От переводчика 1 страница

«Основные социологические понятия» — первая глава пос­леднего, незавершенного труда Макса Вебера «Хозяйство и об­щество», который готовился для пятитомного «Очерка социаль­ной экономики». Замысел этой работы, предполагавший учас­тие ряда ведущих немецких ученых, не реализовался, однако первые издания сочинения Всбера еще выходили под заголов­ком «Очерк... Раздел III. Хозяйство и общество». Состав книги неоднороден. Некоторые тексты восходят к 1910—1911 гг., другие были написаны Вебером в конце жизни. Первое издание «Хозяйегва и общества» выпустила в 1921 г.. через год после смерти Вебера, его вдова Марианна Вебер, второе, дополненное большой статьей по социологии музыки, вышло в 1925 г. Третье издание 1947 г. ничем не отличалось от второго. После войны изданием «Хозяйства и общества» занимался И. Винкельман. Под его редакцией «Хозяйство и общество» впервые вышло в 1955 г. четвертым изданием как совершенно само­стоятельная, вне рамок «Очерка» работа. Наконец, пятое из­дание 1972 г. под редакцией Винксльмапа, в особенности его так называемая «учебная» версия («Sludienausgabc»), стало в своем роде «каноническим». По нему и сделан данный перевод*. В настоящее время к изданиям Марианны Вебер и И. Вин­ксльмапа предъявляются серьезные претензии исследовате­лями Вебера, работающими над полным собранием его сочи­нений. Однако первая глава в этом смысле, кажется, вне по­дозрений. Мы имеем дело с текстом, который был написан Вебером в позднейший период его творчества и представляет собой закопченное, самостоятельное произведение (неслучайно он публиковался также отдельной брошюрой**).

* Weber М. Wirtschaft und Gesellschaft: Gnindriss der verstehenden Soziologie. Fiinfte, revidierte Auflage, besorgt von Johannes Winckelmann. Studienausgabe. 19. bis 23. Tausend. Tubingen: J. С. В. Mohr (Paul Siebeck), 1985. S. 1-30.

** См.: Weber M. Soziologische Grandbegriffe. 2. Aufl. Tubingen: Mohr (Siebeck), 1966.

Первые шесть параграфов «Основных социологических понятий» еще Марианной Вебер были включены в сборник методологических работ Вебера; позже И. Винкельман добавил седьмой па­раграф*.

* См.: Weber М. Soziologische Grundbegriffe // Weber M. Gesammelte Aufsatze zur Wissenschaftslehre / Hrsgg. v. J. Winckelmann. 7. Aufl. Tubingen: Mohr (Siebeck), 1988. S. 541-581.

На русский язык прежде переводилась более ранняя, содер­жащая шесть параграфов версия «Основных социологических понятий». Перевод М. И. Левиной появился сначала и сборни­ке для служебного пользования ИНИОН АН СССР, а затем был опубликован в кн.: Макс Вебер. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990.

В настоящем издании впервые предпринята попытка дать полный перевод знаменитого сочинения. От первоначального замысла, предполагавшего редакторскую работу над первыми шестью параграфами, и, дополнительно, перевод оставшейся части текста, нам пришлось отказаться. Вместо перевода М. И. Левиной, обладающего высокими научными и литера­турными достоинствами, мы предлагаем читателю текст, заве­домо более громоздкий и непривычный. По существу, речь идет о том. чтобы частично пересоздать или сконструировать заново основную социологическую терминологию Вебера па русском языке, по возможности не поступаясь, конечно, име­ющимися переводческими достижениями. Ряд соображений, касающихся перевода важных терминов, мы вынесли в под­строчные примечания. Тем не менее, некоторые моменты тре­буют дополнительного обоснования.

