Киевичи в истории славянской державности 6 страница

Могло быть и иначе: желая защитить себя от ничем не регламентированных варяжских поборов, население северных земель могло пригласить одного из конунгов на правах князя с тем, чтобы он охранял его от других варяжских отрядов [61, с. 298].

Интересные изыскания, посвященные Рюрику, провел А.А. Шайкин в работе “Се повести временных лет”: “От Кия до Мономаха”. В частности, А.А. Шайкин акцентирует внимание на том, что “О Рюрике рассказывается ровно столько, сколько донесла молва или какие-нибудь иные источники. Что же делал Рюрик в Русской земле? “Повесть временных лет” говорит об этом крайне скупо: он раздавал русские города своим мужам да отпустил Аскольда и Дира на Царьград. В 879 году он умер, передав княжение родственнику Олегу, поскольку его собственный сын Игорь был еще очень мал. Поэтому Рюрик выглядит в “Повести” фигурой местного, областного значения. Семнадцать лет он утверждался на севере Руси, но что он делал, прославился ли чем-нибудь – об этом ничего не говорится. Киевским князем он не стал” [65, с. 28].

С исторической объективностью можно констатировать, что в “Повести временных лет”, первоначальный текст которой, составленный Нестором, был искажен последующими авторами, среди известий, принадлежащих Нестору, уцелел один отрывок, в котором описывается Русь до появления там варягов. “Вот те славянские области, – пишет Нестор, – которые входят в состав Руси: поляне, древляне, полчане, новгородские словене, северяне...” Этот список включает только половину восточнославянских областей. В состав Руси, следовательно, в то время еще не входили кривичи, радимичи, вятичи, хорваты, уличи и тиверцы. Датировать известия, содержащиеся в этом исключительно ценном отрывке, можно временем не позднее середины IX в., так как в конце IX и в X в. географические очертания Руси были, согласно той же летописи, уже иными [111, с. 348–357].

Таким образом, имеются основания говорить о нескольких этапах роста территории Руси: в VI в. земля полян-руси была ограничена рамками Среднего Приднепровья, а к середине IX в. она включила целый ряд областей, в которых имелись “свои княжения”. В состав Руси вошла широкая полоса славянских земель от реки Роси на юге до озера Ильмень на севере. Нестор упомянул и ряд финно-угорских и балтийских племен, подвластных Руси и обязанных уплачивать ей дань [19, т. II, с. 248–249].

Показательно, что кроме “Повести временных лет” ни одно другое литературное произведение XI–XIII вв. не знает Рюрика как основателя княжеского рода. В легенде этой отразились новгородские порядки, где князья “призывались” вечем, вплоть до 1470 г.

Со значительной долей исторической достоверности можно сделать заключение, что предание о Рюрике – новгородское, оно связано с местностью под Новгородом, называемом “Рюриково городище”. Предание о Синеусе – Белозерское, где даже в XIX в. показывали “могилу царя Синеуса ”. Предание о Труворе связано с местными легендами Изборска.

В связи с тем, что Новгород являлся центром племени новгородских славян, Изборск – кривичей. Белоозеро было расположено в районе проживания мери, вполне возможно, что Рюрик, Синеус и Трувор были князьями этих трех племен и не были связаны между собою узами родства. Соединить этих князей узами братства по законам эпического творчества и создать легенду об их призвании, исходя из обычной в Новгороде практики призваний князей, могли летописцы, жившие в более поздний исторический период и преследовавшие присущие своему времени политические интересы.

Образно ставит проблему призвания варягов В.В. Мавродин: “...был ли реальной исторической личностью летописный Рюрик или его следует считать персонажем легенды; можно ли полагать, что Рюрик Фрисланд­ский, современник Людовика Благочестивого, действовавший в середине и во второй половине IX в., и летописный Рюрик – одно и то же лицо, что весьма вероятно; считать ли Синеуса и Трувора реальными историческими личностями, то ли героями легенд или видеть в их именах лишь превращение в таковые непонятных славянину скандинавских слов (Снеус – “со своими родичами”, “со своим домом”, Трувор – “верный”, “верная дружина”)?

