Усилия епископата по нормализации церковной жизни

Описанные мутации церковной жизни не были секретом для священноначалия Русской Церкви. В середине 1940-х гг. тревожные сообщения приходили со всех концов страны. Поэтому епископы из Центрального Черноземья, Краснодарского края, Поволжья неоднократно просили уполномоченных Совета по делам Русской Православной Церкви открыть храмы в первую очередь там, где «распространены нелегальные моления верующих без священников» и где «развивается сектантское влияние». Помимо поддержки стремления незарегистрированных общин к легализации (см. Часть 2, § 3) епископы обращались к своей пастве с проповедями, обличая «самочинных совершителей церковных служб и треб» и тех, кто отрицает святость храма Божиего. В Журнале Московской Патриархии в 1948 г. не раз печатались такие «сообщения из епархий». В том же году епархиальные архиереи представили Священному Синоду написанные по его запросу доклады «о состоянии сектантства» в своих епархиях. Под «сектами» в этом случае понимались не только протестантские деноминации, но и различные «новые секты, возникшие главным образом за время советской власти и отколовшиеся от церкви из-за несогласия с принятым высшей церковной властью курсом на мирное сожительство с Советской властью», и ставшие в это время частью «катакомбной» субкультуры. Эти группы, как отмечал один из епископов, «по своей враждебности к церкви и непримиримости с нею» не уступали баптистам. Распространение «новых сект» преосвященные единодушно связывали с отсутствием действующих храмов и уходом богослужебной жизни в подполье. Там, где церквей не было, а носители альтернативной субкультуры были достаточно активны, они автоматически становились организаторами домашних молений, распространяя свои взгляды среди их посетителей. Однако епископы отмечали и пассивность большинства легального духовенства, главным образом, сельского, которая объяснялась, по их мнению, низким уровнем его богословского образования. Архиереи предлагали Синоду открывать в епархиях курсы для подготовки духовенства к миссионерской деятельности и издавать антисектантскую литературу.

Сам Священный Синод только в 1947-1949 гг. дважды касался в своей работе этой темы. Оба раза Синод, обращаясь к правительству, подчеркивал, что открытие большего числа храмов будет «лучшей мерой борьбы против сектантства <...> и самозванцев, совершающих богослужения и требы без благословения Епископа и без требуемой Положением регистрации гражданской Властью». Как одну из действенных мер Синод рассматривал легализацию института разъездных священников и указывал на воспитательное значение безупречной личной жизни духовенства и восстановления на должной высоте богослужебной практики. Предполагалось также возобновить миссионерскую работу. На своей сессии 12-16 мая 1947 г. Синод постановил сделать представление правительству «об учреждении епархиальных миссионерских советов и миссионеров, как консультантов по сектантским делам», а февральская сессия 1949 г. признала «желательным издание литературы миссионерского содержания». В феврале 1948 г. Московская Патриархия предложила епархиальным управлениям сообщить в годовом отчете сведения о миссионерской работе. Этот вопрос послужил толчком для организации миссионерской деятельности на местах. В ряде епархий были созданы миссионерские советы, выделены священники-миссионеры, образованы миссионерские округа, составлены планы миссионерской работы. Все эти мероприятия, разумеется, не могли получить одобрения властей. В июне 1948 г. зампредседателя Совета по делам Русской Православной Церкви С. К. Белышев своим инструктивным письмом «разъяснил» уполномоченным, что миссионерская деятельности Церкви «может быть допущена в каждом отдельном случае только с разрешения Совета». Это следовало «лично в тактичной форме разъяснить епископу». И хотя в ноябре 1948 г. председатель Совета Г. Г. Карпов в письме Сталину высказался в поддержку желания Церкви организовать миссионерскую работу против сектантов, этим планам не было суждено реализоваться.