Прежде всего, следует сказать о языке Вебера. Нет сомне­ний, что Вебер мог писать ясно, выразительно и, в общем, дос­таточно легко. В теоретических работах он не щадит читателя. Экономист и юрист Вебер создает понятийный аппарат науки, не совпадающей ни с экономикой, ни, самое главное, с юрисп­руденцией. Он добивается максимальной точности в формули­ровках, в которых ни одно слово пс должно быть случайным, а значения терминов не могут меняться в зависимости от кон­текста. Он пишет языком чрезвычайно сжатым, до предела экономным, так что перевод, чтобы хоть сколько-нибудь быть понятным, должен стать интерпретацией. Чтобы ограничит:» пространство переводческого произвола, мы попытались всю­ду, где только нозможно, переходить одни и те же немецкие термины одними и теми же русскими, а однокоренные немец­кие слона — однокоренпыми русскими. К сожалению, это уда вилось не всегда. Сжатые формулировки Вебера в ряде случа­ев не только могли показаться совершенно непонятными по-русски, но и сами но себе оставляли возможность толкований. Все места, где обычные добавления и вставки переводчика принимали характер интерпретации, мы постарались выде­лить, заключив их в квадратные скобки.

Ради точности перевода, нам пришлось отказаться от не­которых терминов, ставших уже привычными. Так. читатель не найдет в основных определениях Вебера в предлагаемом переводе ни «действия», ни «социального действия». Слово «das Handeln». т. с. субстантивированный глагол «haiideln» («дей­ствовать») мы передаем как «деист вование» или. реже, как «действия» (но множественном числе). Это имеет принципи­альное значение. «Das Handeln» почти никогда не означает у Вебера конкретного, однократного действия, поступка, акта. Значение термина более расплывчато, он относится, скорее, к чему-то более длительному, объемлющему, что может членить­ся на отдельные действия или просто характеризует их сово­купность. Излюбленная формулировка Вебера — «Ablaut' des Haiulelns» — подтверждает это: речь идет о протекании, о ходе действования, а не об однократно свершающемся акте. Предваряя последующее развитие социологической терминологии, скажем. что дсйствованис — это процесс, а действие — собы­тие. Именно поэтому мы позволили себе, дабы не утяжелять текст еще больше, переводить «Ablauf'c voh Handeln» просто как «действия». Соответственно, тот. кто совершает действие. — «действующий», но не «субъект», поскольку этот последний термин имеет совершенно иное значение.

Не встретится читателю и привычный социологам и психо­логам термин «установка». Он вполне приемлем, когда речь идет о переводах позднейшей социологической литературы. Перево­дить как «установка» веберовское «Einslcllung» значит модернезировать классика. Мы предпочли менее привычный, особенно в сочетаниях, термин «настроенность». Вряд ли он приживется в научном обороте, но для адекватного понимания Вебера он более уместен. Нет в данном переводе и термина «институт». Хотя Ве-бер и говорит об институтах («Inslilule», «Inslilulionen»), однако в других местах своей книги. Переводить как «институт» веберовскоe «Anslall» («учреждение»), как это делалосьнрежде, нам по­казалось неправильным. Наконец, из нашего перевода исчезло очень важное для Вебера слово «возможность». Этому понятию, как известно, Вебер посвятил специальную статью (об «объек­тивной возможности»), только речь тут шла о том, что по-немец­ки называется «die Moglichkcil». В «Основных социологических понятиях» центральное понятие другое — «die Chance», которое правильнее переводить именно как «шанс».

Большую сложность представляла пара понятий «Brauch» / «Sille». Значения их в немецком почти неразличимы. Есть ус­тойчивый оборот «Brauch und Siltc». который передается по-русски одним словом «обычай». Всбер разводит понятия, уточ­няет значение каждого — и задает сложную задачу переводчи­ку. Мы рискнули предположить, что за немецкими терминами «Branch» и «Sillc» стоят понятия римского права: «mores» и «consuetude», которые, в принципе, можно передать, соответ­ственно, как «обычай» и «обыкновение».