Далее В.В. Мавродин конкретизирует свою точку зрения: “Следует отметить, что легенда о трех братьях – основателях поселений, городов-государств – очень распространенный эпический мотив. Поэтому так называемое “призвание” в его классической летописной форме, связанное с 862 г., следует признать конструктивной выдумкой летописца, рукой которого управляли мирские страсти и политические интересы. В его распоряжении был знаменитый летописный рассказ об основании Киева тремя братьями, рассказ западноевропейского хрониста Видукинда о призвании бриттами братьев англосаксов Генгисты и Горзы, к которым послы бриттов обращаются с той же речью, с которой якобы обратились русские посланцы к братьям-варягам (приглашают в “землю великую и пространную, множеством благ обильную...”) [66, с. 124–125].

А.А. Шайкин, анализируя норманнскую теорию, делает оригинальные выводы о том, что для летописцев эта легенда могла быть привлекательной во многих отношениях: она давала ту точку в прошлом, с которой можно было начинать уже не вообще славянскую, а собственно русскую историю, историю Русского государства; легенда эта утверждала самодеятельность славянских и связанных с ними финских племен в их стремлении к “порядку”, то есть к государственности, ибо государство – это прежде всего “порядок”. Инициатива здесь исходит не от варягов: их сперва прогнали за море и не дали им дани, а затем сами их и пригласили, поскольку осознали бесплодность вражды друг с другом и необходимость порядка. И, наконец, и это, может быть, самое главное, легенда о Рюрике позволяла найти единого предка всем русским князьям, провозгласить их кровное единство. А это уже теснейшим образом сопрягалось с главной политической доктриной летописцев о необходимости единства и дружбы между князьями как основе благополучия государства – доктрина эта тем самым находила дополнительное основание в кровнородственной связи всех русских князей, произошедших от единого предка.

Будучи фольклорной по происхождению, легенда о Рюрике и его братьях имеет, тем не менее, информационный по преимуществу характер. В фольклоре не все жанры обладают художественной природой. Легенда о начале власти, государственности, династическая легенда по самому своему назначению должна была иметь вид точного исторического свидетельства, и надо сказать, что летописец явно достиг этого эффекта: воздвигаемая буржуазными историками на основе этой легенды “норманн­ская” теория происхождения русской государственности только в последнее время может считаться окончательно списанной в архив безосновательных историко-политических гипотез [65, с. 27].

Е.А. Рыдзевская, анализируя версию “призвания” варягов следующим образом трактует ее: “Происхождение летописной легенды о призвании, таким образом, довольно сложно: в ней соединяются и предания исторического характера, и тенденциозное сочинительство летописца. Анализ можно еще продолжить в отношении ее третьей части, расчленив ее, в свою очередь, на две: 1) сказание о трех братьях происшедших из-за моря, и 2) само призвание.

По мнению Тиандера, это мотив, известный под названием “переселенческое сказание”; он подробно исследован этим автором у германских племен (саксов, лангобардов и др.). Но мотив трех братьев, стоящих во главе рода и племени, распространен далеко не у одних германцев и не всегда связывается с переселением. Тиандер не отделяет его от мотива призвания, которое, как уже сказано выше, является результатом искусственной комбинации некоторых подлинных исторических условий (если уж говорить, вслед за Тиандером, о германцах, то условий эпохи переселения народов и эпохи викингов) с определенной тенденцией автора того или иного письменного памятника. Касаясь нашей летописной легенды, Тиандер усматривает в летописи два варианта переселенческого сказания: один приурочен к Новгороду, а другой – к Киеву; первый представлен летописной легендой о Рюрике, Синеусе и Труворе, второй – сказанием о Кие, Щеке и Хориве, и, в свою очередь, имеет вариант в повествовании летописи об Аскольде и Дире”[47, с. 168–169].

Оригинальную трактовку норманнской теории дает Л.Н. Гумилев: “Легенда о Рюрике, вожде “варягов-руси”, призванном в Новгороде неким Гостомыслом для успокоения смут, ныне получила кое-какие подтверждения. Предполагается, что под выражением летописи: “Вста град на град” – надо понимать изгнание варягов из Ладоги около 850 г., а сам Рюрик отождествляется с Рюриком Ютландским, владевшим княжеством, граничившим с землями фризов, скандинавов, немцев и славян. По этой версии Рюрик в 870–873 гг. вернулся из Новгорода на Запад, где вел переговоры с Карлом Лысым и Людовиком Немецким. Видимо, переговоры не увенчались успехом, потому что в 875–879 гг. Рюрик опять княжил в Новгороде до самой смерти. Несомненен только последний факт”. Л.Н. Гумилев отмечает: “Хотелось бы, чтобы эта гипотеза подтвердилась. Жаль расставаться с воззрениями, воспринятыми с детства. Но если она правильна, то подтверждаются определения средневековых авторов, считавших Рюрика и его династию не шведами и не немцами, а потомками древнего народа ругов, противника готов и, видимо, представителя того витка этногенеза, который предшествовал Великому переселению народов (в III в. этот народ уже стал реликтом-персистентом). Может быть, грядущие исследования подтвердят приведенную гипотезу, которую мы не имеем ни оснований, ни желания отвергнуть” [7, с. 160].

