От переводчика 3 страница

Не существует совершенно «объективного» научного анализа культурной жизни или (что, возможно, означает нечто более узкое, но для нашей цели, безусловно, не существенно иное) «социальных явлений», независимого от особых и «односторонних» точек зре­ния, в соответствии с которыми они избраны в качестве объекта исследования, подвергнуты анализу и расчленены (что может быть высказано или молча допущено, осознанно или неосознанно); это объясняется своеобразием познавательной цели любого исследова­ния в области социальных наук, которое стремится выйти за рамки чисто формального рассмотрения норм — правовых или конвен­циональных — социальной жизни.

Социальная наука, которой мы хотим заниматься, — наука о действительности. Мы стремимся понять окружающую нас дей­ствительную жизнь в ее своеобразии — взаимосвязь и культурную значимость отдельных ее явлений в их нынешнем облике, а также причины того, что они исторически сложились именно так, а не иначе. Между тем как только мы пытаемся осмыслить образ, в ко­тором жизнь непосредственно предстает перед нами, она предлага­ет нам бесконечное многообразие явлений, возникающих и исчеза­ющих последовательно или одновременно «внутри» и «вне» нас. Абсолютная бесконечность такого многообразия остается неизмен­ной в своей интенсивности и в том случае, когда мы изолированно рассматриваем отдельный ее «объект» (например, конкретный акт обмена), как только мы делаем серьезную попытку хотя бы только исчерпывающе описать это «единичное» явление во всех его инди­видуальных компонентах, не говоря уже о том, чтобы постигнуть его в его каузальной обусловленности. Поэтому всякое мысленное познание бесконечной действительности конечным человеческим духом основано на молчаливой предпосылке, что в каждом данном случае предметом научного познания может быть только конечная часть действительности, что только ее следует считать «существен­ной», т. е. «достойной знания». По какому же принципу вычленяется эта часть? Долгое время предполагали, что и в науках о культуре решающий признак в конечном итоге следует искать в «закономер­ной» повторяемости определенных причинных связей. То, что со­держат в себе «законы», которые мы способны различить в необоз­римом многообразии смен явлений, должно быть — с этой точки зрения — единственно «существенным» для науки. Как только мы установили «закономерность» причинной связи, будь то средства­ми исторический индукции в качестве безусловно значимой, или сде­лали ее непосредственно зримой очевидностью для нашего внутрен­него опыта — каждой найденной таким образом формуле подчиняется любое количество однородных явлений. Та часть индивидуальной дей­ствительности, которая остается непонятой после вычленения «зако­номерного», рассматривается либо как не подвергнутый еще научно­му анализу остаток, который впоследствии в ходе усовершенствования системы «законов» войдет в нее, либо это просто игнорируют как не­что «случайное» и именно поэтому несущественное для науки, по­скольку оно не допускает «понимания с помощью законов», следова­тельно, не относится к рассматриваемому «типу» явлений и может быть лишь объектом «праздного любопыства». Таким образом, даже представители исторической школы все время возвращаются к тому, что идеалом всякого, в том числе и исторического, познания (пусть даже этот идеал перемещен в далекое будущее) является система на­учных положений, из которой может быть «дедуцирована» действи­тельность. Один известный естественник высказал предположение, что таким фактически недостижимым идеалом подобного «препа­рирования» культурной действительности можно считать «астро­номическое» познание жизненных процессов. Приложим и мы свои усилия, несмотря на то, что указанный предмет уже неоднократно привлекал к себе внимание, и остановимся несколько конкретнее на данной теме. Прежде всего бросается в глаза, что «астрономи­ческое» познание, о котором идет речь, совсем не есть познание законов, что «законы», которые здесь используются, взяты в каче­стве предпосылок исследования из других наук, в частности из Механики. В самом же познании ставится вопрос: к какому индиви­дуальному результату приводит действие этих законов на индивиду­ально структурированную констелляцию, ибо эти индивидуальные Констелляции обладают для нас значимостью. Каждая индивидуальная констелляция, которую нам «объясняет» или предсказывает астрономическое знание, может быть, конечно, каузально объясне­на только как следствие другой, предшествуют ей, столь же инди­видуальной консюлляции; и как бы далеко мы ни проникали в густой туман далекого прошлого, действительность, для которой значимы законы, всегда остается одинаково индивидуальной и в одинаковой степени невыводимой из законов. «Изначальное» космическое «состояние», которое не имело бы индивидуального характера или имело бы его в меньшей степени, чем космическая действительность настоящего времени, конечно, явная бессмысли­ца. Однако разве в области нашей науки не обнаруживаются следы подобных представлений то в виде открытий естественного права, то в виде верифицированных на основе изучения жизни «перво­бытных народов» предположений о некоем «исконном состоянии» свободных от исторических случайностей социально-экономиче­ских отношений типа «примитивного аграрного коммунизма», «сексуального промискуитета» и т. д., из которых затем в виде некоего грехопадения в конкретность возникает индивидуальное историческое развитие?