Немало трудностей добавило нам словечко «angebbar», ко­торое появляется у Вебера чуть ли не в половине всех дефини­ций. Буквально оно означает «то, на что можно указать», не­что явное, хорошо видимое. Почти всюду мы передавали его как «определенный» и реже — как «явственный», чтобы не пе­регружать и без того тяжелый текст.

Наконец, труднее всего оказалась работа с терминами «Gemcinschat'l», «Vcrgeineinschaf'lung» и «Gcnossenschafl». Вс­бер опирается в своих терминологических конструкциях, ко­нечно, прежде всего на Ф. Тенниса. На его знаменитую книгу «Gcmcinschafl und Gescllschat'l» он сам ссылается в тексте. Но Вебер предпочитает другую пару понятий: «Vergeineinschat'lung» / «Vergesellschat'lung». Последнее из них, понятие обобществления, было центральным для социологии Г. Зиммеля, о чем Вебер, однако, не говорит. Противоположное ему «Vergemeinschaflung», кажется, является новацией самого Вебера и никакому внят­ному переводу на русский не поддается. Строго говоря, для всего многообразия социальных образований, который обозна­чается на немецком словами «Gemeinschafl», «Genossenschaft» и «Gemeinde», на русском есть только вводящее в заблуждение при использовании в переводах «община». Его мы зарезерви­ровали (имея в виду, в частности, традицию переводов исто­рических текстов) для «Genossenschaf'l» и «Gemeinde». Утвер­дившийся было у нас перевод «Gemeinschafl» как «сообщество» оказался неудачным в некоторых контекстах; различие между «Gemeinschafl» и «Vergemeinschaflung» (как и между «Gesell-schafl» и «Vergesellschaflung») трудноуловимо: это различие меж­ду процессом и результатом, который, поскольку речь идет о со­циальных отношениях, вряд ли статичен, как «вещь». Поэтому мы, сохранив (в частности, для переклички с Зиммелем) терми­нологическое различие между «обществом» и «обобществлением»,, использовали один и тот же термин для перевода другой нары: «общность» — это и «Gemeinschafl», и «Vergemeinschaflung».

Небольшие изменения коснулись оформления текста. У Вебера все пояснения к параграфам даны мелким шрифтом. Для данного издания мы сочли более целесообразным снять эти шрифтовые выделения. Наконец, все ссылки на источники Ве-бер дает прямо в тексте. Мы добавили к большей части из них подстрочные примечания переводчика, снабдив по возможнос­ти более полными библиографическими описаниями, которыми Всбер, в духе времени, пренебрегал, и отсылками к немного­численным русским переводам соответствующих работ.

«ОБЪЕКТИВНОСТЬ» СОЦИАЛЬНО-НАУЧНОГО И СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ*¹

* Печатается по: Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. с-345-415.

При появлении нового журнала² в области социальных наук, а тем более социальной политики или при изменении состава его ре­дакции у нас обычно прежде всего спрашивают о его «тенденции». Мы также не можем не ответить на этот вопрос и постараемся здесь в дополнение к замечаниям в нашем введении более принципиаль­но заострить саму постановку данной проблемы. Тем самым пред­ставляется возможным осветить своеобразие ряда аспектов «иссле­дования в области социальных наук» так, как мы его понимаем; несмотря на то что речь пойдет о вещах «само собой разумеющих­ся», впрочем, может быть, именно поэтому, это может оказаться полезным если не специалисту, то хотя бы читателю, менее прича­стному к практике научной работы.