Е.А. Рыдзевская, рассматривая побудительные мотивы создания легенды о “призвании” варягов отмечает, что: “Все эти западные легенды о призвании? аналогично нашей, объясняющей появление Рюриковичей на Руси и пытающейся исторически оправдать их княжескую власть, имеют целью благовидное разъяснение и обоснование владычества завоевателей. Возможно, что сходство между этими искусственными книжно-литературными комбинациями объясняется более или менее сходными политическими условиями, при которых авторы ставили себе аналогичные политические цели.

Дошедшая до нас достаточно богатая литература скандинавского Севера не содержит ни одного хотя бы отдаленного намека на что-нибудь подобное. Замечательно, что и в ранней русской литературе легенда о призвании Рюрика с братьями и о Рюрике как о родоначальнике русских князей ограничена только летописью. В других памятниках есть указания на варяжское происхождение князей и части господствующего класса, бояр, но легенда о призвании так и не получила никакого распространения и развития в древнейшей русской письменности. Даже и летопись, т.е. наиболее ранние ее списки, с которыми мы здесь имеем дело и из которых эта легенда перешла в позднейшее летописание, после упоминания об Игоре как о сыне Рюрика под 882 г. больше не возвращается к этому последнему, не говоря уже о Синеусе и Труворе. Самое имя Рюрик среди русских князей XI–XIII вв. встречается сравнительно редко” [47, с. 166–167].

Значимый вклад в рассмотрение норманнской теории внесла работа польского историка Х. Ловмянского “Русь и норманны”. По широте подхода, охвату источников по своему значению итогового труда, определившего дальнейшее направления исследований она сопоставима с “Началом русского государства” В. Томсена (перевод на рус яз.1891 г.). Но в отличие от последнего – азбуки норманизма – работа Х. Ловмянского – энциклопедия антинорманизма.

Большое внимание Х. Ловмянского уделяется вопросу о происхождении названия “Русь”. По мнению автора, “серьезная ошибка старых антинорманистов заключалась в том, что они искали славянские корни в скандинавских названиях, известных по источникам, касающимся Руси, и таким образом компрометировали свои другие, иногда справедливые положения, перемежая их с ненаучными, диалетанскими” [67, с. 204].

Х. Ловмянский проникновение норманнов в Польшу и на Русь рассматривал не как самостоятельное явление, а как один из факторов в истории стран, где следы норманнов заметны более всего. Х. Ловмянский считал образование раннесредневековых государств итогом социально-экономического развития общества, следствием зарождения и становления феодализма. При такой позиции в истории образования государств не остается места для определяющего влияния пришельцев.

Рассматривая ретроспективу взаимоотношений варягов с восточными славянами в сопоставлении с взаимоотношении варягов с другими европейскими народами, Л.Н. Гумилев отмечал: “На Руси в IX в. шел надлом, переход от акматической к инерционной фазе. В это тяжелое время варяги и проникли на Русь, как бактерии в открытую рану. Но “белые кровяные шарики” – местные пассионарии – ликвидировали инфекцию, следом которой осталось только название династии князей-воинов – Рюриковичи. Это были метисы, инкорпорированные славяно-росским этносом. Концом этого процесса этнического выздоровления следует считать не политический переворот Ольги, а культурный сдвиг – возвращение к старой готско-россомонской традиции контакта с Византией – крещение Руси Владимиром Святославичем” [7, с. 217].

Таким образом, варяги не смогли укрепиться на значительный исторический период на Руси, что являлось отнюдь не случайностью, а исторической закономерностью. Варяги не укрепились в Киеве не вследствие своих “благородных качеств”, которых у них не было, а потому, что не смогли, как не смогли укрепиться в Ирландии. Только в выжженной Нормандии и обескровленном Нортумберленде колонии норманнов, викингов, но не варягов поселились на пустошах или руинах и выжили, имея с аборигенами минимальные контакты. Зато они перестали быть норвежцами, а стали субэтносами французов и англичан” [7, с. 216–217].

