Глава 17 Выбор сделан. Добро пожаловать в АД.

Стынет лёд на губах, смотрит сквозь меня судьба и вперед дороги нет, нет назад пути. Я один навсегда, как жесток небесный дар, жизнь забыла, смерть не ждет у своей черты... В. Кипелов.

- Товарищ рядовой?..

Яшка словно ошпаренный вскочил на ноги и инстинктивно вытянулся по стойке смирно, еще не отрешившись окончательно от грустных воспоминаний. Стальная нотка, прозвучавшая в вопросе, вернула его в солнечную действительность. Резкое движение тела заставило катер сильно качнуться, что вызвало нескрываемое неудовольствие на лицах штабных офицеров и легкую усмешку на губах маршала.

Толбухин в это погожее, дразнящее курортным солнцем утро был как всегда подтянут. Четкий пробор его аккуратно уложенных направо волос выказывал в нем человека строгого к себе и другим, но понимающего и справедливого. Заметная бледность да очевидная усталость, сквозившая во взгляде его проницательных глаз, к тому времени он уже был серьезно болен.

Яшка, уставившись на живого маршала, еще больше вытянулся. Он впервые в своей жизни видел так близко офицера с такими важными погонами и впервые такой высокий военный чин обращал внимание конкретно на него, простого солдата.

- Ну что, поедем, товарищ рядовой? Погодка-то сегодня какая, а?!

Маршал посмотрел на озеро, на небо с легкими белоснежными облачками, коротко кивнул сопровождавшим его штабным и ступил на катер. Несмотря на свое грузное тело, он легко пробрался на мягкое сиденье, которое находилось чуть позади рулевого. Яшка повернул ключ. Мотор мгновенно откликнулся на искру, солидно взревел, потом ровно затарахтел приятным низким голосом, и катер плавно отчалил от пристани.

Несколько минут они плыли по озеру молча. Все это время Толбухин то рассматривал берега, усеянные совсем небедными, несмотря на послевоенное время, виллами. Иногда его рассеянный взгляд останавливался в одной точке – маршал на какое-то время задумывался о чем-то своем, наверное, очень важном. Яшка молча и проворно управлял катером, забирая руль то вправо, то влево, делая, как говорили ему офицеры из штаба, красивые повороты и плавные зигзаги для удовольствия офицера.

- Тебе сколько лет, солдат? – свой первый вопрос Толбухин прокричал сквозь рев катерного двигателя.

- Восемнадцать, - ничуть не смутившись, ответил солдат.

- Молодой… Так ты еще не воевал?

Мда, хорошо что командующий не видел выражения лица «молодого». Пользуясь тем, что командующий мог видеть только его затылок, Яшка позволил себе малопочтительную снисходительную усмешку. Впрочем, отмалчиваться он не собирался. Когда еще снова вот так запросто поговоришь с самым настоящим маршалом:

- Да мы ж с вами, товарищ Маршал Советского Союза, одним потоком шли от Донца и досюда.

При этих словах Толбухин внимательно посмотрел на Яшку. Казалось, теперь он смог увидеть в фигуре обыкновенно рядового военнослужащего, сидевшего чуть впереди и ловко управлявшего небольшим суденышком, что-то совершенно новое для себя.

- Только меня, товарищ Маршал Советского Союза, в отпуск не пускают… - закончил Яшка свой маленький монолог. Получается, нажаловался. Ну а что, разве это не правда?

Маршал, не думая долго, достал из кармана кителя свой блокнот.

- Фамилия?

- Шевченко, - произнося свою фамилию, Яшка

Маршал быстро записал фамилию рядового, вырвал листок из блокнота, потом вынул из нагрудного кармана красную книжечку и положил записку внутрь партбилета.

- Теперь я уж точно не забуду. Поедете, товарищ рядовой, в отпуск. Я вам обещаю. Если бы он только знал, во что ему в конечном счете выльется маршальская доброта …

Но ничего плохого для себя тогда Яшка не предчувствовал. Более того, ему казалось, что все будет только хорошо. Ведь получить отпуск из рук самого командующего, прославленного Маршала Советского Союза – этому могли позавидовать даже офицеры!

А потом был долгожданный отпуск. Все необходимые документы для пересечения границы Яшке вручили уже через две недели после памятного катания маршала Толбухина по озеру Сютгел. Возвращение в родное Доброполье и встреча с друзьями, которых не видел уже несколько лет, были для него незабываемыми. Соседи долго не могли поверить, что вот этот стройный подтянутый солдат с настоящими боевыми медалями на груди и есть тот самый мальчишка, который еще совсем недавно босиком бегал по их улицам.

Но были в его родном селе и такие, кто не торопился поздравлять с возвращением отпускника-красноармейца. «Ты гляди, сын врага народа, а наградами хвастает… У него ж батька троцкистом был!» - шипели некоторые за Яшкиной спиной.

Но если бы все ограничилось только пересудами! Нашлись таки грамотные, не поленились написать соответствующий «сигнал» в его воинскую часть. Мол, то да се, присмотритесь повнимательнее – служит у вас сын врага народа…

Яшка не знал о кознях, разгоравшихся вокруг его скромной персоны. Его взволновало другое. Оказавшись в отпуске, он, пользовавшийся гарантированным солдатским довольствием, собственными глазами увидел и впервые по-взрослому осознал, что такое Большой голод в его родной стороне.

Голодали целые села. Пахать было некому, да и засевать поля тоже было особо не чем. Разумеется, он отдал расчувствовавшейся тетке весь свой армейский аттестат – хлеб, консервы, немного денег. Но этого было убийственно мало. И помочь им еще чем-то он вряд ли мог – пробыв семь дней дома, он должен был возвращаться в Румынию, в свою часть.

Чуть позже рассыльный штаба полка вручит начальнику особого отдела полка, в котором служил Яков Шевченко, письмо из Доброполья про сына врага народа. Особист задумается, а затем с явным удовольствием сделает одну небольшую пометку своей записной книжке…

…Караульные Шевченко и Песочников, накинув на плечи шинели, рассматривали длинный товарняк, тяжело громыхавший мимо на стыках рельсов своими открытыми платформами, на которых под брезентом угадывались большие однотипные машины.

- Трактора, - бросил в никуда Песочников и смачно затянулся пайковой папироской. – Говорят, это товарищ Сталин сделал подарок королю Михаю за его особые заслуги перед СССР.

Солдаты попытались посчитать новенькие гусеничные машины Сталинградского тракторного завода, но быстро сбились со счета.

- Ну да, подарочек… А я вот недавно был в отпуске дома, на Донбассе, - заговорил Шевченко, провожая взглядом красный огонек на последней платформе, миновавший дальний семафор, - так у нас в колхозе ни одного трактора нет. Коровами пашут…

На следующий день майор-особист внимательно читал донесение рядового Песочникова, который особым отделом был негласно «закреплен» за Шевченко. Особист был тертым мужиком, но предпочитал не рисковать из-за всякой мелочи вроде рядового Шевченко и быстро реагировать. Откуда ему знать, не пошла ли копия доноса куда-нибудь наверх?

На следующий день рядового Шевченко вызвали в политотдел полка. Замполит, пожилой подполковник, как только Яшка ступил на порог, громыхнул на него:

- Что ж это ты антисоветской пропагандой занимаешься, а?

Яшка ничего не понимал. Он недоуменно посмотрел на особиста. Майор, отложив в сторону какие-то бумаги, которые в это время прилежно перебирал, уставился на солдата своим профессиональным взглядом снулой рыбы.

- Да уж, пригрели тебя гаденыш! На самого товарища Сталина критику наводишь! - в прокуренной тишине комнаты раздался голос особиста. Его бериевские усики хищно дернулись вверх. - Отец - троцкист! И ты… Про тебя все написали твои же односельчане и помахал перед лицом парня засаленной бумажкой.

Волновался он, правда, недолго. Ну нельзя же было в самом деле назвать случайно оброненную фразу антисовесткой пропагандой и подрывной деятельностью против СССР. Да и замполит, хоть и идейный коммунист, но офицер понятливый, боевой, не стал развивать свою мысль, а только, похоже, для порядка накричал на подчиненного.