Наряду с расширением нашего знания о «социальных условиях всех стран», т. е. о фактах социальной жизни, основной целью «Ар­хива» с момента его возникновения было также воспитание способ­ности суждения о практических проблемах и, следовательно, в очень незначительной степени, в какой ученые в качестве частных лиц могут способствовать реализации такой цели, — критика социаль­но-политической практики вплоть до факторов законодательного характера. Вместе с тем, однако, «Архив» с самого начала стремился быть чисто научным журна­лом, пользующимся только средствами научного исследования. Не­вольно возникает вопрос, как же сочетать данную цель с примене­нием одних только упомянутых средств. Какое значение может иметь то, что на страницах данного журнала речь пойдет о мерах законодательства и управления или о практических советах в этой области? Какие нормы, могут быть положены в основу таких суж­дений? Какова значимость оценок, которые предлагает в своих суждениях или кладет в основу своих практических предложений автор? В каком смысле можно считать, что он не выходит за рамки научного исследования, ведь признаком научного познания является «объективная» значимость его выводов, т. е. истина. Мы выскажем сначала нашу точку зрения по этому поводу, чтобы затем перейти к вопросу о том, в каком смысле вообще есть «объективно значимые истины» в науках о культуре? Данный вопрос нельзя обойти ввиду постоянного изменения точек зрения и острой борьбы вок­руг элементарнейших на первый взгляд проблем нашей науки, та­ких, как применяемые ею методы исследования, образование поня­тий и их значимость. Мы не предлагаем решения, а попытаемся указать на те проблемы, которым должен будет уделить внимание наш журнал, если он хочет оправдать поставленную им цель в прошлом и сохранить ее в будущем.

I

Все мы знаем, что наша наука, как и другие науки (за исключением разве что политической истории), занимающиеся институтами и про­цессами культуры, исторически вышла из практических точек зре­ния. Ее ближайшая и первоначально единственная цель заключалась в разработке оценочных суждений об определенных политико-эко­номических мероприятиях государства. Она была «техникой» в том же смысле, в каком таковой в области медицины являются клини­ческие дисциплины. Известно, как такое положение постепенно из­менялось, хотя принципиальное разъединение в познании «сущего» и «долженствующего быть сущим» не произошло. Этому способ­ствовало как мнение, что хозяйственные процессы подчинены неиз­менным законам природы, так и мнение, что они подчинены одно­значному принципу эволюции и, следовательно, «долженствующее быть сущим» совпадает в одном случае с неизменно «сущим», в другом — с неизбежно «становящимся». С пробуждением интереса к истории в нашей науке утвердилось сочетание этического эволю­ционизма с историческим релятивизмом, которое поставило перед собой цель лишить этические нормы их формального характера, что­бы посредством включения всей совокупности культурных ценнос­тей в область «нравственного» определить содержание последнего и тем самым поднять политическую экономию до уровня «этической науки» на эмпирической основе. Поставив на всей совокупности все­возможных культурных идеалов штамп «нравственного», сторонники данного направления уничтожили специфическое значение этиче­ских императивов, ничего не выиграв в смысле «объективной» значимости этих идеалов. Здесь не может и не должно быть принципи­ального размежевания различных точек зрения. Мы считаем нужным указать лишь на тот факт, что и сегодня эта недостаточно ясная по­зиция сохраняется, что и теперь в кругах практических деятелей распространено — что вполне понятно — представление, согласно которому политическая экономия разрабатывает — и должна раз­рабатывать — оценочные суждения, отправляясь от чисто «эконо­мического мировоззрения».

Наш журнал, представляющий специальную эмпирическую дис­циплину, вынужден (это следует сразу же подчеркнуть) принципи­ально занять отрицательную позицию по данному вопросу, ибо мы придерживаемся мнения, что задачей эмпирической науки не мо­жет быть создание обязательных норм и идеалов, из которых потом будут выведены рецепты для практической деятельности.

Какие же выводы можно сделать из сказанного? Безусловно, это не означает, что оценочные суждения вообще не должны присут­ствовать в научной дискуссии, поскольку в конечном счете они основаны на определенных идеалах и поэтому «субъективны» по своим истокам. Ведь вся практика и сама цель нашего журнала постоянно дезавуировали бы данный тезис. Критика не останав­ливается перед оценочными суждениями. Вопрос заключается в следующем: в чем состоит значение научной критики идеалов и оценочных суждений, какова ее цель? Этот вопрос требует более детального рассмотрения.

