Глава 18 Феникс

" Феникс" - символ воскресения и бессмертия, смерти и возрождения в огне, в христианском мире символизирует вечную жизнь.

Значение слова по словарю Символизма

...Бугай уставился полубезумными немигающими глазами на молодого соседа по лазаретному бараку, которого он видел первый и последний раз в своей жизни.

Ничто не могло скрыть этот проницательный, вызывающий нервный озноб взгляд существа, которое уже осознало свой близкий и неминуемый конец и которое хотело хотя бы в последние часы или даже минуты своей жизни ощутить себя вольным и умиротворенным. Глаза его, выглядевшие слишком большими на исхудавшем теле, выражали неестественную уверенность и решимость.

В полном молчании прошло несколько минут, и в уголках его глаз вдруг блеснули хитрые лукавинки, у него была большая тайна.

- Чш-ш, - Бугай приставил указательный палец к воспаленным губам. Похоже, только что произошло что-то очень важное, и он был готов к нему, он стремился к нему, но не мог поделиться этим своим знанием с посторонними, хотя ему очень хотелось закричать во весь голос о том, что ему это все-таки удалось. И уже было совершенно неважно, что ценой этому самому решительному и самому важному поступку в его жизни будет смерть.

- Ты… это… не говори никому, хорошо? Я сейчас, сейчас…

Он быстро посмотрел по сторонам, и не увидев никого рядом, кроме лежавших вповалку людей без каких-либо признаков сознания, осторожно вытащил из-под одеяла грелку и стал ее торопливо открывать. Слабые пальцы мерзли от прикосновения к холодной, покрытой испариной резине, пробка подло не открывалась. В это время внутри грелки издевательски, наполовину со льдом бултыхалась вода, вызывая свирепые спазмы в задубевшем горле и мозгу. Больной начинал все больше и больше раздражаться.

- Эй, не надо этого делать. Ты слышишь, не надо! Ты ведь умрешь, дурак! – Яков приподнялся на локтях, что было в его положении подобно подвигу. Но сейчас было не до проявлений вежливости к старшему по возрасту человеку.

- Не, ты не выдавай меня, слышь, хлопец. Я сейчас, сейчас…

Звать на помощь санитаров было бессмысленно – в лазарете их просто не было. Правда, появлялись они здесь довольно часто – когда забирали очередного кандидата на отстойник, откуда была одна дорога – в безымянную могилу в вечной ненецкой мерзлоте. Но когда они появлялись в своих серых халатах, все мольбы о помощи оставались без ответа. И дело даже не в том, что практически все несчастные обитатели лазарета с распухшими животами просили одно и то же. Нет, не лекарств – лекарства для этих иссушенных холодом, голодом и каторжным трудом, похоже, уже потеряли всякий смысл. Они просили воды. «Хоть бы во рту пополоскать дали…»

- Понимаешь, я выпью чуть-чуть, один-два глоточка. Ведь это же не вредно, да? И больше не буду, ни-ни, - Бугай пытался быть убедительным и понятным в своих желаниях.

В этот момент притертая в горловине пробка наконец сошла с места, и мужчина быстро открыл грелку. Он тут же припал к резиновому мешочку, и только лихорадочно заходивший кадык на горле да устремленный в никуда взгляд засвидетельствовали о неземном долгожданном блаженстве.

Яков попытался сглонуть слюну, но у него ничего не получилось ее просто не было и не из чего было взяться. Вместо этого страшно закололо в горле, и он начал сильно кашлять. Чтобы не искушать себя видом жадно пьющего человека, молодой зэк повернулся на другой бок и закрыл глаза. Он попытался забыться, уснуть, просто исчезнуть, но только не слышать этого причмокивания, сопровождавшего каждый глоток.

Бывший директор харьковской фармацевтической фабрики по фамилии Бугай – с такой колоритной фамилией и имени не надо было – пил, пил, пил, и по щеке его, красной от высокой температуры, катилась слеза человека, который после стольких сомнений и неуверенности в смысле жизни наконец познал, что такое истинное блаженство. Но как же он это здорово придумал – обвел вокруг пальца этих глупых санитаров. И всего-то - попросил у них льда в грелке, чтобы якобы охладить свое пылающее в жару тело!