При анализе аспектов норманнской теории значимый интерес представляет этимология термина “варяги”. В.Я. Петрухин, анализируя происхождение термина “варяг”, отмечал: “Первоначальное значение слова варяг – “наемник, принесший клятву верности”: это название отличало наемников от термина Руси – княжеской дружины – и распространилось в русской традиции с XI в. на всех заморских скандинавов.

Историческая ономастика, безусловно, свидетельствует о том, что Русь – более древнее слово, чем варяги: первое отражено в источниках IX в., второе встречается впервые в византийской хронике под 1034 г.” [52, с. 78].

Н.М. Карамзин рассматривая этимологию термина “варяг”, отмечал: “Слово Vaere, Vara, есть древнее Готфское и значитъ союзъ: толпы Скандинавскихъ витязей, отправляясь въ Россію и въ Грецію искать счастія, могли именовать себя Варягами въ смысль союзников” или товарищей. Сіе нарицательное имя обратилось въ собственное” [11, т. I, гл. IV, с. 28].

Историческим фактом является то, что Рюрик по “профессии” был варягом, то есть наемным воином, цели и устремления которого в целом мало чем отличались от устремлений таких кондотьеров как Кортес и Писарро и которые формулируются следующим образом: власть, слава, богатство.

Не исключено, что варяги представляли собой не один некий этнос, а являлись интернациональным собранием представителей различных народов, не желавших подчиняться жесткой сословной иерархии феодального строя, и в их состав входили и представители славянства, что объясняет факт не столь жесткой их конфронтации как с новгородцами, так затем и с киевлянами.

Анализируя влияние норманнов (северо-западный вектор европейского воздействия на восточное славянство), А.Н. Гумилев отмечал: “Наиболее показательна в этом отношении Скандинавия, страна бедная, долго пребывавшая в безопасности. В VIII в. там внезапно началось и в IX в. развилось новое явление – движение “викингов”. Необходимо отметить логическую и этимологическую связь терминов “викинг” и “варяг”, по сути, обобщающие явления одного социального порядка.

Характерно, что большая часть викингов оставалась на чужбине, ибо вернуться домой с добычей было тоже нельзя: юноша, ушедший в “вик” – укрепленный поселок викингов, разрывал все связи с семьей и родом окончательно и бесповоротно. Его забывали сильнее, чем мертвого, и пути домой ему не было.

Характерно, что викингами называли тех людей, которые не желали жить в племени и подчиняться его законам. Слово “викинг” носило тогда оскорбительный оттенок, вроде современного “пират, бандит”. Когда юноша покидал семью и уходил в дружину викингов, его оплакивали как погибшего. И действительно, уцелеть в далеких походах и постоянных боях было нелегко. При этом викинги не обладали большей храбростью, чем оставшиеся дома. Смелость южных народов часто превышает мужество народов северных, но это не пассионарность, а другой поведенческий признак, не агрессивность, а способность к адекватной реакции, обычно проявляющейся при самозащите. Викинги боялись смерти, как все люди, но скрывали этот страх друг от друга, наедаясь перед битвой опьяняющими мухоморами. Современные им арабы бросались в атаку трезвыми, но неукротимые в опьянении викинги сминали и арабов, и франков, и кельтов” [7, с. 78–82].

Н.М. Карамзин строит следующую модель “призвания варягов”, в том числе значительных сил варяжских дружинников: “Вьсть о счастливомъ успьхь Рюрика и братьевъ его, желаніе участвовать въ ихъ завоеванияхъ, и надежда обогатиться, безъ сомньнія привлекли многихъ Варяговъ въ Россію. Князья рады были соотечественникамъ, которые усиливали ихъ вьрную, смьлую дружину” [11, т. I, гл. VI, с. 73].

Варяги не обладали некими особыми качествами, выделявшими их из окружения народов того времени. Так, до IX в. скандинавы еле-еле отстояли свою землю от натиска лопарей, пока не загнали их на Крайний Север, в тундру [7, с. 78].

Однако за короткий исторический период комбинаторика объективных и субъективных факторов развития Скандинавии привели к тому, что варяги, по меткому замечанию Л.Н. Гумилева, стали кошмаром для всех прибрежных областей Европы, используя реки для проникновения внутрь стран, манивших их накопленными богатствами. И не только Европа, но и Америка были жертвами “ярости норманнов”, но нигде они не могли закрепиться, кроме Северной Франции, ныне именуемой Нормандия. Значит, не так уж велика была их сила: скорее сопротивление им в IX в. было слишком слабым.