И все же важно отметить пристальное и постоянное, не ослабевавшее в течение всего «нового курса» внимание епископата Русской Православной Церкви и центрального церковного руководства к той эволюции, какую претерпевала церковная жизнь в условиях подполья. Настойчивое подчеркивание предпочтительности легализации незарегистрированных общин перед всеми другими мерами воздействия, в апреле 1949 г. даже поставленное Г. Г. Карповым в вину Патриарху и епископату, говорит о том, что они вполне осознавали пагубность происходивших в подполье изменений. Снова, как 20 лет назад, в пору особой активности обновленчества, священноначалие Русской Церкви должно было стремиться к максимальной легальности, на этот раз с тем, чтобы хотя бы затормозить происходившее в подполье постепенное вырождение церковных практик. Если тогда, как писал один из уполномоченных Совета по делам Русской Православной Церкви про ситуацию в своей республике до 1943 г., «основная часть верующих, не разбираясь особенно в обновленчестве и патриархии, шла в легальную церковь, за легальными священниками-обновленцами», то теперь верующие в большинстве российских сел, где просто отсутствовали действующие храмы, шли к ближайшему святому источнику или в дом, где проходили моления, не разбираясь, священник перед ними или шарлатан, носитель традиционной религиозной культуры или альтернативной субкультуры, произносится им молитва или заговор. Неразборчивость большинства верующих в условиях духовного голода бросалась в глаза даже уполномоченным Совета по делам Русской Православной Церкви. Один из них писал в 1944 г.:

«Характерно, что верующие не проявляют необходимой требовательности к духовным лицам: является ли он действительно священником, имеет ли право служить или нет, безразлично, достаточно назвать себя священником и иметь некоторые предметы культа, как верующие целиком доверяются этому человеку, лишь бы таковой провел службу и удовлетворил их религиозную потребность».

Думается, уже в 1930-е гг. легальный епископат прекрасно осознавал, что политика делегализации церковной жизни ведет к ее постепенной деградации. Сопротивляться такой политике можно было, лишь всеми силами сохраняя легальность церковного организма. Митр. Сергий (Воскресенский) писал в начале войны, что задачей Московской Патриархии в годы, предшествующие «новому курсу», было

«посильно замедлить, затормозить предпринятое большевиками разрушение Церкви. Она < Московская Патриархия> стремилась оградить догматическую чистоту и каноническую верность православия, одолеть схизмы, сохранить канонически законное преемство высшей церковной власти, удержать канонически законное положение Российской Церкви среди прочих автокефальных Церквей <...> Нас поддерживало в этом сознание, что верующие, добровольно подчиняясь нашему руководству, сами помогают нам поддерживать на канонических основах некоторый минимальный порядок в Церкви и не дают ей рассыпаться. Патриархия оставалась единственным легализованным органом церковного управления, и потому она одна только сохраняла возможность хоть несколько упорядочивать церковную жизнь и тормозить разрушение Церкви большевиками».

Эта же задача по упорядочению церковной жизни, наверное, еще более остро стояла перед епископатом Русской Церкви в 1940-е гг. лещами», то теперь верующие в большинстве российских сел, где просто отсутствовали действующие храмы, шли к ближайшему святому источнику или в дом, где проходили моления, не разбираясь, священник перед ними или шарлатан, носитель традиционной религиозной культуры или альтернативной субкультуры, произносится им молитва или заговор. Неразборчивость большинства верующих в условиях духовного голода бросалась в глаза даже уполномоченным Совета по делам Русской Православной Церкви. Один из них писал в 1944 г.:

«Характерно, что верующие не проявляют необходимой требовательности к духовным лицам: является ли он действительно священником, имеет ли право служить или нет, безразлично, достаточно назвать себя священником и иметь некоторые предметы культа, как верующие целиком доверяются этому человеку, лишь бы таковой провел службу и удовлетворил их религиозную потребность».