Размышление о последних элементах осмысленных человече­ских действий всегда связано с категориями «цели» и «средства». Мы in concrete* стремимся к чему-нибудь либо «из-за его собствен­ной ценности», либо рассматривая его как средство к достижению некоей цели.

* Конкретно (лат.). — Прим. перев.

Научному исследованию прежде всего и безусловно Доступна проблема соответствия средств поставленной цели. По­скольку мы (в границах нашего знания) способны установить, ка­кие средства соответствуют (и какие не соответствуют) данной Цели, мы можем тем самым взвесить шансы на то, в какой мере с помощью определенных средств, имеющихся в нашем распоряжении, вообще возможно достигнуть определенной цели и одновременно косвенным образом подвергнуть критике, исходя из исторической ситуации, саму постановку цели, охарактеризовав ее как практи- ' чески осмысленную или лишенную смысла в данных условиях. Мы можем также установить, если осуществление намеченной цели представляется нам возможным — конечно, только в рамках наше­го знания на каждом данном этапе, — какие следствия будет иметь применение требуемых средств наряду с эвентуальным достиже­нием поставленной цели, поскольку все происходящее в мире вза­имосвязано. Затем мы предоставляем действующему лицу возмож­ность взвесить, каково будет соотношение этих непредусмотренных следствий с предусмотренными им следствиями своего поведения, т. е. даем ответ на вопрос, какой «ценой» будет достигнута постав­ленная цель, какой удар предположительно может быть нанесен другим ценностям. Поскольку в подавляющем большинстве случа­ев каждая цель достигается такого рода ценой или может быть до­стигнута такой ценой, то все люди, обладающие чувством ответ­ственности, не могут игнорировать необходимость взвесить, каково будет соотношение цели и следствий определенных действий, а сделать это возможным — одна из важнейших функций критики посредством той техники, которую мы здесь рассматриваем. Что же касается решения, принятого на основе такого взвешивания, то это уже составляет задачу не науки, а самого человека, действую­щего в силу своих желаний, он взвешивает и совершает выбор меж­ду ценностями, о которых идет речь, так, как ему велят его совесть и его мировоззрение. Наука может лишь довести до его сознания, что всякое действие и, конечно, в определенных обстоятельствах также и бездействие сводятся в итоге к решению занять определен­ную ценностную позицию, а тем самым (что в наши дни особенно охотно не замечают), как правило, противостоять другим ценнос­тям. Сделать выбор — личное дело каждого.

В наших силах только дать человеку знания, которые помогут ему понять значение того, к чему он стремится; научить его видеть цели, которые его привлекают и между которыми он делает выбор в их взаимосвязи и значении, прежде всего посредством выявления «идей», лежащих, фактически или предположительно, в основе кон­кретной цели и логической их связи в дальнейшей эволюции. Ведь не может быть никакого сомнения в том, что одна из существенней­ших задач каждой науки о культуре и связанной с ней жизни лю­дей — открыть духовному проникновению и пониманию суть тех «идеи», вокруг которых действительно или предположительно шла и до сих пор идет борьба. Это не выходит за рамки науки, стремя-шейся к «мысленному упорядочению эмпирической действительно­сти», хотя средства, которые служат такому истолкованию духовных ценностей, весьма далеки от «индукции» в обычном понимании дан­ного слова. Правда, подобная задача, по крайней мере частично, преступает границы строгой экономической науки в ее принятом раз­делении на определенные специальные отрасли — здесь речь идет о задачах социальной философии. Ибо власть идей в социальной жиз­ни на протяжении всей истории была — и продолжает оставаться — столь сильной, что наш журнал не может игнорировать эту пробле­му; более того, она всегда будет входить в круг его важнейших задач.