Отправным пунктом интереса в области социальных наук слу­жит, разумеется, действительная, т. е. индивидуальная, структура окружающей нас социокультурной жизни в ее универсальной, но тем самым, конечно, не теряющей своей индивидуальности связи и в ее становлении из других, также индивидуальных по своей струк­туре культур. Очевидно, здесь мы имеем дело с такой же ситуаци­ей, которую выше пытались обрисовать с помощью астрономии, пользуясь этим примером как пограничным случаем (обычный при­ем логиков), только теперь специфика объекта еще определеннее. Если в астрономии наш интерес направлен только на чисто количе­ственные, доступные точному измерению связи между небесными телами, то в социальных науках нас прежде всего интересует каче­ственная окраска событий. К тому же в социальных науках речь идет о роли духовных процессов, «понять» которую в сопережива­нии — совсем иная по своей специфике задача, чем та, которая может быть разрешена (даже если исследователь к этому стремит­ся) с помощью точных формул естественных наук. Тем не менее такое различие оказывается не столь принципиальным, как пред­ставляется на первый взгляд. Ведь естественные науки — если ос­тавить в стороне чистую механику — также не могут обойтись без качественного аспекта; с другой стороны, и в нашей специальности бытует мнение (правда, неверное), что фундаментальное по край­ней мере для нашей культуры явление товарно-денежного обраще­ния допускает применение количественных методов и поэтому может быть постигнуто с помощью законов. И наконец, будут ли отнесены к законам и те закономерности, которые не могут быть выражены в числах поскольку к ним неприменимы количественные методы, зависит от того, насколько узким или широким окажется понятие «закона». Что же касается особой роли «духовных» моти­вов, то она, во всяком случае, не исключает установления правил рационального поведения; до сих пор еще бытует мнение, будто задача психологии заключается в том, чтобы играть для отдельных «наук о духе» роль, близкую математике, расчленяя сложные явле­ния социальной жизни на их психические условия и следствия и сводя эти явления к наиболее простым психическим факторам, ко­торые должны быть классифицированы по типам и исследованы в их функциональных связях. Тем самым была бы создана если не «механика», то хотя бы «химия» социальной жизни в ее психиче­ских основах. Мы не будем здесь решать, дадут ли когда-либо по­добные исследования ценные или — что отнюдь не то же самое — приемлемые для наук о культуре результаты. Однако для вопроса, может ли быть посредством выявления закономерной повторяемос­ти достигнута цель социально-экономического познания в нашем понимании, т. е. познание действительности в ее культурном значе­нии и каузальной связи, это не имеет ни малейшего значения. До­пустим, что когда-либо, будь то с помощью психологических или любых иных методов, удалось бы проанализировать все известные и все мыслимые в будущем причинные связи явлений совместной жизни людей и свести их к каким-либо простым последним «фак­торам», затем с помощью невероятной казуистики понятий и стро­гих, значимых в своей закономерности правил исчерпывающе их осмыслить, — что это могло бы значить для познания исторически Данной культуры или даже какого-либо отдельного ее явления, на­пример капитализма в процессе его становления и его культурном значении? В качестве средства познания — не более и не менее Чем справочник по соединениям органической химии для биогене­тического исследования животного и растительного мира. В том и Другом случае, безусловно, была бы проделана важная и полезная предварительная работа. Однако в том и другом случае из подоб­ных «законов» и «факторов» не могла бы быть дедуцирована ре­альность жизни, и совсем не потому, что в жизненных явлениях заключены еще какие-либо более высокие, таинственные «силы» (доминанты, «энтелехии» и как бы они ни назывались) — это воп­рос особый, — но просто потому, что для понимания действи­тельности нам важна констелляция, в которой мы