Зато предприимчивый особист развил бурную деятельность и начал с удвоенным усердием копать под Шевченко. А грехов у Яшки и в самом деле было немало – он и с румынами местными дрался, и самоволки у него были. А два часа самоволки, как известно, приравнивались к дезертирству. Но начальник особого отдела инженерного полка решил посадить рядового Шевченко по совсем другой статье…

…Как-то раз зимой, когда Яшка вместе с старшим офицером машины, ехали в румынский город Галац, в чистом поле, заметаемой колючей поземкой, что-то сильно хлопнуло под «студебекером», и он еле удержал руль, чтобы не слететь в заваленный снегом кювет. Лейтенант, сидевший рядом, чертыхнулся.

- М-м… Наверное, надо останавливать какую-нибудь румынскую машину, - нервно постукивая пальцами по «баранке», заметил водитель. – Запаски у нас нет, да и наших здесь уже не будет.

Офицер согласно кивнул. Яшка вылез из машины, кутаясь в полушубок, и стал вглядываться в заснеженную даль дороги.

Наконец он заметил вдали одиночную машину. Это был «форд». Вот это удача! Колеса-то у него точь-в-точь как у его «студера»!

Яков поднял руку. «Форд» остановился, из-за приспущенного бокового стекла сверкнула пара настороженных глаз румынского водителя.

- Эй, друг! Одолжи запасное колесо, а? – Шевченко показалось, что его не понимают, но он продолжал сипеть простуженным голосом. – Нам до части только доехать бы. А там я вам колесо верну, слышишь? Еще и запаску отдам, а?

Водитель «форда» и сидевший рядом с ним мужчина переглянулись.

- Не. Мы ехать быстро, - на ломаном русском ответил румынский водитель.

Теряя всякую надежду, Яшка оглянулся на лейтенанта. Тот высунулся из кабины и развел руками – мол, твоя машина, вот и разбирайся сам.

- Что будем делать, товарищ лейтенант?

- Что делать, что делать… Силой забери! Это приказ…

Яшка вдохнул поглубже, как он обычно делал перед опасным рывком на передовой, и резко повернулся к румынскому авто.

- Знаешь что… - его рука резко выхватила из кобуры пистолет, который был положен каждому водителю военной автомашины. Пуля, посланная прямо под колеса штатского румына, рикошетом звонко царапнула по фордовскому днищу и полетела в заснеженное поле.

Лица штатских мгновенно перекосило от страха.

- Я тебе сейчас все колеса прострелю, гнида! Будем здесь вместе стоять, пока колеса сами не надуются!

Яшка не на шутку озлился – на погоду, на остолопа лейтенанта, на это проклятое негодное колесо, на несговорчивых румын, на необходимость зачем-то пугать кого-то, на весь белый свет, в котором слишком многое почему-то устроено неправильно, не по-людски.

Румыны пошептались с полминуты, и пассажир «форда» - наверное, начальник, наконец вышел из машины.

- Подчиняюс на силу, - глаза на его бледном лице излучали злобу и презрение. В это время водитель, что-то бормоча на своем языке, вынимал запаску из багажника.

Когда Яшка поменял колеса, «форд» развернулся и поехал за «студебеккером». Через 30 километров, уже на территории советской воинской части, он написал на русского водителя заявление и, грубо выхватив из Яшкиных рук свою запаску, укатил восвояси.

- И правильно сделал, что колесо отобрал - говорил начштаба. Он все еще держал в руке короткое заявление от жертвы советского вооруженного произвола, пока «форд» не скрылся за поворотом дороги. Затем, затянувшись напоследок папиросным окурком, бросил его и зло втоптал в снег.

– Они Одессу нашу разграбили, твари, а этот… из-за какого-то колеса. Лейтенант, что там у вас стряслось?

- Это я приказал солдату, товарищ подполковник, - молодой офицер, подмигнув воспрянувшему духом водителю, последовал за подполковником в здание штаба полка.

Однако начальник штаба так громко и открыто поддержавший своего подчиненного, заявление не порвал, а бережно положил в стол, так на всякий случай покуда инцидент с запаской был свеж, ну а потом бумага благополучно забылась. Но правильно говорят в народе - что написано пером не вырубишь топором. Эта бумажка сыграла фатальную роль в деле о вооруженном грабеже, которое особист будет старательно плести вокруг Яшки.

***

…От входных дверей в камеру жутко воняло человеческой мочой. Две сотни заключенных в помещении, предназначенном для двадцати человек, в этот поздний час понемногу успокаивались. Люди расположились везде, где смогли пристроиться на ночь. Отовсюду доносился храп, слабые стоны, кто-то нервно ворочался с боку на бок, с трудом выдерживая мучительное давление на мочевой пузырь, кто-то вовсе не спал. Многие, похоже, даже не пытались заснуть, все еще не веря в эту ошибку, внезапно и дико ворвавшуюся в их спокойную, размеренную, с планами на будущее жизнь.

В Днепропетровской пересыльной тюрьме заканчивались очередные сутки. Завтра часть этих несчастных, вздрагивающих от резких окриков натасканного на людей персонала, шарахающихся от переполненной параши, вызывающих приступы рвоты несъедобной едой, отправится по необъятной стране навстречу своей судьбе. И не все, ох не все доедут до ее конечного пункта, но прожорливая пересылка не останется без своей гарантированной пайки из человеческих душ. На место убывших прибудут новые партии, таких же шарахающихся и вздрагивающих.

Яшке тоже не спалось, стоны сквозь тревожный сон и храп ему не мешали, он просто не обращал на них никакого внимания. Парень не мог уразуметь, как все это произошло с ним? Солдат, который несовершеннолетним пацаном пробрался на фронт, как мог, честно служил и воевал наравне со своими взрослыми боевыми товарищами, который никогда не бегал от нелегкого солдатского труда, веривший в свою страну, отказавшийся от личного счастья, в итоге вдруг стал зэком!

Он окинул взглядом распластанных по нарам и между нар на полу мужиков самого разного возраста, в разной одежде, с разными лицами, и не заметил среди них ни одной откровенно бандитской хари. Почему они все здесь? Почему он оказался среди них? На фронте люди тоже были все разные, но у всех у них было одно большое общее дело. А что может быть общего у него с этими людьми, которые сейчас валялись вповалку в этой грязной, душной камере, пропитанной на многие годы вперед потом и человеческими экскрементами?

Яшка принялся детально вспоминать в подробностях силясь найти причину того что с ним произошло.

- Сын врага народа, троцкистский выродок! - кричал на суде этот гад особист - а вот товарищи послушайте что пишут о рядовом Шевченко его земляки: " Яблоко от яблони не далеко падает, спрятался сын троцкиста в армии от гнева людского..."! Вот! Вот! Товарищи, кого мы пригрели в рядах советской армии! Тучный судья военного трибунала, приехавший в их полк из 25-ой мехдивизии, тяжелыми мутными глазами смотрел на подсудимого, чертя карандашом что-то бессмысленное в своих бумагах.

Яшка опешил. Все, что угодно, только не это! Спрятался в действующей армии, на фронте, под бомбами и снарядами? …

Суд над рядовым Шевченко проходил в присутствии всего личного состава полка. В большом зале полкового клуба стояла гробовая тишина, на фоне которой хорошо поставленный голос начальника особого отдела гремел выразительно и противно.

Суд закончился менее чем за час. Яшке не дали сказать ни одного слова. Он даже не понял, может это шутка такая – 20 лет лишения свободы с конфискацией имущества? Какого имущества- пары сношенного белья, да вещмешка? Ну может, вроде того – попугать " молодого" на виду у остальных таких же бритых салаг, чтобы не баловались всякой там политикой. Потом, глядишь, и отпустят. Поругают, может даже, затрещину хлесткую отпустят, как когда-то в детдоме, да и отправят на губу – суток на десять, не больше.

Чего-то такого он ждал, очень ждал. Но все в этом полковом клубе происходило вопреки его ожиданию. В какой-то миг ему даже жутко захотелось расхохотаться в лицо этим людям в солидных погонах, которые играют человеческими судьбами в непостижимую игру, а потом ступор.