Научное рассмотрение оценочных суждений состоит не только в том, чтобы способствовать пониманию и сопереживанию поставлен­ных целей и лежащих в их основе идеалов, но и в том, чтобы научить критически судить о них. Однако эта критика может быть только диалектической по своей природе, т. е. способна дать только формаль-но-логиче^кое суждение о материале, который лежит в основе истори­ческих данных оценочных суждений и идей, проверку идеалов в ас­пекте того, насколько в поставленной индивидом цели отсутствует внутренняя противоречивость. Такая критика, ставя перед собой упо­мянутую цель, может помочь индивиду постичь сущность тех после­дних аксиом, которые лежат в основе его желании, важнейшие пара­метры ценностей, из которых он бессознательно исходит или должен был бы исходить, если хочет быть последовательным. Довести до со­знания эти параметры, которые находят свое выражение в конкретных оценочных суждениях, — последнее, что может совершить научная критика, не вторгаясь в область спекуляции. Должен ли выносящий свое суждение субъект признать свою причастность к упомянутым Ценностным параметрам, решает он сам. Это дело его воления и со­вести, а не проблема опытного знания.

Эмпирическая наука никого не может научить тому, что он должен делать, она указывает только на то, что он может, а при изве­стных обстоятельствах на то, что он хочет совершить. Верно, что Мировоззрения различных людей постоянно вторгаются в сферу наших наук, даже в нашу научную аргументацию, внося в нее ту­ман неопределенности, что вследствие этого по-разному оценива­ется убедительность научных доводов (даже там, где речь идет об установлении простых каузальных связей между фактами) в зави­симости от того, как результаты исследования влияют на шансы реализовать свои идеалы, т. е. увеличивается ли или уменьшается в таком случае возможность осуществить определенные желания. В этом отношении редакторам и сотрудникам нашего журнала так­же «ничто человеческое не чуждо». Однако одно дело — признание человеческой слабости и совсем другое — вера в то, что политиче­ская экономия является «этической» наукой и что в ее задачу входит создание идеалов на основе своего собственного материала или кон­кретных норм посредством применения к этому материалу общих этических императивов. Верно и то, что мы ощущаем как нечто «объективно» ценностное именно те глубочайшие пласты «личнос­ти», те высшие, последние оценочные суждения, которые определя­ют наше поведение, придают смысл и значение нашей жизни. Ведь руководствоваться ими мы можем лишь в том случае, если они пред­ставляются нам значимыми, проистекающими из высших ценнос­тей жизни, если они формируются в борьбе с противостоящими им жизненными явлениями. Конечно, достоинство «личности» состо­ит в том, что для нее существуют ценности, с которыми она соот­носит свою жизнь, пусть даже в отдельных случаях они заключены в глубинах индивидуального духа. Тогда индивиду важно «выра­зить себя» в таких интересах, чью значимость он требует признать как ценность, как идею, с которой он соотносит свои действия. Попытка утвердить свои оценочные суждения вовне имеет смысл лишь в том случае, если этому предпослана вера в ценности. Одна­ко судить о значимости этих ценностей — дело веры, быть может, также задача спекулятивного рассмотрения и толкования жизни и мира с точки зрения их смысла, но уже, безусловно, не предмет эмпирической науки в том смысле, как мы ее здесь понимаем. Для такого разделения важен совсем не тот эмпирически выявляемый факт, что (как это часто предполагают) на протяжении истории эти последние цели меняются и оспариваются. Ведь самые непрелож­ные положения нашего теоретического — естественнонаучного или математического — знания совершенно так же, как углубление и рафинирование совести людей, — продукт культуры. Если мы не­посредственно обратимся к практическим проблемам экономи­ческой и социальной политики (в обычном значении слова), то окажется, правда, что есть бесчисленное множество отдельных практических вопросов, при решении которых люди в полном