находим те (гипотетические!) «факторы», сгруппированные в историческое, значимое для нас явление культуры, и потому, что, если бы мы за­хотели «каузально объяснить» такую индивидуальную группиров­ку, нам неизбежно пришлось бы обратиться к другим, столь же ин­дивидуальным группировкам, с помощью которых мы, пользуясь теми (конечно, гипотетическими!) понятиями «закона», дали бы ее «объяснение». Установить упомянутые (гипотетические!) «законы» и «факторы» было бы для нас лишь первой задачей среди множе­ства других, которые должны были бы привести к желаемому резуль­тату. Второй задачей было бы проведение анализа и упорядоченного изображения исторически данной индивидуальной группировки тех «факторов» и их обусловленного этим конкретного, в своем роде значимого взаимодействия, и прежде всего пояснение основа­ния и характера этой значимости. Решить вторую задачу можно, только использовав предварительные данные, полученные в ре­зультате решения первой, но сама по себе она совершенно новая и самостоятельная по своему типу задача. Третья задача состояла бы в том, чтобы познать, уходя в далекое прошлое, становление отдельных, значимых для настоящего индивидуальных свойств этих группировок, их историческое объяснение из предшествую­щих, также индивидуальных констелляций. И наконец, мыслимая четвертая задача — в оценке возможных констелляций в будущем. Нет сомнения в том, что для реализации всех названных целей наличие ясных понятий и знания таких (гипотетических) «законов» было бы весьма ценным средством познания, но только средством; более того, в этом смысле они совершенно необходимы. Однако, даже используя такую их функцию, мы в определенный решитель­ный момент обнаруживаем границу их значения и, установив пос­леднюю, приходим к выводу о безусловном своеобразии исследо­вания в области наук о культуре. Мы назвали «науками о культуре» такие дисциплины, которые стремятся познать жизненные явления в их культурном значении. Значение же явления культуры и причи­на этого значения не могут быть выведены, обоснованы и поясне­ны с помощью системы законов и понятий, какой бы совершенной она ни была, так как это значение предполагает соотнесение явле­ний культуры с идеями ценности. Понятие культуры — ценност­ное понятие. Эмпирическая реальность есть для нас «культура» потому, что мы соотносим ее с ценностными идеями (и в той мере, в какой мы это делаем); культура охватывает те — и только те — компоненты действительности, которые в силу упомянутого отне­сения к ценности становятся значимыми для нас. Ничтожная часть индивидуальной действительности окрашивается нашим интере­сом, обусловленным ценностными идеями, лишь она имеет для нас значение, и вызвано это тем, что в ней обнаруживаются связи, важ­ные для нас вследствие их соотнесенности с ценностными идеями. Только поэтому — и поскольку это имеет место — данный компо­нент действительности в его индивидуальном своеобразии пред­ставляет для нас познавательный интерес. Однако определить, что именно для нас значимо, никакое «непредвзятое» исследование эмпирически данного не может. Напротив., установление значимо­го для нас и есть предпосылка, в силу которой нечто становится предметом исследования. Значимое как таковое не совпадает, конечно, ни с одним законом как таковым, и тем меньше, чем более общезначим этот закон. Ведь специфическое значение, кото­рое имеет для нас компонент действительности, заключено совсем не в тех его связях, которые общи для него и многих других. Отне­сение действительности к ценностным идеям, придающим ей зна­чимость, выявление и упорядочение окрашенных этим компонен­тов действительности с точки зрения их культурного значения — нечто совершенно несовместимое с гетерогенным ему анализом действительности посредством законов и упорядочением ее в об­щих понятиях. Эти два вида мыслительного упорядочения реаль­ности не находятся в обязательной логической взаимосвязи. Они могут иногда в каком-либо отдельном случае совпадать, однако следует всячески остерегаться чрезвычайно