Яков, кажется, все-таки забылся сном, но это его состояние длилось недолго, он очнулся от громких стонов с соседней шконки. Над Бугаем, тело которого выкручивала дикая боль, стояли два санитара и врач.

- В отстойник его, - произнес последний.

Больше этого человека Яков никогда не видел…

Вскоре водянка обострилась и у него, живот страшно раздулся, кожа блестела нездоровым блеском, и не было никакой возможности терпеть эти боли. Но его все же еще пытались лечить. Наверное, потому что молодой, из фронтовиков.

Уже дважды ему пробивали брюшную полость, сливали через трубку жидкость. Облегчение приходило ненадолго, и вскоре все повторялось вновь: неестественно раздутый живот, постоянные боли, жар.

В недолгие минуты полусна-полубреда ему мерещилась одна и та же картинка. Он вдруг оказывался на берегу летней, сверкающей всеми красками тихой речки в его родном Доброполье. Перед ним будто из-под земли возникали несколько ведер, наполненных чистой, вкусной родниковой водой, и он долго колебался, с какого же ведра ему начать. Потом до него вдруг доходило, что это совсем неважно, и он бросался на первое попавшее ему на глаза ведро. Он погружал в ведро всю голову и начинал лихорадочно впитывать всю до последней капельки прохладную жидкость, совершенно не понимая, что он уже не пьет, а тонет в этом ведре.

Когда он в очередной раз очнулся от этих видений, он понял, что его несут в отстойник. Пересохшие губы не способны были шевелиться. Он попытался найти хотя бы малейшее оправдание этому нелепому повороту событий, поглядев в лицо кому-нибудь из санитаров, тащивших его на носилках. Но вместо простых человеческих глаз, которые могли сказать многое и многое объяснить, он взглядом уткнулся в сгорбленную спину пожилого санитара.

И тогда захотелось что есть мочи крикнуть этой безликой спине: «Что же вы делаете, мерзавцы, меня нельзя в отстойник. Я не собираюсь умирать. Я же живой человек! Я живоооой!!!» Однако пересохшее горло отказывалось производить какие-либо звуки. Парню оставалось только смотреть в проплывающий где-то вверху замызганный потолок. Небеленые грубые доски, нависавшие над ним, забранные стальной сеткой редкие лампы да бессловесная спина санитара – вот все, что провожало Якова в его последний путь.

То, что в конце этого недлинного коридора его ждала именно смерть, можно было не сомневаться. На памяти молодого зэка еще никто не возвращался оттуда живым и здоровым. Эта дорога всегда имела только одно направление, а сам отстойник заключенные воспринимали как преисподнюю. Путь на свою маленькую Голгофу больные проделывали еще живыми, но за дверями отстойника они автоматически становились мертвецами. Со всеми вытекающими для мертвецов «удобствами» - помещение для экономии угля практически не отапливалось, некое подобие света обеспечивала одна-единственная тусклая лампочка.

Но главное – отстойник не обслуживался дежурными врачами и санитарами, зачем присматривать за теми, кто уже не жилец на этом свете. Эта жестокая логика овладевала воспаленными умами и самих несчастных, оказавшихся в отстойнике. Они сами себя начинали ощущать мертвецами, которые по какому-то жуткому недоразумению еще способны думать и воспринимать окружающих. В воздухе отстойника витал совершенно отчетливый дух смерти.

Спасти Якова от отстойника могло только чудо и чудо свершилось.

Когда санитары со своей ношей миновали уже больше половины печального пути, в коридоре появились две фигуры, они шли навстречу, люди о чем-то разговаривая. Одна фигура, в черной зэковской робе, при этом энергично размахивала руками, другая, женская, в белом халате задумчиво кивала головой. Так как коридор был достаточно узким, двое собеседников, заметив санитаров и носилки, умолкли и отступили к стене, давая проход.

