— Это все мне передают записочки, их всех надо помя­нуть — и о здравии и за упокой.

А сама ектении говорит, и с возгласами. Дошли уже до Хе­рувимской. Я так... замолчала, присмотрелась, страшно стало... «Верую» пропели... Алексий поет себе... Я подхожу поближе к двери: не дай Бог, начнет Евхаристический канон, надо выйти, это же уже — неизвестно что... Взялась уже за дверь, чтобы мне открыть... А она:

— Мать Евгения! Вот это я так молюсь, а в храме прела­гаются Святые Дары. Я же 40 лет без причастия лежу! Придут и уйдут! Коль тебя прислал Владыка митрополит, попроси его, чтобы меня понапутствовать и причастить пришли — уже вре­мя мое приближается!.. Достойно есть...

Начали петь «Достойно есть».

— Читай акафист Спасителю.

Они с Алексеем поют припевы, голос у нее такой прият­ный... Думаю: «Не дай Бог, попросит Благовещению акафист читать, а я наизусть не знаю! Стыдно!» А она сама давай читать. Меня сменила — наизусть, а мы припеваем. Кончили. Она:

— Ну, вы уже устали, подкрепиться надо, давай чашки.

И накладывает нам в чашки ложкой мятые просфоры эти, залитые вареньем с водой:

— Кушайте во славу Божию.

А я как соблазнялась... Потом говорит:

— Спрашивай, что тебе надо?

Я стою, ничего не могу вспомнить.

— Ну, что молчишь?

—...Помолитесь, — говорю, — за Владыку митрополита Гурия.

— А, ну я его знаю, ему путь предстоит в родные края. Я ему приготовила передачку. Алексий, достань вон там ящик, приоткрой.

Алексей тянет его, приоткрыл... А там — сухари из ржаного хлеба, из-за давности уже паутиной моли опутанные.

— Это на дорожку ему и для подкрепления. Вручите.

Я стою себе и думаю: «Ничего себе, такой ящик с собой тя­нуть так далеко до поезда. Сухарь один возьмем и скажем, что давала ящик».

Она Алексею:

— Ты возьми веревочку, перевяжи хорошо, а то вот она один сухарь возьмет и скажет, что я ящик давала. А это — не то.

Тут у меня вообще ноги подкосились. Стою и думаю: «Кто она такая? Может, праведница, а мы и не знали?»

— Кто она такая, я тебе скажу: я — дочь священника. В Западной Белоруссии теснение польское было великое. Отец мой — православный. Его принуждали в унию, он отка­зывался и других удерживал. Мать скончалась, а меня парали­зовало: ноги отнялись, вот я и лежу так. Слава Богу, Господь не оставляет, добрые люди не оставляют... Вот кто я такая.

Страшно мне стало. Она:

— Я еще раз прошу, чтобы Владыка прислал меня понапут- ствовать, а то сколько же мне... Каждый день ведь грешишь, так как же с этим грузом явишься?.. Ну, спрашивай, что тебе еще надо?

—...Помолитесь еще за владыку Иоанна (Вендланда).

— А где он? Я что-то его не знаю, откуда он?

— А он сейчас в Германии.

— А чего он — там?

Я говорю:

— Утверждает там Православие.

— Кто его туда посылал?

— Матушка, да послал же Патриарх. Он там служит, ему трудно там, на чужбине.

— Не мог Патриарх послать православного архиерея к еретикам-католикам. Католики — еретики. Он их не испра­вит, а сам веру ослабит. Вот так скажи ему.

Я говорю:

— Матушка, да кому ж мне сказать, Патриарху, что ли?

— Да нет, самому Иоанну.

Я передала потом эти ее слова владыке Иоанну. Действи­тельно, от матушки Валентины не утаилось, — он первое время был такой уверенный, что экуменизм дело хорошее. Позже уже владыка Стефан его разуверил, сумел убедить его, что это не так. Но я думаю, все это сложилось и по молитвам матушки Валентины. Когда я ему передала слова матушки, он ответил:

— Да это все чепуха, нет между нами перегородки до неба, это мы сами ее искусственно создаем...

Владыка Гурий тоже отрицательно относился к этой дея­тельности владыки Иоанна, уговаривал его, объяснял. Ког­да же владыка Иоанн изменил свои взгляды, сокрушался:

— А я-то верил...

<...>

...А матушка Валентина вновь спрашивает, что мне нужно. Я говорю:

— Помолитесь за владыку Стефана (Никитина).

Она услышала, просияла вся и на радостях громко так стала говорить и еще руками жестикулировать:

— Я его хорошо знаю, он любимец Божией Матери. Я ему поясочек связала (а она просила, чтобы ей ниточки передавали: руки-то у нее действовали, вот она поясочки и вязала):

— Вот ему поясочек передашь. А ты, Алексей, вон там... Я припасла снимочек, подай его сюда, — и на угол святой по­казывает.

Он давай ей по очереди все иконочки снимать и прино­сить, а она:

— Нет, не то. Где ж он? Отодвинь столик, может, туда за­валился?

Отодвинул, там на полу — какая-то рамочка под стеклом. Несет.

— Да-да, он и есть.

Взяла и подает мне:

— Вот это тоже передашь владыке Стефану.

