Глава 12 Бьется в тесной печурке огонь.

Пройдут годы, Великую Отечественную войну будут изучать историки и вспоминать политики на торжественных церемониях в канун Дня Победы. Седых ветеранов будут снова и снова дежурно заверять в том, что мы, современные поколения, находимся в неоплатном долгу перед ними. Снова и снова будут терзать вопросами о том, что же это было. А как расскажешь, что это было на самом деле? Вот не то, как в кино, а как на самом деле, в чувствах и воспоминаниях каждого отдельно взятого человека.

Да что там вся война – нам современным людям невозможно даже представить один день, всего лишь один день войны. И когда иного старого солдата в тесном кругу его внуков и правнуков, после священных «наркомовских ста грамм» младшие члены семьи попросят рассказать о его боевой юности, он, возможно, пожмет плечами и честно скажет: «Да что о ней рассказывать – война как война была. А мы просто воевали…» И все. И, скорее всего, не будет «многоярусных» воспоминаний, которые современные имиджмейкеры распишут наперед для стариков, приглашенных на очередной банкет по поводу Дня Победы. Потому, наверное, что передать все чувства и все «картинки» той войны честно и откровенно просто невозможно. Иначе можно просто сойти с ума.

Но внуки и правнуки не дадут старику просто так «спрыгнуть с темы», уйти в себя, в недостижимые дали души. Там, в тех далях, осталась молодость с ее мечтами и надеждами, навсегда исковерканная всемирной войной.

«Дед, но у тебя же орденов и медалей вон сколько! Неужели ничего интересного и захватывающего так и не расскажешь нам?» - будут недоумевать потомки тихого героя. Тогда, возможно, потеряв остатки терпения, герой хлопнет еще одну стопку горькой, крякнет по-стариковски и махнет примирительно рукой: «Ну, хорошо, слушайте, что такое была эта война. Ну вот… Сначала – ни хрена, ни хрена, ни хрена, а потом – бах! мать-перемать! И снова – ни хрена, ни хрена…»

Летом 1943 года на обширном фронте вдоль Северского Донца на какое-то время установилось временное затишье. Солдаты на передовой, разумеется, не знали, что пройдет совсем немного, и начнется наступление советских армий на Донбасс и дальше к Днепру.

Хотя в окопах и командирских землянках нет-нет да поговаривали, что что-то такое все же готовится. До многих доходили слухи о начавшихся больших передвижениях наших тыловых частей и подразделений, полевых госпиталей, о приближении к линии фронта складов техники, продовольствия и горючего. Говорили, но события торопить не пытались. Все - от рядового и до генерала – пока тихо, можно сказать, про себя наслаждались фронтовой тишиной.

Яшке на многие годы запомнились теплые тихие вечера и ночи практически без единого выстрела. С черного украинского неба вниз смотрели, загадочно перемигиваясь между собой, огромные влажные звезды, в душистой траве мерно звенели ночные сверчки, а по-над землей, остывающей после летней жары, стелилась легкая белесая дымка. Даже редкие осветительные ракеты, с негромким сухим шипением взлетавшие то с нашей, то с немецкой стороны, воспринимались юным солдатом как чудесный фейерверк посреди волшебного карнавала безумно далеких космических светил.

В основном свободные от караула бойцы спали, но было немало и таких, кто не мог сомкнуть глаз в эти тихие ночи. Такое бывает на войне, которая жестоко ломала нормальную психику гражданского человека, волею странного стечения обстоятельств надевшего грубые солдатские сапоги и серую шинель. И тогда из наших окопов, под шелест взлетавших в черное небо боевых осветительных «звезд», сначала тихо-тихо, как-то очень нестройно, а затем все увереннее и слаженнее раздавалось по-домашнему теплое «Бьется в тесной печурке огонь…».

Яшкины однополчане очень любили эту песню. И когда мужской хор задумчиво добирался до слов «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти – четыре шага», глаза многих бойцов становились почему-то совершенно невидящими. Казалось, они тонули в неведомой для подростка глубине. Яшка чувствовал, что с его старшими товарищами делается что-то неладное, совершенно не воинственное что-то. У некоторых на глазах украдкой проступали редкие слезинки.

Многие бойцы в такие минуты сетовали, что у них нет ни гармони какой завалящей, ни мало-мальски искусного гармониста.

Однажды, когда они в очередной раз привычно затянули песню о землянке и «заплутавшем счастье», из немецких траншей, которые располагались в каких-то 300-350 метрах от наших окопов, раздалась тихая мелодия рожденная незнакомым Яшкиному слуху инструментом. Две губные гармоники, слегка сбиваясь, откуда-то из-под земли неуверенно издавали мелодию какой-то своей песни, наполненной тоской по своим любимым, по своему дому.

- Мля, как похожа на нашу «Землянку»! – не сдержал изумления кто-то из бойцов.