со­гласии исходят из уверенности в том, что определенные цели сами собой разумеются, что они им заданы — достаточно упомянуть о чрезвычайных кредитах, о конкретных задачах социальной гигие­ны, благотворительности, о таких мерах, как фабричная инспекция, арбитраж, биржа труда, значительная часть законов по охране тру­да, — во всех этих случаях вопрос сводится (по-видимому, во вся­ком случае) только к средствам для достижения цели. Однако даже если мы примем видимость очевидности за истину (за что наука всегда расплачивается) и будем рассматривать конфликты, к кото­рым обязательно приведет попытка практически реализовать такие цели, как чисто технические вопросы целесообразности (что в це­лом ряде случаев было бы заблуждением), мы очень скоро заме­тим, что даже эта видимость очевидности регулятивных ценност­ных масштабов сразу же исчезает, как только мы переходим от конкретных проблем благотворительности и полицейского поряд­ка к вопросам экономической и социальной политики. Ведь при­знаком социально-политического характера проблемы и является именно тот факт, что она не может быть решена на основе чисто технических соображений, вытекающих из твердо установленных целей, что спор может и должен идти о самих параметрах ценнос­ти, ибо такая проблема поднимается до уровня общих вопросе куль­туры. Причем сталкиваются в таком споре отнюдь не только «классо­вые интересы» (как мы теперь склонны думать), но и мировоззрения; впрочем, это ни в коей! степени не умаляет справедливости того, что мировоззрение каждого человека наряду с другими факторами так же в очень значительной степени находится, безусловно, под влия­нием того, в какой степени он связан с «интересами своего класса» (если уж принять здесь это лишь кажущееся однозначным понятие). Одно, во всяком случае, не подлежит сомнению: чем «более общий» характер, носит проблема, о которой идет речь (здесь это означает: чем дальше проникает ее культурное значение), тем менее она дос-тупна однозначному решению на материале опытного знания, тем большую роль играют последние сугубо личные аксиомы веры и Ценностных идей. Некоторые ученые все еще наивно толкуют о том, что задача практической социальной науки состоит прежде всего в разработке «принципа» и аргументации его научной зна­чимости, на основании чего можно будет вывести однозначные нормы для решения конкретных практических проблем. Сколь ни необходимо в социологии «принципиальное» рассмотрение практи­ческих проблем, т. е. сведение неосознанно воспринятых ценностных суждений к их идейному содержанию, сколь ни серьезно намерение нашего журнала уделить им особое внимание — создание общего зна­менателя для наших практических проблем в виде неких общезначи­мых последних идеалов не может быть задачей ни нашей, ни юобще какой бы то ни было эмпирической науки; она оказалась бы не только практически неразрешимой, но и по своему существу абсурдной. И как бы ни относиться к основанию или характеру убедительности этических императивов, из них, как из норм конкретно обусловлен­ных действий отдельного человека, безусловно, не может быть вы­ведено однозначно обязательное культурное содержание; и эта невозможность тем безусловнее, чем шире содержание, о котором идет речь. Лишь позитивные религии — точнее, догматические по своему характеру секты — могут придавать содержанию культурных ценно­стей достоинство безусловно значимых этических, заповедей. За их пределами культурные идеалы, которые индивид хочет осуществить, и этические обязательства, которые он должен выполнить, принци­пиально отличаются друг от друга. Судьба культурной эпохи, «вку­сившей» плод от древа познания, состоит в необходимости понима­ния, что смысл мироздания не раскрывается исследованием, каким бы совершенным оно ни было, что мы сами призваны создать этот смысл, что «мировоззрения» никогда не могут быть продуктом раз­вивающегося опытного знания и, следовательно, высшие идеалы, наиболее нас волнующие, во все времена находят свое выражение лишь в борьбе с другими идеалами, столь же священными для других, как наши для нас.