Вольнонаемная Зинаида Петровна Ферус, главврач лазарета в Седловом, взмахом руки приказала санитарам, которые остановились при виде начальства, продолжать движение. Ее халат, белый и чистый, здесь, в лагерном лазарете, посреди серых санитарских балахонов и черных роб заключенных смотрелся очень странно. Но он был частью ее памяти о прошлой жизни. На «большой земле» она не смогла отвертеться от командировки в северные лагерные края, и, поселившись в одном из бараков для персонала, как могла старалась сохранить в своем маленьком мирке последние остатки прежней, «гражданской», жизни.

Рядом с ней стоял заключенный, который был намного старше Зинаиды Петровны. Все в его статной, высокой фигуре выдавало человека значительного, знавшего себе цену. Он явно не тушевался соседства начальницы лазарета, несмотря на свою черную арестантскую робу, наоборот, вольнонаемная Ферус сама напоминала ассистента, который внимательно слушает профессора.

Собственно, седовласый заключенный, который посмотрел через свои толстые очки на молодого, распухшего от водянки человека на носилках, и был самым настоящим профессором медицины Борисом Мироновичем Волошинским. Свой срок он получил давно, и в лазарете давно был негласным, неформальным главным специалистом.

К счастью, в управлении Печорлага никому не пришло в голову отправить почтенного доктора «на перековку» в какое-нибудь отдаленное стройуправление ворочать шпалы на вечной мерзлоте или ногами вместо бетономешалки месить быстро остывающий на морозе бетон. Опытнейшего врача послали туда, где он и должен быть, согласно своей профессии – в больницу.

В лазарете не было многого, очень многого. Вернее, там не было ничего для нормального лечения больных. Но если это и смущало профессора Волошинского, то только до того момента, после которого по старой русской врачебной традиции молча закатывают рукава и начинают лечить, чем бог послал.

За что он был осужден, никто толком не знал. Самой же распространенной версией, которая гуляла среди пациентов лазарета, являлся арест и суд по делу о заговоре врачей, которые в 1936 якобы отравили советского писателя №1 Максима Горького. Но сам профессор никогда об этом не рассказывал, да никто его специально и не расспрашивал. Не было заведено в лагере лезть в душу соседу по бараку, кем бы он ни был – неисправимым вором или убийцей, для которого тюрьма была домом родным, «политическим», ставшим жертвой каких-то внутрипартийных разборок и дележа власти, или же простым «мужиком».

- Нет, погодите. И что же это вы несете? – не обращая внимание на злостное нарушение лагерной субординации, спросил профессор Волошинский у переднего санитара. – Вещь какую или все же человека? И куда вы его несете? На тот свет, а?

Немолодой санитар растерянно посмотрел на свою начальницу. Та хранила молчание.

- А ведь это еще совсем мальчик. Ему, наверное, и двадцати лет нет еще. Вы как считаете?

Он наклонился над Яковом и внимательно вгляделся в глаза, которые не выражали уже ничего, кроме одной большой тоски. «Вот он, аргумент» - мелькнуло в голове у Волошинского.

- Двадцати лет нет, слышите? И почему он должен умирать? Он должен жить. Да-да, его еще можно вылечить.

- И вы готовы взять это на себя, Борис Миронович? – главврач скрестила руки на груди и испытующе посмотрела на профессора – то ли с сомнением, то ли с надеждой.

- А давайте поспорим, многоуважаемая Зинаида Петровна. На бутылку водки!

- Ха-ха, да что вы. Я вам и так ведро спирта дам. Зачем же нам спорить?

- Нет, непременно спорить. На водку. И обязательно из магазина!

- Хм, ну что с вами делать… Вы кого угодно уговорите. Хорошо, пусть будет по-вашему, - сказала волнонаемная Ферус. И, посерьезнев, повернулась к санитарам. – Возвращайте больного в барак.

Когда Яшу, который все это время оставался в полузабытьи, снова принесли в общий лазаретный барак, его койка оказалась уже занята. На место убывшего в отстойник больного положили какого-то совсем молодого лейтенанта. Так они и лежали вдвоем на одной койке, и когда один из них поворачивался во сне, второй гулко падал на пол. Лейтенант этот молоденький сильно истерил, волновался, не понимая, за что он оказался в лагере. Он все время говорил, говорил, говорил, почти бредил о том, что его вот-вот должны освободить. Ведь не могут же держать у нас человека в тюрьме ни за что, ведь правда?