Пехотинцы прислушались, мелодия привезенная из чужой страны мало чем напоминала нашу Землянку. На усталых струнах солдатских душ армии вермахта и советской армии дрожала одна и та же песня тоски по родине, эти песни сливались, а переливы их люди чувствовали сердцами.

- Надо же, фрицы – а тоже поют, - заметил ефрейтор Скобочкин, поудобнее укладывая рядом свой автомат.

- Да что ж, не люди они, что ли? – буркнул пожилой усатый сержант Беденко. Потом прислушался и ткнул куда-то в небо своей самокруткой. - Их вон, почитай, большинство на войну силой Гитлер загнал. Народ-то, скорее всего, не хотел этой войны. Вот и тоскуют по родному дому.

Бойцы примолкли, слушая песню врага. Враг, оказывается, тоже был человеком… - «Ком цурюк, аин майн глик, ком цурюк…» - выводили немецкие глотки, и им вторили украинские цикады - «Вернись, мое счастье, вернись…» - всхлипывала губная гармоника - «Ком цурюк, аин майн глик, ком цурюк…». На солдат германского вермахта сверху вниз испытующе смотрел открытый всем звукам и чувствам ночная бесконечность.

«В общем, на фронте все мы - и советские, и немецкие – все больше о счастье думали. Вот это и называлось – тишина», - объяснит через десятилетия своим притихшим от удивления потомкам седой ветеран.

А «мать-перемать» - это когда утром, после вот такого мирного перепева через линию фронта, налетают вдруг с полсотни самолетов, и давай крошить бомбами по чем зря. Вокруг становится все черным-черно от вывороченной взрывами земли. И кому-то уже не придется спеть следующим вечером своей песни…

Яшке, хоть и понимал уже не по-детски, что такое война и что главный выбор там – не между победой и поражением, а между жизнью и смертью, было всегда не по себе, когда приходилось после таких вот бомбежек вытаскивать из траншей погибших, тех, с кем еще за пару часов до этого разговаривал, шутил, смеялся.

Как-то послали Яшку вместе с другими похоронить троих бойцов из его батальона. Положили их рядком в яме и стали шинели снимать. Старшина распорядился зачем-то шинели погибших собрать и сдать, но бойцы решили – надо бедняг этими шинелями укрыть, негоже землю на открытое человеческое лицо сыпать. Тут вдруг Яшка заметил – кровь у одного течет из раны. Посмотрел внимательнее, пощупал запястье. Есть пульс! «Живой, братцы!» А ведь если бы не сняли шинель, то так живого и забросали бы землей…

Так вот и бывало часто на фронте – похоронят, памятник незамысловатый из чего-нибудь подвернувшегося под руку поставят. Если не из чего, то и просто так, а потом опять тихий вечер, и снова «И поет мне в землянке гармонь» - с одной стороны, «Ком цурюк, майн глюк, ком цурюк» - с другой…

***

Яшка не без гордости оглядел маленький окопчик. Он трудился над ним весь вчерашний день, в общем, можно жить, ну почти можно. Холодновато, правда, по ночам, но что поделаешь - война…

Он с легкой завистью посмотрел на землянку, которую соорудили также накануне. В окопчике, пока его не соединит капитальная траншея с другими такими же индивидуальными укрытиями, было скучно. Да, в нем можно еще переждать артобстрел или укрыться от пуль. Но если захочешь потрепаться по душам с однополчанами или еще чего, надо вылезать.

То ли дело - в землянке, где всегда есть люди, где в холода красно топится буржуйка и уютно пыхтит чайник. Эх, дела…

Только в землянку дорога сыну полка, хоть Яшку и любили почитай все в 19-м отдельном минно-саперном батальоне, была заказана. Любовь любовью, но порядок должен быть во всем, в землянке был штаб. Мальчишка поднял голову, вглядываясь в безоблачное летнее небо. Лето 1943 года выдалось в этих местах жарким и совпало с временным затишьем на фронте, что на бойцов порой навевало форменную скуку. Зевнул, ощущая легкую дремоту. В траве трещали кузнечики, из расположения доносились негромкие голоса бойцов, занятых своими мирными делами – портянки подшить, побриться, письмо домой написать…

Мимо прошли двое связистов. На спине у одного из них с легким шумом разматывался кабель с катушки. «Связь тянут», - машинально отметил про себя Яшка.

От нечего делать он направился было к полевой кухне – там у него всегда находились важные дела, как откуда-то из-за горизонта послышался сдавленный низкий, словно рой рассерженных шмелей, гул множества моторов. Гул этот с каждой минутой нарастал, и Яшка скорее кожей почувствовал, чем осознал умом, что на их позиции прет смерть. Секунда, в течение которой в небо смотрели все отдыхавшие бойцы, прошла слишком быстро. Со стремительным завыванием первой же бомбы, летевшей на прикрытые маскировочной сетью саперные машины, все, что окружало Яшку, пришло в стремительный бег. Бомбы посыпались целыми гроздьями. «Юнкерсы», прижимаясь как можно ниже к земле, опустошали свои бомболюки прямо на головы наших солдат.