Снимок настолько пыльный, засиженный мухами, что и не видно, что на нем.

— А еще у меня тут нитки. Я, когда вяжу, у меня остают­ся кончики, я сюда их все в клубочек... Уж так они там ском­кались, для работы мне не годятся, ничего нельзя вытянуть... Попробуй-ка ты.

Мы с Алексеем пробовали, ни одной нитки не вытянули.

— Это тоже владыке Стефану дашь, скажешь: «Это все — дела». Но пусть не скорбит: время — от Рождества до Пасхи. Только поскорее сама вручи!

Я говорю:

— Так ведь владыка Стефан в Москве, а я — на послуша­нии у владыки Гурия, я ж не смею поехать... Может, когда будет случай какой, передам...

— Нет-нет, сама вручи!.. Тебе ничего уже не надо, на вот тебе иконочку.

Иконка Крестителя Господня Иоанна. Благословила меня ею:

— На Украину езжай — туда, откуда в монастырь пошла. С Богом. Скорей-скорей идите, вас там ожидают.

Алексей:

— Да никто нас, вроде, не ждет-то: у меня никого дома нет, а Владыка в отъезде, так что можно не спешить...

— Скорей, скорей — вас ожидают!

Взяли мы ящик с сухарями этими и понеслись. Приезжаем, во дворе владыка Гурий сидит ждет: я закрыла дом и ключ с со­бою взяла. Рассказали мы с Алексием о своем посещении стари­цы. Владыка выслушал, вызвал игумена Михея и говорит:

— Езжай, браток, посмотри. Раз просит человек покаяние принять, причастить, отказывать нельзя. Разузнай поподроб­нее. Есть у тебя ряска? Если понадобится, облеки ее в рясофор.

Отец Михей сразу же собрался и поехал. И в тот же день по­стриг ее в рясофор. Вскорости она скончалась, но я уже к тому времени уехала из Минска.

Передала я Владыке сухари, рассказала и про снимок с клубком для владыки Стефана. Вдруг ночью — звонок. Теле­грамма: владыка Стефан просит владыку Гурия, чтобы тот от­пустил меня к нему на один день. Владыка мне:

— Ну вот, кстати и передашь, забирай.

Я собрала все и — на самолет. Приезжаю к владыке Стефа­ну. Он говорит:

— Я вот тебе билет взял обратный, у меня такое к тебе дело: владыку Гурия переводят в Ленинград. Перевод этот по ви­димости — почтительный: вроде бы повышение, а на самом деле — как в золотую клетку. И передать дела не будет возмож­ности: по получении телеграммы надо сразу выезжать. Может, там в Минске у Владыки что-то не в порядке, так передай, пусть он срочно наводит порядок в бумагах, чтобы не было потом на­реканий. Вот билет, поезжай назад.

Говорю:

— Вот это я Вам привезла... От матушки, — рассказы­ваю, — вот поясочек.

Владыка Стефан взял, подвязался.

— Еще — какой-то снимок...

Подаю, гляжу, а от пыли так и не вытерла. Очистили вме­сте. На снимке — некий домик. Дверь приоткрыта. Оттуда вы­ходит митрополит Николай (Ярушевич), а рядом стоит, как буд­то собираясь войти, митрополит Питирим, бывший Минский. Владыка взглянул и воскликнул:

— Это в наши-то дни люди праведные живут! Уже все это совершилось! А это — что?

— Это тоже Вам от матушки моток ниток. Велела передать и сказать, что это все — дела. Говорит, времени — от Рождества до Пасхи и чтобы Вы не скорбели, все временно.

Владыка встал на колени, помянул ее, инокиню Валентину. Я улетела обратно в Минск.

Кстати, Крестовой церкви той в Минске-то, как матушка Валентина и предсказывала, вовсе нет теперь. Камня на камне не осталось: ни храма, ни дома. Костел красный, что за Крестовой церковью был, так и стоит. А храма нет...

Когда владыка Стефан заболел, он, заботясь о тете Кате, просил меня:

— Мать Евгения, по моей кончине возьми тетю Катю к себе, чтобы она нигде не слонялась.

Потом, помолчав, говорит:

— Где я буду? Места нет у меня. Может, я приеду к вам в Кривой Рог...

— Владыко, я поговорю с властями. Есть там добрые люди. Спрошу, смогут ли Вас там прописать.

Он говорит:

— Меня же нигде в городах не пропишут, какой я ар­хиерей...

А я работала в больнице. Спросила там. Они мне:

— А нам — какое дело? Старичка пропишем.

Я ему передала, а он:

— Ну и слава Богу, приеду тогда в Кривой Рог.

А тогда близок к нему был такой отец Георгий Кондратьев (потеряла я с ним, к сожалению, связь). Он в Московской епар­хии служил и Владыке очень близок был в то время. Так он ему сказал:

— Владыка, ну что Вам в Кривой Рог ехать? Это ж — шах­терский город: воздух-то там какой?.. Мы Вам в Малоярослав­це найдем место. Там хибарочку какую-нибудь купить можно. Это близко от Оптиной, место святое. И из Москвы приехать просто.

Действительно, правильно рассуждал. А Владыка:

— А ты, Евгения, приедешь