Думается, уже в 1930-е гг. легальный епископат прекрасно осознавал, что политика делегализации церковной жизни ведет к ее постепенной деградации. Сопротивляться такой политике можно было, лишь всеми силами сохраняя легальность церковного организма. Митр. Сергий (Воскресенский) писал в начале войны, что задачей Московской Патриархии в годы, предшествующие «новому курсу», было

«посильно замедлить, затормозить предпринятое большевиками разрушение Церкви. Она < Московская Патриархия> стремилась оградить догматическую чистоту и каноническую верность православия, одолеть схизмы, сохранить канонически законное преемство высшей церковной власти, удержать канонически законное положение Российской Церкви среди прочих автокефальных Церквей <...> Нас поддерживало в этом сознание, что верующие, добровольно подчиняясь нашему руководству, сами помогают нам поддерживать на канонических основах некоторый минимальный порядок в Церкви и не дают ей рассыпаться. Патриархия оставалась единственным легализованным органом церковного управления, и потому она одна только сохраняла возможность хоть несколько упорядочивать церковную жизнь и тормозить разрушение Церкви большевиками».

Эта же задача по упорядочению церковной жизни, наверное, еще более остро стояла перед епископатом Русской Церкви в 1940-е гг.

Таким образом, 1940-е гг. стали новым этапом в истории как государственной политики в отношении Церкви, так и церковного подполья. В этот период была значительно расширена сфера легальной церковной жизни, подпольное положение более не рассматривалось как повод для репрессий против Церкви, а Совет по делам Русской Православной Церкви проводил курс на частичную легализацию церковного подполья. Однако граница легальности по-прежнему оставалась подвижной: изменения государственной политики не были зафиксированы в законодательных актах, что дало руководству страны возможность в конце 10-летия снова сузить границу легальности, хотя и не в той мере, что в 1930-е гг.

Вместе с тем политика «нового курса» и в частности позиция Совета по делам Русской Православной Церкви, активная деятельность легального епископата, направленная на легализацию незарегистрированных общин и священников, и в целом ситуация религиозного подъема дали возможность вернуться к храмовому богослужению тысячам приходских общин, возобновить легальную монашескую жизнь, упорядочить церковную благотворительность и хозяйственную деятельность. Тенденция к легализации стала господствующей в подпольной церковной жизни. Но ее реализация была далеко не равномерной. Если на Украине, в Белоруссии и некоторых российских областях, подвергшихся немецкой оккупации, смогло легализоваться значительное число ранее незарегистрированных общин (на Украине - почти половина), то на территориях, остававшихся в тылу Красной армии, этот процесс имел значительно меньший размах. Несоответствие объема легальной церковной жизни потребностям верующих вело к тому, что в этот период появились новые виды нелегальной церковной деятельности, в частности - нелегальные богослужения легальных священников, известные как священнические разъезды.

Одновременно легализация церковного подполья стала толчком для поляризации подпольных общин и формирования новой «катакомбной» субкультуры, противопоставившей себя базовой религиозной культуре Патриаршей Церкви. В мировоззрении носителей альтернативной субкультуры соединились антисоветский эсхатологизм, церковно-оппозиционные настроения и поведенческий изоляционизм. В ней в качестве нормативных закрепились религиозные практики, существовавшие в подполье к середине 1940-х гг. и представлявшие собой деградировавшие церковные практики, в ней сформировался свой религиозный фольклор, обосновывавший размежевание с легальной Церковью. Широкое распространение в рамках альтернативной субкультуры получили хилиастические воззрения и представления о своих лидерах как воплощениях Божества. Во второй половине 1940-х гг. «катакомбные» движения фактически утратили священство и представляли собой более или менее крупные конгломераты единомысленных групп. Тем самым говорить о них как о единой институции или даже Церкви не представляется возможным.

Так церковное подполье прошло значительный путь. Будучи в 1920-1930-е гг. чуть ли не единственным способом сохранения церковной жизни, оно донесло ее составляющие до периода «потепления» в государственно-церковных отношениях. Однако именно в этот момент сказались последствия многолетних репрессий: часть подполья покинула ограду Церкви.