Подсудимого вывели два автоматчика, вставшие по бокам рядом с ним, как только судья, мучимый скукой и сильной изжогой после вчерашнего дешевого румынского вина, быстро зачитал постановление о лишении свободы за " Вооруженный грабеж" и " Антисоветскую пропаганду" Шевченко Якова Федоровича, 1927 года рождения, и привычным движением руки захлопнул тоненькую папочку.

Теперь, лежа без сна на грубых сколоченных нарах, он грустно рассуждал, что вполне мог сбежать по пути в Одессу. Да что там - дважды сбежать! Сначала у него был шанс резко выхватить автомат у сидевшего вплотную к нему конвойного из роты охраны, когда они тряслись в кузове санитарной машины, двинуть ему в лицо правый хук – он же боксом занимался! – и выпрыгнуть на дорогу.

Потом вполне мог бы сигануть из кузова грузовика, набитого арестованными военнослужащими; в тот момент, когда водитель очень неловко переключил скорости, два вооруженных охранника просто мешками полетели на землю. Прыгай, значит, вниз, хватай автомат и делай что хочешь. И ведь это все в Румынии было, оттуда можно хоть в Грецию, хоть в Болгарию, да и в Австрию несложно, где у него осталась любимая.

Яшка тяжело вздохнул, мысленно отчитав себя за подобные глупости. Э, пацанство все это, товарищ рядовой! Бывший рядовой… Никуда бы ты, скорее всего, не сбежал – либо пуля конвоира достала бы, либо с голоду подох бы, скрываясь и от своих и от чужих.

От того, что сам себе вдруг признался, что смалодушничал, легче как-то не стало. Скорее наоборот. А может быть, пытаясь найти хоть какое-то оправдание тому, что с ним приключилось в дико сложившихся обстоятельствах, он просто не хотел признавать, что слишком понадеялся, возможно даже чисто по-детски, на какое-то чудо? И зачем тогда были все эти тихие в полголоса обещания командиров после суда – мол, в Одессе приговор обязательно пересмотрят и самое большее что дадут, пару лет в штрафной роте. С такими тяжелыми мыслями Яшка незаметно для самого себя задремал.

На следующее утро всю их камеру, все две сотни человек, вывели во двор тюрьмы, построили в колонну и под злобных лай овчарок повели по самому центру города на железнодорожную станцию.

Угрожающий рык конвойного пса был самым простым и безболезненным ответом на попытки некоторых наиболее нетерпеливых зэков узнать у охраны, куда их все-таки повезут. Кое-кто за подобные попытки получал прикладом автомата по спине или голове.

Солдаты втихую кляли своих отцов-командиров и «врагов народа» за то, что им приходится торчать ни свет ни заря в этом темном, вонючем тупике в стороне от станции. И все из-за этой толпы растерянных, все время оглядывающихся по сторонам людей, глаза которых выражали только одно – неужели это произошло именно со мной? Да и откуда было знать рядовым и сержантам, куда и почему отправляют очередной эшелон телячьих вагонов с арестантами. Вот конвойные, принимавшие этап, те, наверное, знали. Правда, один только их вид отбивал у многих всякую охоту непосредственно поинтересоваться.

Но вот полсотни осужденных загнаны в вагон, и лязг закрывающегося тяжелого засова на вагонной двери безжалостно обозначил окончание прежней жизни этих сотен и сотен бывших военных, врачей, ученых, инженеров, слесарей и комбайнеров. Кто там мог быть еще, каких еще профессий, чинов и званий, знал только всевышний да начальник конвоя. Собственно, этот человек на время долгой поездки и станет для новообращенных зэков этаким временным богом на этой грешной земле.

В вагоне пространство вокруг Яшки мгновенно сузилось. Все мгновенно покрылось мраком и неопределенностью. Самыми реальными в этот момент был напряженный блеск десятков пар человеческих глаз в темноте запечатанного вагона, хранившего ароматы некогда перевозимого в нем скота. По потолком над людьми повисли мрачное молчание и пустота. Добро пожаловать, Яков Шевченко, в новую для тебя реальность, где человеческая жизнь будет мало чем отличаться от скотской!

«Да и сами мы теперь для них вроде скота», - грустно подумал Яшка. Кто такие «они», он еще не осознавал, но разделительная черта уже была проведена.

Ну уж нет, с этим он категорически не согласен! И никогда не согласится!

Где-то впереди свистнул паровоз, раздались два протяжных гудка. Вагон сильно дернуло, и заключенный Яков Шевченко, сын врага народа, бывший детдомовец, беспризорник, солдат Красной Армии, отправился навстречу своей новой жизни.

***

В пути эшелон уже был почти две недели. За это время пассажиры «поезда судьбы» мало общались друг с другом. Как правило, время они проводили в молчании, думая о чем-то своем.

Многие просто не видели нужды в новых знакомых и приятелях. Одни старались в этой безумной, полубредовой атмосфере как можно меньше проявлять себя, боялись обозначать свое физическое присутствие, видя в новых случайных попутчиках, таких же несвободных, как и они сами, некое мистическое притяжение к миру преступников и признак того, что им никогда не вернуться к прежней привычной жизни.

Другие просто затаились, замкнулись в себе, искренне ненавидя всех остальных вокруг себя, считая остальных настоящими преступниками, злоумышленниками, ворами, бандитами и убийцами, предателями собственного народа. Себя-то они к таковым, разумеется, не причисляли и потому надеялись, что очень скоро, может даже недели через две-три, ну самое большее через месяц-другой, обязательно вырвутся из этого зарешеченного мира.

Кто-то все же пытался бодриться, налаживать некое подобие жалкого вагонного быта, заговаривать с соседями по нарам и даже шутить. Но всякий раз шутки редких бодряков нарывались на раздраженные взгляды, и «болтуны» быстро сникали.

Да о чем было разговаривать… Практически никто ничего не рассказывал о своем аресте, о несправедливости суда – многие даже не поняли, был ли вообще этот самый суд. Разговаривать о покинутой семье, о заплаканных, молчаливых женах, которые вынуждены были разводиться с мужьями, чтобы их не постигла та же участь, о детях, которых заставляли верить, что их отцы – враги народа? Это вообще было выше всяких сил. Поэтому любые разговоры, едва начавшись, быстро затухали во мраке запертого вагона, как затухали редкие станционные огни на горизонте, убегающем назад, в далекую родную сторону.

Который уже день эшелон был в пути, а никто не знал, куда их везут. Питался весь этап одним и тем же. В погнутые алюминиевые миски им бросали немного ржавой тюльки и выдавали на день примерно литр-полтора воды на каждого. И все. Больше жидкости не выдавали, чтобы осужденных не тянуло в туалет.

Периодически поезд останавливался, внутрь сквозь широко распахнутую дверь внезапно врывался резкий дневной свет. Вслед за ним в вагон резво запрыгивали несколько конвойных. Несколько солдат с автоматами наперевес и служебными собаками оставались охранять открытый вагон снаружи, и их суровые лица недвусмысленно гарантировали всякому, кто попытается выпрыгнуть из вагона не по воле конвоя, пулю между лопаток.

У одного из охранников, запрыгивавших в вагон, в руках обязательно была внушительных размеров деревянная колотушка. «Всем встать! С вещами, быстро! Всем принять левую сторону! А ну шевелись, рвань!» - дюжий сержант, злой из-за вынужденного длительного дорожного безделья в обществе «урок», начинал смачно пинать начищенным от скуки сапогом какого-нибудь замешкавшегося, белого от страха доходягу с учительскими очечками на носу. Тот суетился, спотыкался, ронял на ходу какие-то свои мелкие пожитки, спешил присоединиться к темной молчаливой человеческой массе, угрюмо наблюдавшей за очередным шмоном.

Солдаты снаружи вагона рассредоточивались и направляли на осужденных свои автоматы. Они, казалось, целились в самую грудь или ноги. И тогда мерзкий холодок пробегал по спинам людей – а ну как шелохнешься совсем чуть-чуть, и какой-нибудь необстрелянный рядовой салага не вынесет волнения своего конвойного «дебюта».

В это время опытный конвоир, вооруженный колотушкой, принимался простукивать сантиметр за сантиметром все стены, пол, потолок вагона, проходился инструментом по порожним нарам. Глаза солдата, существующие для того, чтобы от державного ока не укрылось ничего подозрительного, привычно прощупывали каждую пядь «вагонки».

