От переводчика 4 страница

* Имеется, по-видимому, в виду книга Р. Штаммлера «Wirtschaft und Recht nach der materialistischen Geschichtsauffassung», критике которой посвящена статья М. Вебера «R. Stammlers „Oberwindung der materialistischen Geschictitsauftassung"», помещенная в Gesammelte Aufsatze zur Wissenschaftslehre. Tubingen, 1951. S. 291-359. — Прим. ред.

** Связанные с изменениями закона (лат.). — Прим. перев.

Тот, кому скромный труд каузального понимания исторической действительности представляется слишком элементарным, пусть лучше не занимается им, но заменять его ка­кой-либо «телеологией» невозможно.

В нашем понимании «цель» — это такое представление о резуль­тате, которое становится причиной действия, и так же, как мы при­нимаем во внимание любую причину, способствующую значимому результату, мы принимаем во внимание и данную. Специфическое значение данной причины состоит лишь в том, что наша цель — не только конституировать поведение людей, но и понять его.

Нет никакого сомнения в том, что ценностные идеи «субъек­тивны». Между «историческим» интересом к семейной хронике и интересом к развитию самых важных явлений культуры, в одина­ковой степени общих для нации или всего человечества на протя­жении целых эпох и вплоть до наших дней, проходит бесконечная градация «значений», последовательность степеней которых иная для каждого из нас. Такому же преобразованию они подвергают­ся в зависимости от характера культуры и господствующих в че­ловеческом мышлении идей. Из этого, однако, отнюдь не следует, что выводы исследования в области наук о культуре могут быть только «субъективными» в том смысле, что они для одного чело­века значимы, а для другого нет. Меняется лишь степень интере­са, который они представляют для того или другого человека. Иными словами: что становится предметом исследования и насколь­ко глубоко это исследование проникает в бесконечное переплетение каузальных связей, определяют господствующие в данное время и в мышлении данного ученого ценностные идеи. Если обратиться к методу исследования, то ведущая «точка зрения», правда, является, как мы еще увидим, определяющей для образования вспомогатель­ных понятийных средств, которыми пользуется ученый, однако ха­рактер этого использования здесь, как и всегда, связан, конечно, с нормами нашего мышления. Научная истина есть именно то, что хо­чет быть значимым для всех, кто стремится к истине.

Один вывод из сказанного здесь не вызывает сомнения — это полная бессмысленность идеи, распространившейся даже в кругах Историков, будто целью, пусть даже отдаленной, наук о культуре Должно быть создание замкнутой системы понятий, в которой действительность можно будет представить в некоем окончательном членении и из которой она затем опять может быть дедуцирована. Бесконечный поток неизмеримых событий несется в вечность. Во все новых образах и красках возникают проблемы культуры, волну­ющие людей; зыбкими остаются границы того, что в вечном и бес­конечном потоке индивидуальных явлений обретает для нас смысл и значение, становится «историческим индивидуумом». Меняются мыслительные связи, в рамках которых «исторический индивиду­ум» рассматривается и постигается научно. Отправные точки наук о культуре будут и в будущем меняться до тех пор, пока китайское окостенение духовной жизни не станет общим уделом людей и не отучит их задавать вопросы всегда одинаково неисчерпаемой жиз­ни. Система в науках о культуре, даже просто в качестве оконча­тельной и объективно значимой фиксированной систематизации проблем и областей знания, которыми должны заниматься эти на­уки, — бессмыслица. Результатом подобной попытки может быть лишь перечисление многих, специфически выделенных, гетеро­генных и несовместимых друг с другом точек зрения, с которых действительность являлась или является для нас «культурой», т. е. значимой в своем своеобразии.

После таких длительных пояснений можно наконец обратиться к тому вопросу, который в рамках рассмотрения «объективности» познания культуры представляет для нас методологический инте­рес. Каковы логическая функция и структура понятий, которыми пользуется наша, как и любая другая, наука? Или, если сформули­ровать вопрос точнее, обращаясь непосредственно к решающей для нас проблеме: каково значение теории и образования теоретиче­ских понятий для познания культурной действительности?