опасного в своем по­следствии заблуждения, будто подобное случайное совпадение Меняет что-либо в их принципиальном различии по существу. Культурное значение какого-либо явления, например обмена в товарно-денежном хозяйстве, может состоять в том, что оно принимает массовый характер; и таков действительно фундамен­тальный компонент культурной жизни нашего времени. В этом случае задача исследователя состоит именно в том, чтобы сделать понятным культурное значение того исторического факта, что упо­мянутое явление играет именно эту роль, дать каузальное объясне­ние его исторического возникновения. Исследование общих черт обмена как такового и техники денежного обращения в товарно-денежном хозяйстве—очень важная (и необходимая!) подготови­тельная работа. Однако оно не только не дает ответа на вопрос, каким же образом исторически обмен достиг своего нынешнего фундаментального значения, но не объясняет прежде всего того, что интересует нас в первую очередь, — культурного значения де­нежного хозяйства, что вообще только и представляет для нас ин­терес в технике денежного обращения, из-за чего вообще в наши дни существует наука, изучающая этот предмет; ответ на такой воп­рос не может быть выведен ни из одного общего «закона». Типовые признаки обмена, купли-продажи и т. п. интересуют юриста; наша же задача — дать анализ культурного значения того исторического факта, что обмен стал теперь явлением массового характера. Когда речь идет об объяснении данного явления, и мы стремимся понять, чем же социально-экономические отношения нашей культуры от­личаются от аналогичных явлений культур древности, где обмен обладал совершенно теми же типовыми качествами; когда мы, сле­довательно, пытаемся понять, в чем же состоит значение «денеж­ного хозяйства», тогда в исследование вторгаются логические прин­ципы, совершенно гетерогенные по своему происхождению: мы, правда, пользуемся в качестве средства изображения теми поняти­ями, которые предоставляет нам изучение типовых элементов мас­совых явлений экономики, в той мере, в какой в них содержатся значимые компоненты нашей культуры. Однако каким бы точным ни было изложение этих понятий и законов, мы тем самым не толь­ко не достигнем своей цели, но и самый вопрос, что же должно служить материалом для образования типовых понятий, вообще не может быть решен «непредвзято», а только в зависимости от значе­ния, которое имеют для культуры определенные компоненты бес­конечного многообразия, именуемого нами «денежным обращени­ем». Ведь мы стремимся к познанию исторического, т. е. значимого в индивидуальном своеобразии явления. И решающий момент заключается в следующем: лишь в том случае, если мы исходим из предпосылок, что значима только конечная часть бесконечной пол­ноты явлений, идея познания индивидуальных явлений может во­обще обрести логический смысл. Даже при всеохватывающем зна­нии всего происходящего нас поставил бы в тупик вопрос: как вообще возможно каузальное объяснение индивидуального факта, если даже любое описание наименьшего отрезка действительности никогда нельзя мыслить исчерпывающим? Число и характер при­чин, определивших какое-либо индивидуальное событие, всегда бесконечно, а в самих вещах нет признака, который позволил бы вычленить из них единственно важную часть. Серьезная попытка ^непредвзятого» познания действительности привела бы только к хаосу «экзистенциальных суждений» о бесчисленном количестве индивидуальных восприятии. Однако возможность такого резуль­тата иллюзорна, так как при ближайшем рассмотрении оказывает­ся, что в действительности каждое отдельное восприятие состоит из бесконечного множества компонентов, которые ни при каких обстоятельствах не могут быть исчерпывающе отражены в сужде­ниях о восприятии. Порядок в этот хаос вносит только то обстоя­тельство, что интерес и значение имеет для нас в каждом случае лишь часть индивидуальной действительности, так как только она соотносится с ценностными идеями культуры, которые мы прила­гаем к действительности. Поэтому только