«Так, а теперь все направо. Я сказал, направо все идут, мать вашу!» – сержант картинно раздражался, и последней шеренге, которая, как казалось старшему конвойному, слишком долго освобождает проход, доставались новые пинки. «Спец» с колотушкой профессионально продолжал шмон, не обращая внимания на зэков.

Его чуткое ухо было настроено на характерные звуки, издаваемые вагонной обшивкой при ударе о нее деревянной колотушкой. Бывало, зэки, планируя побег, заранее выбивали доски из обшивки, налегке прикрепляли их к полу или стене вагона вышедшим из отверстия гвоздем, чтобы в нужный момент, без труда и быстро выставить всю эту немудреную конструкцию.

Но в этой партии, кажется, никто не помышлял о побеге. Опытный колотушечник с одного взгляда, брошенного на шеренгу новых зеков, понял, что идиотов и отчаянных, готовых на полном ходу поезда протиснуться сквозь узкую брешь в полу и плюхнуться на шпалы, рискуя быть мгновенно раздавленными колесами, в этом этапе, похоже, нет.

Узники уже начали привыкать к шмонам и даже отчасти радовались возможности постоять рядом с открытой дверью и подышать свежим воздухом. Как-то во время такого обысков один из арестантов остался неподвижно лежать на нарах. «Подъем!!!» - дико завибрировала тяжелая челюсть старшего караула. Лежащий молчал, не подавая никаких признаков страха. Тот, что с колотушкой, подошел и ударил лежащего по спине своим инструментом. Молчание. «Э, да тут дубак… Дубак, товарищ лейтенант!» - крикнул сержант куда-то наружу.

Осужденные молча смотрели на труп. Человек умер ночью совершенно тихо и незаметно для остальных. Кто он был, как его звали при жизни, почему он оказался в этом злосчастном вагоне, кого он оставил дома – никто этого не знал.

Пришел офицер, молодой толстощекий капитан с тонкой папочкой под мышкой. Постоял, посмотрел молча на умершего, указательным пальцем поправил свои тонкие круглые очки, распорядился провести проверку списочного состава заключенных этого вагона. Когда перекличка построенных в шеренгу людей была закончена, капитан сам себе удовлетворенно кивнул головой. Не дожидаясь приказаний – дело было для них привычное - солдаты вытащили труп из вагона.

Четверо заключенных в это время заканчивали рыть могилу прямо возле железнодорожной насыпи. В полной тишине, ни во что не обернув, тело бросили в яму. Зэки снова взялись за лопаты. Прошло несколько минут, и это место снова было ровным, присыпанным хворостом из ближайшей лесополосы.

Конвой получил приказ всячески скрывать от железнодорожников захоронения этапированных. Так что от заморенного до смерти человека не оставалось не то что имени и фамилии – не было даже обыкновенного могильного холмика.

Наверное, в тот день не один Яшка понял, что лагерь страшен не только несвободой, унижением, скудным пайком, тяжким трудом. Все это у него и тысяч таких же, как он, было еще впереди.

Глядя, как назначенные заключенные под наблюдением сержанта и двух солдат тщательно присыпали пожухлыми листьями и сухими ветками место погребения, молодой парень вдруг больше всего на свете испугался забвения. Он испугался, что сгинет где-нибудь в лагерях, как вот этот безымянный бедолага, и не останется от него ничего, кроме присыпанного прошлогодней пожухлой травой ровного места, даже без холмика и позорного номера вместо имени на могильной табличке.

Поезд пронзительно свистнул, и эшелон тронулся дальше. Только потом он узнает, что дубаки в их эшелоне были практически в каждом вагоне, причем по два и три за поездку. Пройдут годы, и историки зададутся страшным вопросом – а сколько там всего лежит умерших, в этих придорожных насыпях и лесополосах?

На пятнадцатый день эшелон с противным шипением затормозил в товарном тупике станции Печора в далекой и холодной Коми АССР. Здесь, в Печоре, в пересыльной тюрьме новый этап из Днепропетровска встретили с нескрываемым удивлением. «Война там, что ли, до сих пор идет?» - пожимал в недоумении плечами местный контингент, с интересом разглядывая внешний вид вновь прибывших.

Дело в том, что большинство из всех тех осужденных, с которыми Яков ехал в одном эшелоне, были одеты в военную форму! Людей либо арестовывали еще в армии и срывали с них погоны торжественно, перед строем, либо уже на «гражданке», куда после демобилизации возвращались выжившие фронтовики. Не успев еще сменить свои гимнастерки и кителя на цивильные костюмы, они попадали, порой за одну только крепкую фразу, в следственные изоляторы.

Причем Якову еще повезло – у него была с собой солдатская шинель. По ночам, которые в этих северных краях осенью были с крепким морозцем, не то что на Украине, он кое-как согревался ею, укрывшись с головой. Но очень многих солдат и офицеров, похоже, брали еще летом, и они были в легкой летней одежды. Разумеется, никто из охраны не предлагал им погреться в теплом пассажирском вагоне для отдыха конвоя. Бесполезно было просить и соседей по нарам поделиться лишней тряпкой. После того, как за этими людьми захлопывались двери тюремных камер, они вступали в совершенно иной мир, с иными отношениями друг к другу.

Якову хорошо запомнились три офицера и их кожаные чемоданы, которые те зачем-то упрямо тащили с собой в лагерь. Странные они были какие-то, было видно, что эти военные держатся за свои пожитки, как за последнюю надежду на то, что эта фатальная ошибка очень скоро исправится. Исправится настолько скоро, что им даже не придется вживаться в новые тюремные реалии, и потому даже не стоит отвыкать от своей привычной жизни с ее приятными милыми мелочами.

Правда, их надежды жили совсем недолго. В печорской пересыльной тюрьме троица едва ли не впервые ощутила, как незримо и настойчиво пространство вокруг них сужается, давит подозрительно-насмешливыми взглядами в спину и плотоядными ухмылочками закоренелых уголовников. Воры и блатные, прохлаждавшиеся в Печоре уже не один месяц, откровенно положили глаз на красивые, почти новые чемоданы. «Хлопцы, сбывайте все из этих ваших чемоданов и выкиньте их побыстрее. Это ваше несчастье», - украдкой шепнул им один из местных бывалых, пожалел наивных, хоть и прошедших войну, мужиков.

Что им еще оставалось? Повздыхали офицеры над своими вещичками «оттуда», над мундирами, которые каким-то чудом все еще лежали на дне чемоданов, да делать нечего - послушались совета. Очень быстро все содержимое чемоданов, как и сами чемоданы, было продано за сущие копейки охранникам зоны. Вскоре вещи боевых офицеров появились на местной барахолке – охранники, в недавнем прошлом такие же заключенные, отмотавшие свой срок, были не намного богаче своих подопечных.

Что ж, коль скоро так распорядилась судьба, значит, так тому и быть…

Здесь, в пересыльной тюрьме, Яков впервые узнал, что такое безжалостные тюремные порядки и законы воровского мира. Здешние блатные, которые смотрели на прибывших как на никчемную грязь, не достойную внимания, были самыми настоящими хозяевами зоны. Зная все ее закоулки и всех охранников, они не испытывали недостатка в еде, водке и прочих «светских» удовольствиях. Они свободно, ничуть не оглядываясь на надзирателей, отнимали у вновь прибывших зэков их лучшие вещи и перепродавали охране.

Главным же их занятием и образом жизни были карты. Играли они подолгу, истово, с живейшим азартом и заканчивали нередко шумно, иногда с натуральной кровью. Надолго запомнил Яков безумные глаза неизвестного ему человека, который проигрался и, похоже, отказался или не мог заплатить. Тогда его без всяких церемоний, несмотря на яростное сопротивление, за ноги и за волосы волоком подтащили к большой бочке с водой, положили его лихорадочно трясущиеся руки на край бочки, а другую такую же бочку просто с силой опустили на фаланги пальцев. Если и был при этом звук раскалывающихся на кусочки костей, то он оказался совершенно неслышным за душераздирающим воплем несчастного.