Политическая экономия была, как мы видели раньше, — по край­ней мере изначально — прежде всего «техникой», т. е. рассматрива­ла явления действительности с однозначной (по видимости, во вся­ком случае), прочно установленной, практической ценностной точки зрения, с точки зрения роста «богатства» подданных государства. С другой стороны, она с самого начала была не только «техникой», так как вошла в могучее единство естественноправового и рациона­листического мировоззрения. В XVIII в. своеобразие этого мировоз­зрения с его оптимистической верой в то, что действительность мо­жет быть теоретически и практически рационализирована, оказало существенное воздействие, препятствуя открытию того факта, что принятая как нечто само собой разумеющееся точка зрения носит проблематичный характер. Рациональное отношение к социальной действительности не только возникло в тесной связи с развитием естественных наук, но и осталось родственным ему по характеру своего научного метода. В естественных науках практическая цен­ностная точка зрения, которая сводилась к непосредственно техни­чески полезному, была изначально тесно связана с унаследованной от античности, а затем все растущей надеждой на то, что на пути генерализирующей абстракции и эмпирического анализа, ориенти­рованного на установленные законами связи, можно прийти к чис­то «объективному» (то есть свободному от ценностей) и вместе с тем вполне рациональному (то есть свободному от индивидуаль­ных «случайностей») монистическому познанию всей действитель­ности в виде некоей системы понятий, метафизической по своей значимости и математической по форме. Неотделимые от ценнос­тных точек зрения естественные науки, такие, как клиническая медицина и еще в большей степени наука, именуемая обычно «тех­нологией», превратились в чисто практическое «обучение ремеслу». Ценности, которыми они должны были руководствоваться, — здо­ровье пациента, технологическое усовершенствование конкретного производственного процесса и т. д. — были для них незыблемы. Средства, применяемые ими, были (и только и могли быть) исполь­зованием закономерностей и понятий, открытых теоретическими науками. Каждый принципиальный прогресс в образовании теоре­тических понятий был (или мог быть) также прогрессом практической науки. При твердо установленной цели прогрессирующее подведение отдельных практических вопросов (данного медицинского случая, данной технической проблемы) в качестве частных случаев под об­щезначимые законы, следовательно, углубление теоретического зна­ния, было непосредственно связано с расширением технических, практических возможностей и тождественно им. Когда же совре­менная биология подвела под понятие общезначимого принципа развития и те компоненты действительности, которые интересуют нас исторически, т. е. в их именно данном, а не в каком-либо ином становлении, и этот принцип, как казалось (хотя последнее и не соответствовало истине), позволил включить все существенные свойства объекта в схему общезначимых законов, тогда как будто действительно наступили «сумерки богов» для всех ценностных то­чек зрения в области всех наук. Ведь поскольку и так называемые «исторические события» — часть действительности, а принцип ка­узальности, являющийся предпосылкой всей научной работы, как будто требовал растворения всего происходящего в общезначимых «законах», поскольку, наконец, громадные успехи естественных наук, которые отнеслись к данному принципу со всей серьезнос­тью, были очевидны, стало казаться, что иного смысла научной ра­боты, кроме открытия законов происходящего, вообще нельзя себе представить. Только «закономерное» может быть существенным в явлениях, «индивидуальное» же может быть принято во внимание только в качестве «типа», т. е. в качестве иллюстрации к закону. Интерес к индивидуальному явлению как таковому «научным» ин­тересом не считался.

Здесь невозможно показать, какое сильное обратное влияние на экономические науки оказала эта оптимистическая уверенность, присущая натуралистическому монизму. Когда же социалистиче­ская критика и работа историков стали превращать исконные ценно­стные представления в проблемы, требующие дальнейшего изуче­ния, то громадные успехи биологии, с одной стороны, влияние гегелевского панлогизма — с другой, воспрепятствовали тому, что­бы в политической экономии было отчетливо понято отношение между понятием и действительностью во всем его значении. Ре­зультат (в том аспекте, в котором нас это интересует) свелся к тому, что, несмотря на мощную преграду, созданную немецкой идеали­стической философией со времен Фихта, трудами немецкой истори­ческой школы права и исторической школы политической экономии, назначением которой было противостоять натиску натуралисти­ческих догм, натурализм тем не менее, а отчасти и вследствие это­го в своих решающих моментах еще не преодолен. Сюда относится прежде всего оставшаяся до сих пор нерешенной проблема соотно­шения «теоретического» и «исторического» исследования в нашей сфере деятельности.