определенные стороны бесконечных в своем многообразии отдельных явлений, те, кото­рым мы приписываем общее культурное значение, представляют для нас познавательную ценность, только они являются предметом каузального объяснения. Однако и в каузальном объяснении обна­руживается та же сложность: исчерпывающее каузальное сведение какого бы то ни было конкретного явления во всей полноте его Действительных свойств не только практически невозможно, но и бессмысленно. Мы вычленяем лишь те причины, которые в отдель­ном случае могут быть сведены к «существенным» компонентам события: там, где речь идет об индивидуальности явления, каузаль­ный вопрос — вопрос не о законах, а о конкретных каузальных связях, не о том, под какую формулу следует подвести явление в качестве частного случая, а о том, к какой индивидуальной констел­ляции его следует свести; другими словами, это вопрос сведения. Повсюду, где речь идет о каузальном объяснении «явления культуры», об «историческом индивидууме» (мы пользуемся здесь термином, который начинает входить в методологию нашей науки и в своей точной формулировке уже принят в логике), знание законов при­чинной обусловленности не может быть целью и является только средством исследования. Знание законов облегчает нам. произвес­ти сведение компонентов явлений, обладающих в своей индивиду­альности культурной значимостью, к их конкретным причинам. В той мере — и только в той мере, — в какой знание законов спо­собствует этому, применение его существенно в познании индиви­дуальных связей. И чем «более общи», т. е. абстрактны, законы, тем менее они применимы для каузального сведения индивидуальных явлений, а тем самым косвенно и для понимания значения культур­ных процессов.

Какой же вывод можно сделать из всего сказанного?

Разумеется, это не означает, что в области наук о культуре зна­ние общего, образование абстрактных родовых понятий, знание закономерности и попытка формулировать связи на основе «зако­нов» вообще не имеют научного оправдания. Напротив, если кау­зальное познание историка есть сведение конкретных результатов к их конкретным причинам, то значимость сведения какого-либо индивидуального результата к его причинам без применения «по­мологического» знания, т. е. знания законов каузальных связей, вообще немыслима. Следует ли приписывать отдельному индиви­дуальному компоненту реальной связи in concrete каузальное зна­чение в осуществлении того результата, о каузальном объяснении которого идет речь, можно в случае сомнения решить, только если мы оценим воздействие, которого мы обычно ждем в соответствии с общими законами от данного компонента связи и от других при­нятых здесь во внимание компонентов того же комплекса; вопрос сводится к определению адекватного воздействия отдельных эле­ментов данной причинной связи. В какой мере историк (в самом широком смысле слова) способен уверенно совершить это сведение с помощью своего основанного на личном жизненном опыте и мето­дически дисциплинированного воображения и в какой мере он ис­пользует при этом выводы других специфических наук, решается в каждом отдельном случае в зависимости от обстоятельств. Однако повсюду, а следовательно, и в области сложных экономических процессов, надежность такого причинного сведения тем больше, чем полнее и глубже знание общих законов. То, что при этом все­гда, в том числе и во всех без исключения так называемых «эко­номических законах», речь идет не о «закономерностях» в узком естественнонаучном смысле, но об «адекватных» причинных свя­зях, выраженных в определенных правилах, о применении кате­гории «объективной возможности» (которую мы здесь подробно не будем рассматривать), ни в коей мере не умаляет значения дан­ного тезиса. Следует только всегда помнить, что установление закономерностей такого рода — не цель, а средство познания; а есть ли смысл в том, чтобы выражать в формуле в виде «закона» хорошо известную нам из повседневного опыта закономерность причинной связи, является в каждом конкретном случае вопросом целесообразности.