***

Шли дни. Днепропетровский этап понемногу обживал местную пересылку. Но все прекрасно понимали, что это временно, и поэтому не старались пускать здесь какие-либо корни. Кто-то поедет отсюда в свой новый мрачный «дом» на долгие годы, и одному Богу известно, не станет ли этот «дом» последним в его жизни. Кому-то же суждено еще долго мотаться по стране, меняя грязные, вонючие, шальные пересылки, чтобы оказаться на каком-нибудь другом краю огромной страны.

Вскоре начали распределять людей по лагерям и стройкам Печорского бассейна. Замполит тюрьмы как-то уж очень настойчиво стал рассказывать заключенным о важности промышленного освоения советского Севера, о большом значении строительства железных дорог в приполярных районах и о возможности для осужденных искупить свою вину перед трудовым народом ударным трудом на строительстве новых объектов народного хозяйства. Из всего этого Яков сделал вывод, что им суждено прокладывать «железки» в этих забытых Богом диких местах.

На последовавшем вскоре общем построении тюрьмы был сформирован первый большой этап. Примерно тысяча человек направлялась на 501-ую стройку, которая только-только разворачивалась в тех неприветливых для человека местах. Где-то в районе небольшой станции Чум, что находится немного южнее Воркуты, от железной дороги, связывающей Печору с Воркутой, начиналось строительство дополнительного ответвления. Рельсы нового стратегического железного пути должны были пойти вправо, на восток, в сторону холодных, угрюмых, отталкивающих своим безжизненных отрогов приполярного Урала.

Со временем эту стройку назовут ударной, а саму новую железную дорогу – не ответвление, а именно дорогу, которая должна была стать толчком для массированного наступления на богатейшие природные ресурсы советского Заполярья – Сталинской.

Поговаривали, что Иосиф Виссарионович самолично дал путевку в жизнь этой дороге. Как-то на одном из партийных форумов вождь как всегда гениально очертил две главные причины необходимости строительства дороги, которую впоследствии историки назовут Трансполярной магистралью. Первая причина – экономическая: необходимость освоения обширных территорий Севера, богатых полезными ископаемыми. Вторая причина – военно-стратегическая: защита советского побережья Арктики. В условиях нарастающей политической напряженности между Советским Союзом и Западом наш Генштаб вдруг с ужасом для больших генеральских чинов осознал, что с арктической стороны страна фактически открыта для легкого и безопасного вторжения противника.

Точку в сомнениях, строить дорогу или не строить, по существу поставила одна-единственная сталинская фраза: «Надо браться за Север, с Севера Сибирь ничем не прикрыта, а политическая ситуация очень опасная».

Но ничего этого обитатели Печорской пересылки не знали. Тысяча зэков, собрав свои символические пожитки, безмолвно уходила в тундру, в неизвестность. Уже там, на месте, посреди унылого и чужого ландшафта, им предстояло узнать, что такое цинга, что такое страшный холод и голод, изведать каторжный труд во благо Родины. Там им доведется собственными глазами увидеть, как целые составы песка в считанные часы «уходят» в болота, как нечеловеческая подземная сила причудливым образом выворачивает рельсы наизнанку, как стремительно деформируется уже вроде готовое железнодорожное полотно, сводя на нет многодневный изнурительный труд заключенных и вольнонаемных работников. Но то, что многие из тех, кто хмурым осенним утром покидал печорскую тюрьму, в итоге окажутся в числе не то 60, не то 100 тысяч погибших на 501-1 стройке, никто тогда, конечно же, не знал.

И все лишь потому, что в те послевоенные годы эта стройка, имевшая стратегическое значение, была строго засекречена. О ней до сих пор ходит множество слухов и легенд. Среди них и легенда о том, что одной из причин начала масштабных послевоенных сталинских «чисток» была насущная потребность получить в распоряжение государства сотни тысяч дешевых, а лучше и вовсе бесплатных рабочих рук и голов, которые можно было бы одним лишь движением пышных кремлевских усов посылать в суровые непроходимые места, куда нормальных людей невозможно было заманить никакими двойными и тройными зарплатами и орденами. Оттого, возможно, и заканчивались многие подобные проекты в заполярной тундре и сибирской тайге столь же быстро и бесславно, сколь быстро и резво они начинались.

По сей день вдоль сотен километров дороги, уже построенной, но заброшенной в 1953 году после смерти Сталина на произвол северной стихии, немым укором власти и незабываемым памятником тысячам безвестно сгинувших узников ГУЛАГа высятся над безучастной тундрой ржавые остовы разрушенных паровозов, брошенные бараки, пустые полуистлевшие дозорные вышки и километры, километры, километры колючей проволоки…

***

…- Слышь, солдатик, ну дай же под шинелкой погреться, а! Сдохну ведь. У-у, холодно-то так, господи… - пританцовывающий на морозе, незнакомец в легких штиблетиках явно шел на зону с лета. В этой легкой одежде его и брали - может, дома, может, на службе или же в какой-нибудь воскресной пивной. Вид его тонкой рубашки только усугублял ощущение холода, пронизывающего все до основания.

Яков не стал стыдливо отворачиваться от настырного соседа, который в тот момент страстно завидовал его поношенной шинели и кирзовым сапогам. Он все же был фронтовик, а на фронте отказ в помощи, тем более в такой подлой обстановке, не поняли бы. Но чем он мог помочь этому несчастному, замерзающему в одной с ним арестантской шеренге? В этой безжалостной обстановке, где каждый был прежде всего сам за себя, трудно было понять, чем для тебя лично обернется милосердие к ближнему. И потому нельзя было торопиться с выводами и действиями. Во всяком случае, нужно было осмотреться и выяснить обстановку.

Уже полчаса как большая группа заключенных толпилась, переминаясь с ноги на ногу на трескучем снегу, ежась от осенней полярной поземки, перед входом в барак на новом для них зоне. Отбывать срок Якову и сотням тех, кто не попал на 501-ю стройку, выпало еще дальше. От станции Седловая, что немного севернее Воркуты, велось строительство железнодорожной ветки к затерявшемуся в тундре горняцкому поселку Хальмер-Ю. Через несколько дней новоприбывшие узнают, что поселок этот назван по имени реки в священной Долине смерти, куда ненцы привозили своих покойников для захоронения.

Толпа отчаянно замерзающих мужиков, словно завороженная, смотрела на черный проем входа в барак. Очень хотелось надеяться, что первые заскочившие туда уже развели огонь в «буржуйке». Там, в бараке, можно будет наконец растереть закоченевшие конечности и негнущимися пальцами рук ощутить настоящее блаженство от обжигающего кожу раскаленного металла. Поэтому каждый новый зек стремительно влетал в проем, даже не дождавшись, когда охранник дочитает его фамилию.

Энкаведешник со списком в руках и вооруженные охранники, одетые в толстые теплые кожушки, явно не торопились, это было дико, но уже не удивляло. Заключенным хватило совсем немного времени, чтобы кое-что понять в их нынешнем статусе. Например, то, что в этом вывернутом наизнанку мире время и события имели какое-то особое, непостижимое здравому смыслу течение. Иногда здесь все делалось как бы специально наоборот, и там, где можно было сделать все спокойно и рассудительно, заключенных гнали в шею, а там, где нужно было спешить, охрана медлила, словно издеваясь над своими беспомощными подопечными.

Что ж, здесь, в богом забытой северной глубинке, ни сам бог, ни закон и даже ни Иосиф Виссарионович не был главным. Законом, богом, пространством и временем здесь правил Конвоир.

«Шинелька шинелькой, но этак я до своей фамилии не доживу», - мелькнуло в Яшкиной голове. Начальник лагеря зачитывал список заключенных строго по алфавиту, и ждать буквы «Ш» предстояло еще долго.

Вот какой-то мужик подошел к офицеру, шепчется с ним …

- Эй, бравые, сапожники есть среди вас? Есть среди вас сапожники, говорю? Кто сапожники - шаг вперед! – прокричал мужик в черной зэковской робе, который перед этим доверительно беседовал с офицером.

- Есть! Есть! Я сапожник! – Яков шагнул вперед решительно, подчиняясь не столько благоразумию, сколько вспыхнувшему внутри инстинкту самосохранения.