«Абстрактный» теоретический метод еще и теперь резко и не­примиримо противостоит эмпирическому историческому исследова­нию. Сторонники абстрактно-теоретического метода совершенно правы, когда они утверждают, что заменить историческое познание действительности формулированием законов или, наоборот, вывести законы в строгом смысле слова из простого рядоположения ис­торических наблюдений методически невозможно. Для выведения законов — а что это должно быть главной целью науки, им пред­ставляется несомненным — сторонники абстрактно-теоретическо­го метода исходят из того, что мы постоянно переживаем связи че­ловеческих действий в их непосредственной реальности и поэтому можем, как они полагают, пояснить их с аксиоматической очевид­ностью и открыть таким образом лежащие в их основе «законы». Единственно точная форма познания, формулирование непосред­ственно очевидных законов, есть также, по их мнению, и единствен­ная форма познания, которая позволяет делать выводы из непосред­ственно не наблюдаемых явлений. Поэтому построение системы абстрактных, а потому чисто формальных положений, аналогичных тем, которые существуют в естественных науках, — единственное средство духовного господства над многообразием общественной жизни, в первую очередь если речь идет об основных феноменах хозяйственной жизни. Невзирая на принципиальное методическое разделение между номологическим и историческим знанием, кото­рое в качестве первого и единственного некогда создал творец этой теории*, теперь он сам исходит из того, что положения абстракт­ной теории обладают эмпирической значимостью, поскольку они допускают выведение действительности из законов.

* Г. Риккерт. — Прим. перев.

Правда, речь идет не об эмпирической значимости абстрактных экономических положений самих по себе; его точка зрения сводится к следующе­му: если разработать соответствующие «точные» теории из всех принятых во внимание факторов, то во всех этих абстрактных тео­риях в их совокупности будет содержаться подлинная реальность вещей, т. е. те стороны действительности, которые достойны по­знания. Точная экономическая теория устанавливает якобы дей­ствие одного, психического, мотива, задача других теорий — раз­работать подобным образом все остальные мотивы в виде научных положений гипотетической значимости. Поэтому в ряде случаев Делался совершенно фантастический вывод, будто результат теоре­тической работы в виде абстрактных теорий в области ценообразо­вания, налогового обложения, ренты по мнимой аналогии с теоре­тическими положениями физики может быть использован для выведения из данных реальных предпосылок определенных количе­ственных результатов, т. е. строгих законов, значимых для реаль­ной действительности, так как хозяйство человека при заданной цели по своим средствам «детерминировано» однозначно. При этом упускалось из виду, что для получения такого результата в каком бы то ни было, пусть самом простом, случае должна быть положе­на «данной» и постулирована известной вся историческая действи­тельность в целом, со всеми ее каузальными связями и что если бы конечному духу стало доступно такое знание, то трудно себе пред­ставить, в чем же тогда состояла бы познавательная ценность абст­рактной теории. Натуралистический предрассудок, будто в таких понятиях может быть создано нечто, подобное точным выводам естественных наук, привел к тому, что самый смысл этих теорети­ческих образований был неверно понят. Предполагалось, что речь идет о психологической изоляции некоего специфического «стрем­ления», стремления человека к наживе, или об изолированном рас­смотрении специфической максимы человеческого поведения, так называемого «хозяйственного принципа». Сторонники абстрактной теории считали возможным опираться на психологические аксио­мы, а следствием этого было то, что историки стали взывать к эм­пирической психологии, стремясь таким образом доказать непри­емлемость подобных аксиом и выявить эволюцию экономических процессов с помощью психологических данных. Мы не будем здесь подвергать критике веру в значение такой систематической науки, как «социальная психология» (ее, правда, еще надо создать), в ка­честве будущей основы наук о культуре, в частности политической экономии. Существующие в настоящий момент, подчас блестящие, попытки психологической интерпретации экономических явлений отчетливо свидетельствуют о том, что к пониманию общественных институтов следует идти не от анализа психологических свойств человека, что, наоборот, выявление психологических предпосылок и воздействия институтов предполагает хорошее знание структу­ры этих институтов и научный анализ их взаимосвязей. Только тог­да психологический анализ может в определенном конкретном слу­чае оказаться очень ценным, углубляя наше знание исторической культурной обусловленности и культурного значения обществен­ных институтов. То, что нас интересует в психическом поведении человека в рамках его социальных связей, всегда специфическим образом изолировано в зависимости от специфического культурно­го значения связи, о которой идет речь. Все эти психические мотивы и влияния весьма разнородны и очень конкретны по своей структу­ре. Исследование в области социальной психологии означает тща­тельное изучение единичных, во многом несовместимых по своему типу элементов культуры в свете возможного их истолкования для нашего понимания посредством сопереживания. Таким образом, мы, отправляясь от знания отдельных институтов, придем благода­ря этому к более глубокому духовному пониманию их культурной обусловленности и культурного значения, вместо того чтобы выво­дить институты из законов психологии или стремиться объяснить их с помощью элементарных психологических явлений.