Для естественных наук важность и ценность «законов» прямо пропорциональна степени их общезначимости; для познания исто­рических явлений в их конкретных условиях наиболее общие зако­ны, в наибольшей степени лишенные содержания, имеют, как прави­ло, наименьшую ценность. Ведь чем больше значимость родового понятия — его объем, тем дальше оно уводит нас от полноты ре­альной действительности, так как для того, чтобы содержать об­щие признаки наибольшего числа явлений, оно должно быть абст­рактным, т. е. бедным по своему содержанию. В науках о культуре познание общего никогда не бывает ценным как таковое.

Из сказанного следует, что «объективное» исследование явле­ний культуры, идеальная цель которого состоит в сведении эмпи­рических связей к «законам», бессмысленно. И совсем не потому, что, как часто приходится слышать, культурные или духовные процессы «объективно» протекают в менее строгом соответствии законам, а по совершенно иным причинам. Во-первых, знание со­циальных законов не есть знание социальной действительности; оно является лишь одним из целого ряда вспомогательных средств, необходимых нашему мышлению для этой цели. Во-вторых, позна­ние культурных процессов возможно только в том случае, если оно исходит из значения, которое для нас всегда имеет действи­тельность жизни, индивидуально структурированная в определенных единичных связях. В каком смысле и в каких связях обнаруживается такая значимость, нам не может открыть ни один закон, ибо это решается в зависимости от ценностных идей, под углом зрения которых мы в каждом отдельном случае рассматриваем «культуру». «Культура» — есть тот конечный фрагмент лишенной смысла ми­ровой бесконечности, который, с точки зрения человека, обладает смыслом и значением. Такое понимание культуры присуще челове­ку и в том случае, когда он выступает как злейший враг какой-либо конкретной культуры и требует «возврата к природе». Ведь и эту позицию он может занять, только соотнося данную конкретную культуру со своими ценностными идеями и определяя ее как «слиш­ком поверхностную». Данное чисто формально-логическое поло­жение имеется в виду, когда речь здесь идет о логически необходи­мой связи всех «исторических индивидуумов» с «ценностными идеями». Трансцендентальная предпосылка всех наук о культуре состоит не в том, что мы считаем определенную — или вообще какую бы то ни было — «культуру» ценной, а в том, что мы сами являемся людьми культуры, что мы обладаем способностью и во­лей, которые позволяют нам сознательно занять определенную по­зицию по отношению к миру и придать ему смысл. Каким бы этот смысл ни был, он станет основой наших суждений о различных явлениях совместного существования людей, заставит нас отнес­тись к ним (положительно или отрицательно) как к чему-то для нас значительному. Каким бы ни было содержание этого отношения, названные явления будут иметь для нас культурное значение, ко­торое только и придает им научный интерес. Говоря в терминах современной логики об обусловленности познания культуры иде­ями ценности, мы уповаем на то, что это не породит столь глубо­кого заблуждения, будто, с нашей точки зрения, культурное значе­ние присуще лишь ценностным явлениям. К явлениям культуры проституция относится не в меньшей степени, чем религия или деньги, и все они относятся потому, только потому, что их существо­вание и форма, которую они обрели исторически, прямо или кос­венно затрагивают наши культурные интересы; и только в этой сте­пени потому, что они возбуждают наше стремление к знанию с тех точек зрения, которые выведены из ценностных идей, придающих значимость отрезку действительности, мыслимому в этих понятиях. Отсюда следует, что познание культурной действительности — всегда познание с совершенно специфических особых точек зрения. Когда мы требуем от историка или социолога в качестве элементар­ной предпосылки, чтобы он умел отличать важное от неважного и основывался бы, совершая такое разделение, на определенной «точ­ке зрения», то это означает только, что он должен уметь осознанно или неосознанно соотносить явления действительности с универ­сальными «ценностями культуры» и в зависимости от этого вычле­нять