Парень никогда не держал шила в руках, но что-то толкнуло его, привыкшего бороться за жизнь до конца, сделать этот шаг. Он не знал, что будет потом, не имел никакого желания представлять, что с ним сделают, когда обнаружится, что он никакой не сапожник но прекрасно понимал, что что-то должно обязательно измениться. Ну хотя бы он наконец-то сдвинет свои замороженные ноги с этого проклятого места…

- Что-то ты молодой какой-то… - недоверчиво посмотрел на него седоволосый зэк.

- Да я в армии офицерам обувь починял, - не моргнув глазом, соврал Яша.

- Ну тогда ладно…

Кроме Шевченко, сапожников набралось еще семь человек. Были они настоящими или такими же, как Яша, самозванцами, в тот момент не имело никакого значения. Главное – они зашли в теплое помещение!

Так стал заключенный Яков Шевченко сапожником. Просидел он в сапожной мастерской, пахнувшей клеем и грубой резиной, аж целую зиму. Резина была единственным материалом, с которым пришлось ему работать. И не просто резина, а резина от автомобильных шин, которых целая гора валялась у забора.

Яша быстро приноровился при помощи щипцов отделять друг от друга шесть-семь каучуковых слоев, на которых когда-то ездили лендлизовские «студебеккеры» и наши отечественные «зисы». После нехитрого раскроя жесткого сырья и нескольких стежков суровой ниткой получались вполне сносные корды.

Это была такая специальная обувь для заключенных. Назвать удобной ее, конечно, было сложно, но для 40-градусного мороза она годилась. Продукцию маленькой мастерской потом можно было увидеть повсюду, где проходили бригады зэков, оставляя на снегу характерный отпечаток «студеровского» протектора.

Правда, как только Яша наловчился отдирать эти самые слои, и открылось его «мошенничество». Однажды бригадир сапожников, внимательно посмотрев на результаты работы своего подчиненного, одобрительно хмыкнул и сказал:

- Ну что, Яшка, хватит. Бери теперь крючок и начинай шить.

- М-м… Митрич, так я ведь это… я не умею шить.

Митрич вопросительно наклонил голову, посмотрел с подозрительным прищуром поверх очков, съехавших на нос.

- Так ты ж говорил, что сапожник? Это… обувь офицерам шил…

Притворяться не было никакого смысла. Митрич был, в общем-то, нормальным мужиком, он должен был понять.

- Да какая там обувь, Митрич! Я просто душу спасал свою, вот и вся обувь. Что, не нравится, да?

- Хм, ну ладно. Бог с тобой. Душу так душу… Садись вон к сапожнику, посмотри, как он шьет, и давай тоже, подключайся. Только это… Чего мне сказал – молчок!

Но едва Яша стал понемногу обживаться, как с сапожным ремеслом пришлось заканчивать и осваивать новую, строительную, специальность.

Группу заключенных по распоряжению руководства Воркутлага перегнали на новое место в тундре. Здесь, на берегу небольшой реки, зэкам пришлось все начинать с нуля – строить для себя лагерные бараки, железную дорогу, возводить новый шахтерский поселок Аяч-Яга.

***

12-14 часов изнурительной работы, часто на 30-градусном морозе, когда на сотни километров вокруг не было электричества и приходилось все, что обычно делают машины, выполнять собственными руками. Лопата врастала в натертые ладони, а сам ты себя начинал ощущать бетономешалкой. Бег с нагруженной раствором тачкой по неровностям тундры вытряхивал всю душу. Эти трудности могли свалить с ног кого угодно, даже такого молодого и сильного парня, как Яков.

Жуткие условия работы и жизни стали буквально косить людей. В довершение ко всему в лагере вспыхнула дизентерия. Случилось это после того, как заключенные начали брать воду для питья из реки Аяч-Яга, выше по течению которой располагалась еще одна зона, захваченная врасплох эпидемией.

Яша все ждал, когда же и его свалит, но его крепкий организм долго сопротивлялся, другим его солагерникам повезло куда меньше. Тех, кто уже совсем исходили кровью, определяли в отдельный барак, откуда был только один выход. Два санитара, назначенных из числа заключенных, с больными особенно не церемонились.

Более того, появление нового мертвеца сулило им неплохую выгоду. Санитар, заметив бездыханное тело, не торопился фиксировать новую смерть. День-два такой «жмурик» лежал на нарах, а в это время санитар получал на него харчи.

Хоронили трупы тоже весьма специфически. Рыть могилу в вечной мерзлоте без механизмов было практически невозможно. Да и будь в распоряжении администрации лагеря мощные буры и динамит, вряд ли их использовали бы захоронения какой-то там «лагерной пыли».

Процесс этот чрезвычайно упростили и «модернизировали». Было решено хоронить умерших … между шпалами! Обычно в таких случаях снимали поверхностный дерн, на это место клали труп, потом рядом укладывали тяжелую шпалу. Потом снова труп – и рядом шпалу. Труп-шпалу, труп-шпалу, труп-шпалу…

После того как на шпалы укладывались рельсы, по ним проходила вертушка, толкая впереди себя вагон со щебенкой. Щебенку ссыпали на землю рядом с рельсами, поезд шел дальше, а живые заключенные быстро-быстро засыпали серой массой все сразу – и шпалы, и трупы… Те несчастные и по сей день лежат в той вечной мерзлоте.

Живые же, закончив печальную работу, возвращались в свои бараки, где они продолжали по мере своих слабых сил бороться с цингой, с холодом и холодом, с произволом и жестокостью конвойных, которых в основном набирали из бывших зэков-уголовников, а других здесь, в дикой и безлюдной тундре, и не было…

***

Когда большинство заключенных стало буквально выворачивать от боли, когда у них начался кровавый понос и некому стало работать, лагерное начальство решило отправить их лечиться. Собрали на «перроне» в тундре человек 50, загрузили в вагон и отправили на станцию Седловую, в лазарет.

Первым делом прибывших отправили в баню. Яков связал свои нехитрые вещи в узел и остался, в чем мать родила. К нему подошел упитанный заключенный с машинкой в руках и молча принялся стричь голову парня, время от времени доставая из серого засаленного фартука ножницы и срезая комья грязи, которые мешали машинке. Управившись с волосами и не проронив ни слова, он рукой указал на дверь, которая вела в помывочную.

За дверью стоял еще один зэк. В руках он держал большую миску. Безразлично скользнув глазами по изможденному телу больного, он обмакнул два пальца в содержимое миски и шлепнул совсем чуть-чуть холодной киселеобразной жидкости мыла ему на лоб.

Но и этого было вполне достаточно, чтобы Яков едва не расплакался. Ведь он уже забыл, когда мылся в последний раз. Наверное, еще до того, как попал в лагерь – а это почти целый год. Летом, правда, когда была холодная вода, еще можно было ополоснуться, а зимой – ну никак.

Из помывочной сквозняком вытягивало клубы полупрозрачного пара. Они шли от большого чана с нагретой водой. Рядом с чаном стоял третий зэк-санитар, он так же молча налил парню воды в деревянную шайку. Яков смерил на глаз – литров десять, не больше и отойдя в сторонку, принялся лихорадочно скрести себя тут и там по всему телу. Жалкая капля дурно пахнущего химического мыла и небольшое количество теплой воды быстро таяли, а до полной чистоты было все еще далеко. После десяти минут стараний кожа кое-где побелела, на большее же можно было и не рассчитывать.

Тут в дверях показался старший лечебного барака.

- Кончай помывку! Все сюда, за мной! – прокричал он своим хриплым голосом, сорванным постоянным криком.

Яков вместе с другими больными зэками, последовав за старшим, получил старое тонкое одеяло и корды – такие же, как он шил еще совсем недавно в воркутинском лагере.

Оглядев завернувшихся с головой в одеяла заключенных, старшой довольно хмыкнул и жестом приказал им следовать за ним. Хлопнула входная дверь – и они оказались на лютом морозе. Открытое пространство со всех сторон продувалось ветром, уныло шелестела по тундре белая поземка. Яков почувствовал, как холод стремительно пробирает его до самых костей, и поплотнее завернул края одеяла. Вокруг навалило столько снега, что сугробы стояли по бокам узенькой тропинки, словно стены, образуя что-то наподобие туннеля.