Длительная полемика по вопросам о психологической-оправдан-ности абстрактных теоретических конструкций, о значении «стрем­ления к наживе», «хозяйственного принципа» и т. п. оказалась мало­плодотворной.

В построениях абстрактной теории создается лишь видимость того, что речь идет о «дедукции» из основных психологических моти­вов, в действительности же мы обычно имеем дело просто с особым случаем формообразования понятий, которое свойственно наукам о культуре и в известном смысле им необходимо. Нам представляется полезным характеризовать такое образование понятий несколько подробнее, так как тем самым мы подойдем к принципиальному вопросу о значении теории в области социальных наук. При этом мы раз и навсегда отказываемся от суждения о том, соответствуют ли сами по себе те теоретические образования, которые мы при­водим (или имеем в виду) в качестве примеров, поставленной цели, обладает ли объективно их построение целесообразностью. Воп­рос о том, например, до каких пределов следует разрабатывать со­временную «абстрактную теорию», является по существу вопросом экономии в научной работе, направленной также на решение и дру­гих проблем. Ведь и «теория предельной полезности» подвластна «закону предельной полезности».

В абстрактной экономической теории мы находим пример тех синтезов, которые обычно именуют «идеями» исторических явлений. Названная теория дает нам идеальную картину процессов, происхо­дящих на рынке в товарно-денежном хозяйстве при свободной кон­куренции и строго рациональном поведении. Этот мысленный образ сочетает определенные связи и процессы исторической жизни в некий лишенный внутренних противоречий космос мысленных свя­зей. По своему содержанию данная конструкция носит характер утопии, полученной посредством мысленного усиления определен­ных элементов действительности. Ее отношение к эмпирически данным фактам действительной жизни состоит в следующем: в тех случаях, когда абстрактно представленные в названной конструк­ции связи, т. е. процессы, связанные с «рынком», в какой-то степе­ни выявляются или предполагаются в действительности как значи­мые, мы можем, сопоставляя их с идеальным типом, показать и пояснить с прагматической целью своеобразие этих связей. Такой метод может быть эвристическим, а для определения ценности яв­ления даже необходимым. В исследовании идеально-типическое понятие — средство для вынесения правильного суждения о кау­зальном сведении элементов действительности. Идеальный тип — не «гипотеза», он лишь указывает, в каком направлении должно идти образование гипотез. Не дает он и изображения действи­тельности, но представляет для этого однозначные средства выра­жения. Таким образом, перед нами «идея» исторически данной хозяйственной организации современного общества, образованная по совершенно таким же логическим принципам, с помощью кото­рых была сконструирована в качестве «генетического» принципа, например, идея «городского хозяйства» в средние века. В такой конструкции понятие «городское хозяйство» строится не как среднее выражение совокупности всех действительных хозяйственных прин­ципов, обнаруженных во всех изученных городах, но также в виде идеального типа. Оно создается посредством одностороннего усиле­ния одной или нескольких точек зрения и соединения множества диф-фузно и дискретно существующих единичных явлений (в одном слу­чае их может быть больше, в другом — меньше, а кое-где они вообще отсутствуют), которые соответствуют тем односторонне вычлененным точкам зрения и складываются в единый мысленный образ. В реальной действительности такой мысленный образ в его понятийной чистоте нигде эмпирически не обнаруживается; это — утопия. Задача исторического исследования состоит в том, чтобы в каждом отдельном случае установить, насколько действительность близка такому мысленному образу или далека от него, в какой мере можно, следовательно, считать, что характер экономических отношений определенного города соответствует понятию «городского хозяйства». При осторожном применении этого понятия оно спе­цифическим образом способствует достижению цели и нагляднос­ти исследования. С помощью совершенно такого же метода можно (приведем еще один пример) создать в виде утопии «идею ремес­ла», соединив определенные черты, диффузно встречающиеся у ремесленников самых различных эпох и народов и доведенные до их полного логического предела, в едином, свободном от противоре­чий идеальном образе и соотнеся их с выраженным в них мыслен­ным образованием. Можно, далее, попытаться нарисовать общество, где все отрасли хозяйственной, даже всей духовной деятельности подчинены максимам, являющимся результатом применения того же принципа, который был положен в основу доведенного до иде­ального типа «ремесла». Далее, идеальному типу «ремесла» можно, абстрагируя определенные черты современной крупной промыш­ленности, противопоставить в качестве антитезиса идеальный тип капиталистического хозяйства и вслед за тем попытаться нарисо­вать утопию «капиталистической» культуры, т. е. культуры, где гос­подствуют только интересы реализации частных капиталов. В ней должны быть объединены отдельные, диффузно наличные черты материальной и духовной жизни в рамках современной культуры, доведенные в своем своеобразии до лишенного для нашего рас­смотрения противоречий идеального образа. Это и было бы попыт­кой создать «идею» капиталистической культуры; мы оставляем здесь в стороне вопрос, может ли подобная попытка увенчаться успехом и каким образом. Вполне вероятно, более того, нет сомне­ния в том, что можно создать целый ряд, даже большое количество утопий такого рода, причем ни одна из них не будет повторять дру­гую и, уж конечно, ни одна из них не обнаружится в эмпирической действительности в качестве реального общественного устройст­ва; однако каждая из них претендует на то, что в ней выражена «идея» капиталистической культуры, и вправе на это претендовать, поскольку в каждой такой утопии действительно отражены извес­тные, значимые в своем своеобразии черты нашей культуры, взятые из действительности и объединенные в идеальном образе. Ведь наш интерес к тем феноменам, которые выступают перед нами в качестве явлений культуры, всегда связан с их «культурным значением», возникающим вследствие отнесения их к самым различным ценностным идеям. Поэтому так же, как существуют различные «точки зрения», с которых мы можем рассматривать явления культу­ры в качестве значимых для нас, можно руководствоваться и самыми различными принципами отбора связей, которые надлежит исполь­зовать для создания идеального типа определенной культуры.