Только оптимистический синкретизм, возникающий иногда как следствие релятивистского понимания исторического развития, мо­жет позволить себе игнорировать страшную серьезность такого по­ложения вещей либо с помощью теоретических выкладок, либо ук­лоняясь от его практических последствий. Само собой разумеется, что в отдельном случае субъективным долгом практического поли­тика может быть как посредничество между сторонниками проти­воречивых мнений, так и переход на сторону кого-нибудь из них. Однако с научной «объективностью» это ничего общего не имеет. «Средняя линия» ни на йоту не ближе к научной истине, чем идеалы самых крайних правых или левых партий. Интересы науки в ко­нечном итоге меньше всего играют роль там, где пытаются не заме­чать неприятные факты и жизненные реальности во всей их остроте. «Архив» считает своей непременной задачей бороться с опасным самообманом, будто можно получить практические нормы, обла­дающие научной значимостью, посредством синтезирования ряда партийных точек зрения или построения их равнодействующей, ибо такая позиция, стремящаяся часто к релятивированию и маскировке собственных ценностных масштабов, представляет собой значитель­но большую опасность для объективного исследования, чем прежняя наивная вера партий в научную «доказуемость» их догм. В способ­ности различать знание и оценочное суждение, в выполнении свое­го научного долга — видеть истину, отраженную в фактах, и долга своей практической деятельности — отстаивать свои идеалы, в этом состоит наша ближайшая задача.

Неодолимым различием остается на все времена — именно это для нас важнее всего, — взывает ли аргументация к нашему чув­ству, к нашей способности вдохновляться конкретными практиче­скими целями, формами и содержанием культуры, а если речь идет о значимости этических норм, к нашей совести, или она взывает к нашей способности и потребности мысленно упорядочить эмпири­ческую действительность таким способом, который может притя­зать на значимость в качестве эмпириической истины. Данное по­ложение остается в силе, несмотря на то, что (как мы увидим далее) упомянутые высшие «ценности» в области практического интере­са имеют и всегда будут иметь решающее значение для направле­ния, в котором пойдет упорядочивающая деятельность мышления в области наук о культуре. Правилен и всегда останется таковым тот факт, что методически корректная научная аргументация в об­ласти социальных наук, если она хочет достигнуть своей цели, Должна быть признана правильной и китайцем, точнее, должна к этому, во всяком случае, стремиться, пусть даже она из-за недо­статка материала полностью не может достигнуть указанной цели. Далее, логический анализ идеала, его содержания и последних аксиом, выявление следующих из него логических и практиче­ских выводов должны быть, если аргументация убедительна зна­чимыми и для китайца, хотя он может быть «глух» к нашим эти­ческим императивам, может и, конечно, будет отвергать самый идеал и проистекающие из него конкретные оценки, не опровер­гая при этом ценности научного анализа. Само собой разумеется, что наш журнал не будет игнорировать постоянные и неотврати­мые попытки однозначно определять смысл культурной жизни. Напротив, ведь такие попытки составляют важнейший продукт именно этой культурной жизни, а подчас в соответствующих ус­ловиях входят в число ее важнейших движущих сил. Вот почему мы будем внимательное следить за ходом «социально-философ­ских» рассуждений и в этом смысле. Более того, мы весьма дале­ки от предвзятого мнения, согласно которому рассмотрение куль­турной жизни, выходящее за рамки теоретического упорядочения эмпирически данного и пытающееся метафизически истолковать мир, уже в силу этого не может решать задачи, поставленные в сфере познания. Вопрос, в какой области будут находиться подоб­ные задачи, относится к проблематике теории познания, а поэто­му должен и может в данном случае остаться нерешенным. Для нашего исследования нам важно установить одно: журнал по со­циальным наукам, в нашем понимании, должен, поскольку он за­нимается наукой, быть той сферой, где ищут истину, которая пре­тендует на то, чтобы (мы повторяем наш пример) и в восприятии китайца обладать значимостью мысленного упорядочения эмпи­рической действительности.