Едва они вошли внутрь обветшалого барака, старший забрал у них одеяла и корды, опять оставив больных совершенно голыми. Вошедшие опасливо огляделись.

В бараке, рассчитанном максимум на 50 заключенных, находилось человек 200. Куда не глянь – двойные нары, двойные нары, двойные нары, мужики все голышом, редко кто в трусах или майке.

Посредине стояла печка, от которой еще исходило очень слабое тепло. Парень протиснулся поближе к грубе, надеясь хоть немного согреться, рядом с ним жалось еще полтора десятка таких же голых больных. Казалось, больше чем от печки, тепло исходило от дыхания десятков мужских глоток.

С наступлением ночи все дружно полезли на нары, да не по два, а по четыре человека. Якову и прибывшим вместе с ним зэкам места на нарах не хватило. Старший, недолго думая, постелил одеяло прямо на пол около остывающей печки, приказал лечь на него четверым, затем накрыл их вторым одеялом.

Вскоре из-под него смешно торчали головы и ступни, а парню места там не нашлось - он был пятым. Отчаявшись, он сел в чьих-то ногах, прислонившись голой спиной к холодному косяку. Несмотря на холод, он начал засыпать, и тут почувствовал, что что-то ползет по его спине, противно щекоча кожу. Приглядевшись, Яков увидел копошащихся в щелям клопов.

Боже, столько их он еще никогда не видел! Найдя тонкую щепку, он провел ею по щелям и сморщил нос от мерзкой вони раздавленных насекомых. Паразитов стало поменьше, и только тогда он снова прислонился к косяку и тяжело вздохнул, засыпая. Вот это больница, мать твою! Хуже зоны…

Посреди ночи на Якова кто-то наступил. Еще не открыв глаза, он уже приготовился наброситься на того, кто нарушил его беспокойный сон. Но в темноте он увидел не татуированного амбала-уголовника, а всего лишь хлипкий маленький силуэт, ковыляющий в сторону туалета. Сон мгновенно улетучился, и Яков мгновенно юркнул на освободившееся место.

Вернувшийся мужчина подергал было молодого и явно более сильного конкурента, но, поняв, что тот не встанет, чертыхнулся шепотом и уселся на место, где до этого только что сидел парень.

Утром, едва прокричали подъем, в барак вошел заспанный помятый старшой с большой доской в руке - список личного состава заключенных барака. Вслед за ним в дверь ввалился еще один зэк с двумя большими бидонами в руках. От побитого широкого горла бидонов в пространство вытекали тонкие струйки пара.

Старший, сверив список вновь прибывших и покрикивая на них, распределил всех по местам за грубо отесанными столами. Голые пациенты расселись по десять человек с каждой стороны, и разносчик принялся разливать редкий, пресный суп и класть каждому зэку птюшку - маленький прямоугольный кусочек черного ржаного хлеба. Яков посмотрел на неказистую похлебку, и у него от этого вида противно засосало под ложечкой.

Заключенные молча набросились на еду. Жижа, в которой плавали редкие крупинки, просто выпивали без ложки, репу же и турнепс, оставшиеся на дне, выгребли руками. Хлебушек оставили на десерт.

Когда разносчик, гремя пустым бидоном, и старший барака с доской под мышкой удалились, зэки, бережно взяв хлеб в руки, полезли обратно на нары. Словно птицы, они расселись на верхних лежаках, и началось. Каждый сжимал в руке черный, пахнущий чем-то до боли родным кусочек, понемногу отщипывая от него малюсенькие ломтики. Никто не хотел съесть свою порцию первым, чтобы потом не исходить слюной, глядя на соседей, которые продолжали наслаждаться вкуснейшей птюшкой.

Яков тоже отщипнул несколько крошек от своего кусочка и отправил в рот, он закрыл глаза, посасывая немного кисловатый мякиш. В памяти всплыли шоколадные конфеты, которые дарили ему офицеры в военном госпитале, и ароматное печенье, добытое пением. Но даже они не казались ему сейчас вкуснее этого ржаного хлеба.

Парень смотрел в разукрашенное морозом окно и неторопливо дожевывал последние крошки. Если вот так сидеть и представить, что вокруг него не сотня голых больных зэков, можно почувствовать себя почти счастливым. Он закрыл глаза…

Где-то на улице раздался хруст ломающегося деревянного шеста. Яков мгновенно открыл глаза. Кто-то из пациентов лагерного лазарета громко цокал языком, кто-то в сердцах матерился, некоторые спрыгивали с нар и бежали к входу в барак. У самого порога, со двора, двое зэков из обслуги растерянно глазели на опрокинутый на землю бак с кашей которая была чуть более густая, чем суп, широкой лужей растекалась у их ног.

Все случилось, когда один из носильщиков оступился на скользкой тропинке. Некоторые зэки, опустившись на колени, начали пригоршнями собирать кашу обратно в бочку. Кое-какие остатки каши на двадцатиградусном морозе примерзли к снегу, и сидевшие ближе всех к дверям больные побежали к выходу и принялись выгребать остатки с земли.

Яков брезгливо поморщился и отвернулся, голые, исхудавшие мужики, не какие-то там опустившиеся бродяги, словно крысы, жадно сгребающие в дрожащие ладони грязную, наполовину несъедобную массу, - не самое приятное зрелище.

Потом принесли три большие швабры и бросили на пол прямо посреди барака. На швабры тут же набросилась целая толпа; зэки отталкивали друг друга, пыхтели, вырывая друг у друга древки из рук, громко ругались, кто-то получил кулаком по носу.

Потом на грубые половицы барака гулко упали несколько снежных глыб, и три счастливых обладателя швабр принялись торопливо сгребать к выходу растаявшие лужи.

- А почему они дрались-то? – Яков наклонился к какому-то худосочному старичку, сгорбившемуся у холодной стены.

- За это, сынок, лишнюю миску каши дают…

Парню стало мерзко. Он почувствовал, как в животе что-то противно ворочается и неудержимо стремится вырваться наружу, Шевченко тяжело выматерился и про себя решил, что лучше умрет, чем дойдет до такого скотского состояния.

***

Впрочем, и дойти до скотского состояния, и умереть на зоне возможностей было более чем достаточно. И если у тебя оставались силы выдержать огромное напряжение, выжить, не свалиться замертво от страшного голода и холода, то был еще «шанс» оказаться на ноже у закоренелого уголовника или быть забитым киркой, если «пахан» сочтет твое поведение неправильным.

Бывший рядовой Советской Армии и многие другие осужденные, не по собственной воле оказавшиеся в дальних северных краях по первой ходке, стали невольными свидетелями и нередко вынужденными участниками начинавшейся буквально на их глазах большой тюремной войны. Очень быстро ей дали очень характерное название – «сучья война».

Еще в пути на Печорскую пересылку, когда родные украинские степи постепенно сменялись сначала березовыми и ольховыми рощами средней полосы России, а потом темной и неприветливой предуральской тайгой, лесистыми сопками и быстрыми и холодными реками, выяснилось, что далеко не всем осужденным предстояло вкусить свою самую первую в жизни лагерную пайку. В этапе было немало таких, кто словно возвращался в свою молодость, к своему прежнему привычному образу жизни. Кто-то в минуты редкого откровения под перестук вагонных колес полушепотом, ностальгически вспоминал свою родную шконку, которая, как ему казалось, до сих пор хранила тепло его арестантского тела, кто-то гадал, увидит ли своих дружков, с которыми расстался на зоне несколько лет назад, кто-то вспоминал самых паскудных надзирателей и охранников.

Многие из тех, кто снова возвращался в лагеря, были одеты в военную форму. Яков, знавший, что такое настоящий, не дутый фронтовик, умевший, благодаря своему боевому опыту, с полоборота распознавать, где специфические словечки, целые фразы, мимика и жесты бойца, видевшего по-настоящему смерть и кровь, а где сплошные понты и вранье «тыловой крысы», которая истертой гимнастеркой и кирзачами набивает себе цену.