те связи, которые для нас значимы. Если часто приходится слышать, что подобные точки зрения «могут быть почерпнуты из материала», то это — лишь следствие наивного самообмана учено­го, не замечающего, что он с самого начала в силу ценностных идей, которые он неосознанно прилагает к материалу исследова­ния, вычленил из абсолютной бесконечности крошечный ее компо­нент в качестве того, что для него единственно важно. В этом все­гда и повсеместно, сознательно или бессознательно производимом выборе отдельных особых «сторон» происходящих событий прояв­ляется и тот элемент научной работы в области наук о культуре, на котором основано часто высказываемое утверждение, будто «лич­ный» момент научного труда и есть собственно ценное в нем, что в каждом труде, достойном внимания, должна отражаться «личность» автора. Очевидно, что без ценностных идей исследователя не было бы ни принципа, необходимого для отбора материала, ни подлинно­го познания индивидуальной реальности; и если без веры исследо­вателя в значение какого-либо содержания культуры любые его уси­лия, направленные на познание индивидуальной действительности, просто бессмысленны, то направленность его веры, преломление ценностей в зеркале его души придадут исследовательской деятель­ности известную направленность. Ценности же, с которыми науч­ный гений соотносит объекты своего исследования, могут опреде­лить «восприятие» целой эпохи, т. е. играть решающую роль в понимании не только того, что считается в явлениях «ценностным», но и того, что считается значимым или незначимым, «важным» или «неважным».

Следовательно, познание в науках о культуре так, как мы его по­нимаем, связано с «субъективными» предпосылками в той мере, в ка­кой оно интересуется только теми компонентами действительности, которые каким-либо образом — пусть даже самым косвенным — связаны с явлениями, имеющими в нашем представлении культур­ное значение. Тем не менее это, конечно, — чисто каузальное по­знание, совершенно в таком же смысле, как познание значимых индивидуальных явлений природы, которые носят качественный характер. К числу многих заблуждений, вызванных вторжением в науки о культуре формально-юридического мышления, присоеди­нилась недавно остроумная попытка в принципе «опровергнуть» «материалистическое понимание истории» с помощью ряда следу­ющих будто бы убедительных выводов*: поскольку хозяйственная жизнь проходит в юридически или конвенционально урегулированных формах, всякое экономическое «развитие» неизбежно принимает фор­му устремления к созданию новых правовых форм, следовательно, оно может быть понято только под углом зрения нравственных максим и потому по своей сущности резко отличается от любого развития «в области природы». В силу этого познание экономического раз­вития всегда телеологично по своему характеру. Не останавливаясь на многозначном понятии «развития» в социальных науках и на логически не менее многозначном понятии «телеологического», мы считаем нужным указать здесь лишь на то, что такое развитие, во всяком случае, «телеологично» не в том смысле, какой в это слово вкладывается сторонниками данной точки зрения. При полной фор­мальной идентичности значимых правовых норм культурное зна­чение нормированных правовых отношений, а тем самым и самих норм может быть совершенно различным. Если решиться на фан­тастическое прогнозирование будущего, то можно, например, пред­ставить себе «обобществление средств производства» теоретически завершенным, без того, чтобы при этом возникли какие бы то ни были сознательные «устремления» к реализации указанной цели, и без того, чтобы наше законодательство уменьшилось на один пара­граф или пополнилось таковым. Правда, статистика отдельных нор­мированных правовых отношений изменилась бы коренным обра­зом, число многих из них упало бы до нуля, значительная часть правовых норм практически перестала бы играть какую-либо роль, и их культурное значение тоже изменилось бы до неузнаваемости. Поэтому «материалистическое» понимание истории могло бы с полным правом исключить соображения de lege ferenda**, так как его основополагающим тезисом было именно неизбежное изменение значения правовых институтов.