Своего освобождения он так и не дождался. На третью или четвертую ночь он в очередной раз упал под кровать, да так и остался лежать на полу мертвым телом. И Яшка снова остался один на целой койке.

А потом началось возвращение к жизни. Он даже не мог представить себе, как ему повезло. О споре, который произошел на полпути из барака в отстойник, в течение часа проведала вся зона. В лазарете все знали профессора Волошинского, знали и уважали, и это уважение как-то сразу удивительным образом сказалось на его персональном пациенте.

Медработники стали всячески оберегать Яшку от осложнений и мелких проблем. Зэки, позабыв о своих собственных болях, с упоением следили за развитием событий. Всех охватил какой-то необъяснимый азарт. Все хотели, чтобы профессор выиграл в этом споре на жизнь и смерть.

…От нечеловеческой боли помутнело в глазах.

- Пробивайте живот! Пробивайте же, мочи нету терпеть! У-у… - Яшку перло изнутри что-то чудовищное и казалось, что вот-вот его натянутая до предела кожа на животе с треском лопнет.

- Ой, детка, ой нельзя же пробивать. Если пробьем – тебе смерть, - профессор Волошинский легонько коснулся своими пальцами огромного шара, ощутив разгоряченную кожу своего пациента.

Он выразительно посмотрел на снующих вокруг санитаров с банками и дренажными трубками в руках, и от этого его взгляда им стало жарко в холодном нетопленном бараке. Он, конечно, разберется, какой благодетель принес заключенному Шевченко этот смородиновый сироп, спровоцировавший кризис. Но это будет потом – сейчас даже он, профессор Волошинский, был бессилен что-либо сделать для больного. Оставалось уповать на чудо.

…За грязным окошком барака светило тусклое северное солнце. Зависнув низко над горизонтом, своими косыми лучами оно насквозь простреливало притихшую заполярную тундру. От вышек с охраной, водонапорной башенки и столбов по углам обнесенной вокруг лазарета «колючки» на свободу потянулись длинные тени. Предосенняя тундра пылала красными мхами и какими-то неизвестными жиденькими кустарниками. Далеко на горизонте, где заканчивалась долина, синели холмы, на вершинах которых проглядывали белые пятна не растаявшего за короткое полярное лето снега. По ложбинам между белыми вершинами медленно перекатывались широкие серые волны – это пастухи-ненцы гнали стада оленей к станции, хорошо просматриваемой со стороны зоны. Растянувшийся вдоль безлюдной станции товарный поезд раскрыл настежь свои вагоны. Через полчаса здесь, прямо у «железки», начнется массовый забой северного рогатого скота. Освежеванные туши будут бросать прямо в вагоны, кишки и прочие внутренности пойдут на корм заключенным…

Яшка отдыхал. За два последних дня из него вытекло столько мочи, что не хватало никаких банок. Санитары сбились с ног в поисках свободных емкостей, а профессор Волошинский, получивший от Зинаиды Петровны право по своему усмотрению полностью распоряжаться медперсоналом, требовал новых и новых банок.

За эти два дня пациент заметно похудел. И только когда из него перестало безудержно течь, профессор внимательно посмотрел на содержимое банок и наконец, впервые за все это время, улыбнулся и потрепал Яшку по заострившему плечу:

- Все, детка, будем жить. Назло всем будем жить!

Потом была комиссия. Еще очень слабый, заключенный Шевченко на своих ногах поплелся в кабинет главврача Ферус. Перед самыми дверями какой-то санитар шепнул ему:

- Слушай, ну ты напрягись, пройди два-три шага, не упади. Старика не подведи, парень.

Эх, если бы он знал, чего стоили Яшке эти три шага к столу, за которым сидели несколько человек в белых халатах и один сбоку – в робе арестанта!..

Но что это? Зинаида Петровна очень пристально наблюдает за выражением его лица. Ее взгляд опускается на дрожащие от неимоверного напряжения ноги, едва прикрытые найденными под этот случай относительно новыми подштанниками, скользит по еще не совсем опавшему животу. Еще чуть-чуть, и она раскусит все его напрасные потуги. И что тогда? И тогда…

- Я проиграла!