Л.Н. Гумилев отмечал, что причина внезапного и кратковременного –всего 300 лет – свирепствования норманнов была неясна еще их современникам. Первая гипотеза объясняла этот феномен как кару Божию за грехи людей. Однако до IX в. и после XI в. люди также заслуживали кары, но норманны не принимали в этом участия. По другой теории суровый климат Скандинавии вызвал выселение людей, не имевших возможности прокормить себя. Эта мальтузианская теория сразу наталкивается на непреодолимые трудности. Климат Скандинавии благодаря Гольфстриму мягок. Заселена она и ныне слабо, а 1 тыс. лет назад вопроса о перенаселении не могло и возникнуть. И, наконец, почему крестьяне, стремившиеся обрабатывать землю, вдруг сделали своей профессией грабеж, связанный со смертельным риском? Нет, что-то не то!

По третьей теории на севере Европы дом и землю получал старший сын, а младшим предоставлялось море. Так, но в Северном море шли миграции сельди, ловить которую было легче, безопаснее и выгоднее, чем класть головы во Франции, Англии и Ирландии [7, с. 78–79].

Российский историк В.О. Ключевский называл варяжскую “проблему” патологией общественного сознания, акцентируя внимание на том, что национальности и государственные порядки завязываются не от этнографического состава крови того или другого князя и не от того, на балтийском или азовском поморье зазвучало впервые известное племенное название... Итак, – отмечал он, – я совсем не против вопроса о происхождении имени Русь и первых русских князей, совсем не против пользы исследований подобных вопросов, а только против того положения, что в этом вопросе ключ к разъяснению начала русской национальной и государственной жизни [24, с. 45–46].

И.Н. Данилевский, анализируя точку зрения В.О. Ключевского, отмечал: “Несомненно, следует согласиться с великим историком и разделить фиктивную – в научном плане – “норманнскую проблему” на ряд более “мелких”, но гораздо более реальных и существенных для понимания ранней истории Руси вопросов. В частности, следует особо рассмотреть проблемы:

- происхождение и значение самого онима “Русь”;

- этнической принадлежности первых русских князей;

- роли “варяжского элемента” в ранних государственных структурах Древней Руси и, наконец, происхождения государства у восточных славян” [28, с. 45–46].

Характерно, что в настоящее время данная проблематика является не только научной, но и имеет также большое политическое значение для развития славянских государств, предопределяя самобытность модели их государственного устройства, путь дальнейшего развития.

Объективные исторические факты позволяют с достоверностью констатировать, что легенда о “добровольном призвании варягов” является недостоверным извращением реальных событий, которые неопровержимо свидетельствуют о жесточайшем противоборстве славянской правящей династии с предводителями варяжских дружин, вставших на путь захвата и узурпации власти на славянских землях [19, т. II, с. 249].

В ходе этой бескомпромиссной борьбы, славянская династия Киевичей, вставших на путь христианизации Руси, была уничтожена силами языческой контрреформации, привлекавшей для этого варяжские наемные дружины, вожди которых в дальнейшем узурпировали власть на Киевской Руси, образовав династию Рюриковичей. Для обоснования незыблемости их власти была произведена фальсификация летописных произведений Руси, исходя из концепции, что история – это политика, обращенная в прошлое.

Только имея под ногами почву родной земли, можно твердо идти вперед по неуклонному пути развития и совершенствования. Вдыхаешь воздух древности и тех зиждительных сил, которые создали наше государство и только тогда постигаеш настоящее.

П.С. Шереметьев

13.2. ОЛЕГ – СОЗИДАТЕЛЬ ВЕЛИКОЙ ВОСТОЧНОЙ

СЛАВЯНСКОЙ ИМПЕРИИ

Олег – едва ли не наиболее таинственная фигура древнерусской истории. Наука не знает про него много чего: ни года рождения и смерти; ни его родителей, ни того, принадлежал ли он к правившей на Руси династии Рюриковичей [46, с. 42]. При этом период правления Олега совпадает с важ­­нейшим этапом развития государственности Киевской Руси [108, с. 17–20].