В чем же состоит значение подобных идеально-типических по­нятий для эмпирической науки в нашем понимании? Прежде всего следует подчеркнуть, что надо полностью отказаться от мысли, будто эти «идеальные» в чисто логическом смысле мысленные об­разования, которыми мы здесь занимаемся, в какой бы то ни было мере носят характер долженствования, «образца». Речь идет о кон­струировании связей, которые представляются нашей фантазии достаточно мотивированными, следовательно, «объективно воз­можными», а нашему помологическому знанию — адекватными.

Тот, кто придерживается мнения, что знание исторической дей­ствительности должно или может быть «непредвзятым» отражени­ем «объективных» фактов, не увидит в идеальных типах никакого смысла. Даже тот, кто понял, что в реальной действительности нет «непредвзятости» в логическом смысле и что даже самые простые данные актов и грамот могут иметь какое бы то ни было научное значение лишь в сотнесении со «значимостью», а тем самым с цен­ностными идеями в качестве последней инстанции, все-таки сочтет, что смысл таких сконструированных исторических «утопий» состо­ит только в их наглядности, которая может представлять опасность для объективной исторической работы, а чаще увидит в них просто забаву. В самом деле, априорно вообще никогда нельзя установить, идет ли речь о чистой игре мыслей или о научно плодотворном образовании понятий; здесь также существует лишь один критерий: в какой мере это будет способствовать познанию конкретных явле­ний культуры в их взаимосвязи, в их причинной обусловленности и значении. Тем самым в образовании абстрактных идеальных типов следует видеть не цель, а средство. При внимательном рассмотре­нии понятийных элементов в историческом изображении действи­тельности сразу же обнаруживается следующее: как только историк делает попытку выйти за рамки простой констатации конкретных связей и установить культурное значение даже самого элементар­ного индивидуального события, «охарактеризовать» его, он опери­рует (и должен оперировать) понятиями, которые могут быть точно и однозначно определены только в идеальных типах. Разве мо­гут быть такие понятия, как «индивидуализм», «империализм», «феодализм», «меркантилизм», «конвенционально» и множество других понятийных образований подобного рода, с помощью кото­рых мы, мысля и постигая действительность, пытаемся подчинить ее себе, разве могут быть они определены по своему содержанию посредством «беспристрастного» описания какого-либо конкретно­го явления или посредством абстрагированного сочетания черт, общих многим конкретным явлениям? Сотни слов в языке историка содержат такие неопределенные мысленные образы, идущие от бе­зотчетной потребности выражения, значение которых лишь зримо ощущается, а не отчетливо мыслится. В бесконечном множестве слу­чаев, особенно в области политической истории, стремящейся к изображению событий, неопределенность их содержания, безуслов­но, не наносит ущерба ясности картины. Здесь достаточно того, что в каждом отдельном случае ощущается то, что представлялось ис­торику. Можно также удовлетвориться тем, что частичная опреде­ленность понятийного содержания мысленно представляется в его относительной значимости для данного случая. Однако чем отчет­ливее должна быть осознана значимость явления культуры, тем настоятельнее становится потребность пользоваться ясными поня­тиями, которые определены не только частично, но и всесторонне. «Дефиниция» такого синтеза в историческом мышлении по схеме genus proximus, differentia specifica*, конечно, просто бессмыслица;

*Общий род, видовые отличия (лат.). — Прим. перев.