Уже на пересылке начнут ни с того ни с сего под утро появляться жутко порезанные и задушенные трупы, скрюченные на последнем издыхании в своих собственных постелях. А немногие подрезанные, но оставшиеся в живых, с переломанными конечностями и ожогами на спине и руках будут хранить гробовое молчание.

Молодой парень ничего не мог понять. Он, правда, не углублялся в расспросы. Да если бы и попытался разузнать, что да как, скорее всего, его повышенный интерес к этой ситуации остался бы без ответа или чего доброго, еще заподозрили бы в стукачестве.

Ответ пришел сам собой. Война, пришедшая в каждый дом, стала страшным испытанием на прочность всего советского общества. Не обошла стороной война и преступный мир. Немало воров, до этого никогда не бравших в руки рабочего инструмента и не умевших делать ничего, кроме как «выносить» кассу, делать квартирный «скок», вскрывать сейфы или карманничать, вдруг осознали себя причастными делу освобождения свой страны. Да, эта страна с ее мощным карательным механизмом всегда плохо относилась к ним, и всегда они по мере сил воевали с ней. Однако когда она оказалась в смертельной опасности, старые счеты с государством воры, рецидивисты и «урки» отложили в сторону.

Где добровольно, но в основном силой тысячи и тысячи лагерных сидельцев были призваны в действующую армию. Увы, нет такой статистики, которая проясняла бы вопрос, сколько зэков и по каким статьям ушли на фронт, сменив свою лагерную робу на солдатскую гимнастерку. Но то, что было в общем-то вполне приемлемо для «политических», для воров живших воровским законом, стало настоящим откровением, поступком, достойным поистине эпических красок.

Ведь вор, если он встал на эту преступную тропу, согласно неписаным правилам, не имел права не только напрямую работать на государство, занимая какие-то, пусть даже незначительные, но государственные и государством оплачиваемые должности. Он вообще не имел права даже малейшим образом сотрудничать с государством, и это правило распространялось и на те периоды истории, когда его, вора, родина находилась в смертельной опасности.

В какой-то мере такое отношение воровского закона к государству и сотрудничеству с ним имеет под собой логическую основу. С точки зрения классического вора в законе, преступный мир находится вне существующих государств, вне политических систем. Даже больше: мир воров – это даже выше и справедливее любого государства, ибо только в этом мире существуют настоящий порядок, основанный на уважении силы и сознании неотвратимости наказания за нарушение неписаных устоев, только в этом мире существует истинная справедливость и ответственность каждого перед каждым, только в этом мире даже самый высокопоставленный пахан за малейшее отступление от норм воровского закона может в течение одних суток быть низложен и сброшен на самое дно преступной иерархии. И никакие бывшие «заслуги» перед общаком не помогут такому нарушителю.

Но с началом войны многое, если не все, пошло не так в этом особом мире. Где за страх, а где и за совесть зэки стали вступать в ряды Красной Армии. Их, «перерожденцев" было очень много. Так много, что, говорят, 16-я армия Константина Рокоссовского чуть ли в основном состояла из бывшего уголовного элемента. Говорят, что даже в некоторых частях армии прославленного генерала, а затем и Маршала Советского Союза, который перед войной и сам изведал вкус следственной тюрьмы НКВД и едва избежал расстрела, из-за недостатка обмундирования многие бойцы шли в бой в тех же черных зэковских робах, которые они носили на зоне.

Так это или не совсем так – не столь важно. Важно, скорее, другое – бывшие зэки, будучи по определению людьми активными в жизни, решительными более всего ценившими независимость и бандитскую вольницу, а потому готовыми рисковать и любившими рисковать, оказались – не все, конечно, - очень ценными солдатами, искусными разведчиками, изобретательными диверсантами и хитрыми партизанами. Но вот закончилась война, отгремели салюты Победы, и фронтовики с орденами и медалями на груди за боевые подвиги и с зэковским прошлым за спиной стали возвращаться домой. Домой… А где у зэка родной дом? Весь мир вокруг да зона, с которой ушел воевать. Ни кола, ни двора, ни семьи…

В общем, занялись фронтовики-победители из бывших лагерных тем, что только и умели – воровать, грабить, мошенничать, убивать. Что недомародерствовали в освобожденной Европе, довершали на своих же мирных гражданах. Причем делали это уже с новым, подкрепленным боевым опытом, знанием дела. Попадались реальным Жегловым и Шараповым, и снова шли в тюрьму, снова отправлялись на этапы в знакомые до боли в суставах северные и дальневосточные края, а там их уже ждали и готовились к «достойной» встрече.

Воры старой, классической закваски наотрез отказывались принимать «ссученных» бывших коллег в свою воровскую «братву». Предметом их особой гордости – то, что они ставили в пример предателям – было то, что они даже под страхом расстрела отказались идти на фронт – воевать за государство. Доводы " сук" насчет того, что то был враг, настоящий, иноземный, жаждавший уничтожения, что необходимо было остановить его любой ценой, даже ценой временного отступления от неписанного воровского кодекса чести, не принимались. Собственно, в воровской системе координат для убежденных, непробиваемых никакими доводами или угрозами смерти воров что Советский Союз, что нацистская Германия это система подавления и принуждения и совершенно одинакова презираема ворами в законе.

Что же услышали суки в ответ на свои алиби? Вы взяли в руки оружие, и это орудие ваши командиры могли в любой момент направить против ваших же братьев воров! Вы, наконец, трусы, поганые вонючие трусы! Вы испугались смерти и даже просто нового срока за отказ служить оперу, прокурору и судье, которые вас же травили, как последних крыс! И вы хотите пощады и прощения? Вы хотите, чтобы мы, настоящие воры, все забыли и приняли в «общак»? Да никогда этому не бывать, потому что вы даже хуже, чем тот самый опер и прокурор!

В общем, о примерении не могло быть и речи и война началась. Прямо на глазах изумленного Якова, который, как ему казалось, повидал уже все.

Поначалу и воры, и суки направлялись в одни и те же лагеря. Какой-либо из кланов торопился «очистить» барак от представителей враждебного лагеря – по утрам то здесь, то там оставались лежать в лужах крови обезображенные трупы, и контролерам крайне сложно было понять, как можно так порезать человека, чтобы истошных криков жертвы никто в бараке не услышал. Впрочем, оперативная спецчасть лагеря, проинформированная кем-нибудь из тайных «фитилей», быстро узнавала, чьих рук это дело. Но поскольку мало кто нес серьезное наказание за убийство вора или суки – разве что карцер или штрафлагерь, можно было предположить, что лагерные власти были вполне удовлетворены постепенным и, как им казалось, неумолимым исчезновением профессиональных преступников как класса.

Когда же на зоне скапливалось достаточно много живой силы воров и сук, между враждующими кланами происходили самые настоящие кровавые побоища на ножах и прочих подручных средствах. Начиналось все нередко с того, что униженные недоверием, «неполноценные» суки, начавшие сотрудничать с администрацией в качестве дневальных, дежурных, нарядчиков зоны, комендантов барака и на других должностях, пусть даже весьма мелких, в отместку за то, что воровская сходка не принимала их в свой блатной круг, всячески старались унизить своих противников, наказывая за любую провинность. И для этого даже не надо было искать какой-то особый повод. Главное – воры наотрез отказывались работать, они предпочитали отсиживаться в бараке или мерзнуть на полярном ветру без движения, соглашались безвылазно гнить в карцере, но только не работать на официальную власть.

Периодически на темных задворках зоны возникали кровавые «правилки», где воры и суки пытались решить вопрос бандитской власти в лагере раз и навсегда. Но чаще с противниками старались разделаться поодиночке, нападая на жертву целой толпой и не оставляя ей никакого шанса.

Однажды, когда Яшка был в лазарете, где воров и сук развели по разным корпусам, он собственными глазами видел, как главарь сучьей банды совершенно случайно приблизился к половине, которую контролировали воры. Он даже не нарушил невидимую черту, но и этого было достаточно для того чтобы из «штаба» воров вылетели четверо с заточками набросились на него. И все только потому, что сука прошел вблизи воровского места…

И ведь не очень боялись лагерного начальства, сразу же признались в убийстве. Что могло сделать это начальство? В мае 1947 года в СССР была отменена сме