Б.А. Рыбаков в своей книге “Древняя Русь: Сказания. Былины. Летописи” при рассмотрении феномена Олега в древнерусской истории отмечал: “Первое летописное упоминание об Олеге относится к 879 г. После смерти Рюрика власть переходит к воеводе Олегу, так как сын Рюрика Игорь еще мал. Когда родился Олег, кем он был по происхождению – определенно сказать нельзя, но размах его политической деятельности был поистине княжеский.

Он покорил земли древлян, северян, радимичей, оградив их от набегов хазар, и соединил Киев с Новгородом. Завоевав Север, князь обратил свое оружие к Югу, на берега Днестра и Буга. И там счастье сопутствовало Олегу. В 882 г. князь провозгласил Киев “матерью городам русским” [68].

Многие историки XIX и начала XX в. не сомневались в реальности Олега. Н.М. Карамзин полностью доверяет “Повести временных лет”. Не считает нужным подвергать сомнению сведения летописца и С.М. Соловьев. Он еще больше подчеркивает значение Олега как собирателя племен. Практически повторяют мнение своих предшественников В.О. Ключевский, Д.И. Ило­вайский, В.Д. Сиповский.

В “Повести временных лет” эпизод перехода власти от Рюрика к Олегу описывается следующим образом: “Въ льто 6387. Умершю Рюрикови предасть княженье свое Олгови, от рода ему суща, въдавъ ему сынъ свои на руць Игоря, бь бо дьтескъ велми” [25, с. 34].

В данном трактуемом в “Повести временных лет” событии содержится одна из наиболее интригующих исторических загадок славянской истории, каким путем произошла передача власти от Рюрика к Олегу – путем захвата власти или заранее оговоренного регентства Олега над малолетним Игорем и почему Олег правил почти до сорокалетия своего подопечного и был ли Игорь сыном Рюрика или... сыном Олега, что объясняет 33-летний период ожидания власти Игорем?

Н.М. Карамзин следующим образом трактует обретение Олегом власти: “Рюрикъ, по словамъ льтописи, вручилъ Олегу правленіе за малольтствомъ сына. Сей опекунъ Игоревъ скоро прославился великою своею отважностію, побьдами, благорозуміемъ, любовію подданныхъ” [11, т. I, гл. V, с. 73].

Первая русская летопись – 1039 года – так называемая Древнейшая, отмечает, что Олег не принадлежал к Рюриковой династии, а был лишь воеводой, приставленным Рюриком воспитателем к малолетнему сыну.

Чтобы объяснить непонятное и невозможное в условиях феодального права самозваное княжение обычного воеводы, Нестор и объявил Игоря малым ребенком, при котором Олег играл роль правителя – регента. Но летописец не объясняет удивительное дело: шли годы, Игорь подрос, но так и не стал князем до смерти Олега. Последний же проседел на киевском престоле 30, а по другим данным – 40 лет [46, с. 43].

Н.М. Карамзин, анализируя причину нахождения князя Олега столь долгий период на Киевском престоле, отмечал: “Далее не находим никаких известий о предприятиях деятельного Олега до самого 906 года, знаем только, что он правил еще Государством и в то время, когда уже питомец его возмужал летами. Приученный из детства к повиновению, Игорь не дерзал требовать своего наследия от Правителя властолюбивого, окруженного блеском побед, славою завоеваний и храбрыми товарищами, которые считали его власть законною, ибо он умел ею возвеличить Государство” [11, т. I, гл. V, с. 95].

Позднее, так называемое Раскольническое летописание называет Олега “вуем”, то есть дядькой Игоря с материнской стороны. Один из памятников XVIII столетия нарекает Олега племянником Рюрика [46, с. 43].

Историк В.Л. Татищев, которому были известны несколько летописей, которые не дошли до наших дней, называет Олега братом Рюрика [46, с. 43–44].

О.В. Творогов в работе “Древняя Русь: События и люди”, анализируя аспекты преемственности власти начального периода Киевской Руси, отмечал: “Умер Рюрик, передав, согласно ПВЛ, княжение своему родственнику – Олегу – по причине малолетства Игоря. Но это летописное сообщение крайне сомнительно: приняв его, трудно объяснить, почему же “регентство” Олега растянулось на три с лишним десятилетия. Характерно, что в Новгородской первой летописи в отличие от ПВЛ Олег вовсе не князь, а воевода Игоря. Поэтому вероятнее всего, что прямые родственные связи Рюрика и Игоря – историографическая легенда; речь идет о трех сменявших друг друга у кормила власти вполне самостоятельных князей” [41, с. 7].