чтобы удостовериться в этом, достаточно произвести проверку. Такого рода установление значения слова применяется лишь в дог­матических науках, оперирующих силлогизмами. Простого «опи­сательного разъединения» упомянутых понятий на их составные части также не существует; существовать может лишь видимость этого, так как все дело заключается в том, какую из составных ча­стей следует считать существенной. Попытка дать генетическую Дефиницию понятийного содержания приводит к тому, что сохра­няется только форма идеального типа в указанном выше смысле. Это — мысленный образ, не являющийся ни исторической, ни тем более «подлинной» реальностью. Еще менее он пригоден для того, чтобы служить схемой, в которую явление действительности может быть введено в качестве частного случая. По своему значению это чисто идеальное пограничное понятие, с которым действительность сопоставляется, сравнивается, для того чтобы сделать отчетливы­ми определенные значимые компоненты ее эмпирического содержа­ния. Подобные понятия являют собой конструкции; в них мы строим, используя категорию объективной возможности, связи, которые наша ориентированная на действительность, научно дисциплинированная фантазия рассматривает в своем суждении как адекватные.

Идеальный тип в данной его функции — прежде всего попытка охватить «исторические индивидуумы» или их отдельные компо­ненты генетическими понятиями. Возьмем, например, понятия «церковь» и «секта». Их можно, классифицируя, разъединить на комплексы признаков; тогда не только граница между ними, но и содержание обоих понятий окажутся размытыми. Если же мы хотим постигнуть понятие «секта» генетически, например в его соотноше­нии с известными важными культурными значениями, которые «сек­тантский дух» имел для современной культуры, то существенными станут определенные признаки обоих понятий, так как они находятся в адекватной причинной связи с тем воздействием, о котором шла речь. Тогда понятия станут идеально-типическими, поскольку в полной понятийной чистоте данные явления либо вообще не встречаются, либо встречаются очень редко; здесь, как и повсюду, каждое не чис­то классификационное понятие уводит нас от действительности. Однако дискурсивная природа нашего познания, то обстоятельство, что мы постигаем действительность только в сцеплении измененных представлений, постулирует подобное стенографирование понятий. Наша фантазия, безусловно, может часто обходиться без такого точ­ного понятийного формулирования в качестве средства исследова­ния', однако для изображения, которое стремится быть однозначным, применение его в области анализа культуры в ряде случаев совер­шенно необходимо. Тот, кто это полностью отвергает, должен ог­раничиться формальным, например историко-правовым, аспектом культурных явлений. Космос правовых норм может быть, конечно, отчетливо определен в понятиях и одновременно (в правовом смыс­ле!) сохранять значимость для исторической действительности. Однако социальная наука в нашем понимании занимается их прак­тическим значением. Очень часто это значение может быть ясно осознано только посредством соотнесения эмпирической данности с ее идеальным пограничным случаем. Если историк (в самом широ­ком значении данного слова) отказывается от попытки формулиро­вать такой идеальный тип, считая его «теоретической конструкци­ей», т. е. полагая, что для его конкретной познавательной цели он неприемлем или не нужен, то в результате, как правило, оказывает­ся, что этот историк, осознанно или неосознанно, пользуется други­ми подобными конструкциями, не формулируя их в определенных терминах и не разрабатывая их логически, или что он остается в сфере неопределенных «ощущений».

Однако ничто не может быть опаснее, чем коренящееся в натура­листических предубеждениях смешение теории и истории, в форме ли веры в то, что в теоретических построениях фиксировано «под­линное» содержание, «сущность» исторической реальности, или в использовании этих понятий в качестве прокрустова ложа, в которое втискивают историю, или, наконец, в гипостазировании «идей» в качестве стоящей за преходящими явлениями «подлинной» действи­тельности, в качестве реальных «сил», действующих в истории.