М.И. Костомаров, характеризуя данные Нестора-летописца об Олеге, подчеркивал, что “...особа Олега в нашем начальном летописании есть целиком личность сказания, а не истории” [46, с. 42].

В свете этого показательны данные приводимые Е.А. Рыдзевской в работе “Древняя Русь и Скандинавия в IX–XIV вв.: Материалы и исследования”, где отмечается, что “...есть вариант, по которому Олег отнимает Киев у самого Кия и его братьев. По третьей версии, Кий, Щек, Хорив и их сестра разбойничали в Новгороде, были пойманы Олегом, помилованы и отпущены в Киев, где на них напали Аскольд и Дир, посланные Олегом в Царьград; этим и был вызван поход Олега против Аскольда и Дира. Все эти поздние варианты имеют, по-видимому, целью установить прямую связь между преданиями о Кие с братьями, об Аскольде и Дире, об Олеге и Игоре. В сущности, это те же приемы книжной обработки древних преданий, которыми пользовались и более ранние летописцы” [47, с.175].

Н.Ф. Котляр, суммируя данные летописных преданий о князе Олеге, пришел к заключению, что Олег принадлежит к числу наиболее загадочных личностей древнерусской истории. Мы не знаем ничего ни о его социальном происхождении – князь он или знатный дружинник, ни о его отношениях (в частности, семейных) с Рюриком и сыном последнего Игорем. Новгородская первая летопись младшего извода, в которой отразился Начальный свод, предшествовавший “Повести временных лет”, считает, что Олег был не князем, а “воеводой” при сыне Рюрика Игоре, следовательно, не состоял с ними в кровном родстве. Нестор (или один из его источников, неизвестный науке) вынужден был сделать Игоря младенцем, чтобы объяснить, почему вдруг при прямом наследнике Рюрика всем заправляет другой – Олег.

Вероятнее всего, отмечает Н.Ф. Котляр Олег не принадлежал к семейству Рюрика, а узурпировал власть при помощи преданной ему дружины, сделав Игоря игрушкой в своих руках [60, с. 61].

Этапы “собирания” Олегом воедино великой славянской империи описаны Нестором следующим образом: “В год 6390 (882 по новому летоисчислению) выступил в поход Олег, взяв с собой много воинов: варягов, чудь, славян, мерю, весь, кривичей, и пришел к Смоленску с кривичами, и принял власть в городе, и посадил в нем своих мужей. И пришли к горам Киевским, и узнал Олег, что княжат тут Асколь и Дир. Спрятал он одних воинов в ладьях, а других оставил позади, а сам подошел к горам, неся ребенка Игоря. И подплыл к Угорской горе, спрятав своих воинов, и послал к Аскольду и Диру, говоря им, что-де “мы купцы, идем к грекам от Олега и княжича Игоря. Придите к нам, к родичам своим”. Когда же Аскольд и Дир пришли, все спрятанные воины выскочили из ладей, и сказал Олег Аскольду и Диру: “Не князья вы и не княжеского рода, но я княжеского рода”, а когда вынесли Игоря, добавил: “Вот он сын Рюрика”. И убили Аскольда и Дира, отнесли на гору и погребли” [25].

Е.А. Рыдзевская, исследуя аспекты сказания о захвате Олегом Киева, акцентирует внимание на том, что “Вопрос о первоначальном виде сказания о взятии Киева Олегом, так же как и об Аскольде и Дире, является весьма сложным. Если взять это сказание в том виде, в каком его дает летопись, то, за вычетом тенденциозной обработки, приданной ему составителями летописных сводов (“Начального свода” и “Повести временных лет”), можно понимать его как столкновение двух варяжских дружин с какими-то местными князьями – ситуация также весьма правдоподобная с исторической точки зрения. Подобных столкновений и участников их, как местных по происхождению, так и пришлых, в действительности было, вероятно, гораздо больше, чем указано в летописи, выдвигающей в силу своей династической схемы и исторической концепции почти исключительно род Рюриковичей. В ней совершенно стушевались подчиненные Олегу “светлые князья” в греко-русском договоре 911 г. и “всякое княжье”, упоминаемое в договоре 944 г. Надо думать, что и о них своим чередом слагались предания (будь то в форме прозаичных рассказов или былевых песен), в которых, вероятно, сплетался и местный, и скандинавский элемент и которые не попали в летопись” [47, с. 174].