Яшка, побывав уже в нескольких боях, каким-то десятым чувством почувствовал, что вон та тройка немецких самолетов, заходившая на боевой курс, сбросит бомбы именно туда, где находится сейчас он, мальчишка с диким криком бросился к своему окопчику.

Но укрытие его уже было занято, те самые связисты сидели в окопчике, прикрыв головы катушкой, и из-под земли на мальчишку сверкали четыре бешеных глаза. Места для третьего, даже потеснись эти двое, уже не было и тут Яшка вспомнил о землянке, в которую ему входить было нельзя. Какое там нельзя, если вокруг творится самый настоящий ад!

Он в два прыжка преодолел расстояние до двери и кубарем скатился в убежище. В следующий миг за дверью раздался чудовищный взрыв. Яшка вжался в земляную стену, закрыв уши руками, чтобы не слышать страшного грохота, и крепко зажмурив испуганные глаза. Прошло несколько томительных минут. Кто-то тронул его за плечо:

- Эй, парень, ты цел?

Осторожно открыв глаза Яшка увидел перед собой смуглое обветренное лицо незнакомого ему бородатого красноармейца. Мальчишка выдавил из себя что-то нечленораздельное в ответ и, вскочив на ноги, бросился наружу в развороченный дверной проем.

«Юнкерсы» улетели так же внезапно, как и появились. Черный дым от раскуроченных грузовиков и катеров медленно поднимался ввысь. Ему навстречу с неба на землю, словно черный снег, плавно опускался пепел нескольких сгоревших построек.

За этим налетом не последовало ни артподготовки немцев по нашим позициям, на атаки вражеской пехоты. В бомбовом ударе, казалось, не было никакого смысла. Что бы это значило? – этот вопрос задавал себе не один Яшка. Не иначе, фрицы просто ошиблись, отвечали сами себе бойцы, и эта уверенность почему-то успокаивала.

Из-под груды досок, которая была когда-то сараем, выполз, отчаянно матерясь, поцарапанный до крови солдат и тут Яшка увидел катушку связистов, повисшую на дереве. «Ничего себе!» - присвистнул он от удивления. Плохие предчувствия толкнули его к окопчику, куда он так и не попал.

Окопчика-то и не было. На его месте еще дымила и противно источала запах жареного мяса огромная воронка. В черной, взрыхленной смертельным плугом земле, в которой сейчас могли лежать Яшкины останки, от двух молодых жизней всего-то и осталось, что медная пуговица да красная звездочка с пилотки…

***

Каково было ему, подростку, столкнуться со всем этим страшным и неизбежным – смертью, болью, грязью, потом, кровью, вшами, нечеловеческим страданием? Хотя Яшка и не был военнообязанным, и присягу не принимал, и никто его не мог формально заставить идти в бой, желания сбежать с фронта, из родного саперного батальона у него никогда не возникало.

Яшка, сам того не осознавая, быстро и накрепко привязывался к людям, если они относились к нему по-доброму. Здесь, на фронте, в действующей армии, он едва ли не впервые почувствовал то, что ему могли дать только его отец и мама. «Сынок» - так обращались к нему большинство бойцов, и он действительно чувствовал себя сыном, членом большой и дружной семьи и опасность теперь воспринималась по-иному.

Но порой было страшно, очень страшно! Как-то раз, когда Яшкина часть стояла в резерве, в нескольких километрах от линии фронта, бойцы пошли в " баню". Баней служил пустой, деревянный дом, по средине заботливые руки санинструктора ставили бочку с горячей водой и человек 10 солдат оттирали себя как могли. На улице стояла над костром еще одна бочка, в нее наливалось ведро воды а сверху набрасывались ветки, чтобы одежда не намокала, на эти ветки укладывали солдатскую форму которая проходила паром, так выглядела санобработка от вшей, докучливые насекомые кишмя кишили в волосах и солдатской одежде. Солдаты только успели раздеться и положить свои вещи в бочку как немцы начали артобстрел. Снаряды ложились кучно, несколько домишек разлетелось в щепы, мужчины бросились в домишко - баню. Голые, беззащитные люди, знали что вот сейчас их накроет, если не вступится за них самая всесильная во вселенной сила, окружили плотным кольцом Яшку.

- Ты не бойся, Яша, - услышал он у самого своего уха торопливые слова. - Ты среди нас один безгрешный, и тебя Господь спасет, не должен в тебя снаряд попасть и нас с тобой спасет, быть может.

Кто говорил ему на ухо эти слова, он так и не узнал. Да и не до того было им - мальчишке и тертым жизнью мужикам, которые под бомбами оказались в равной степени беспомощными. И все, что им оставалось в тот момент, это стоять вот так, сгрудившись вокруг голого пацаненка, и ждать своей участи.

А снаряды падали все ближе и ближе, казалось, что не будет им никакого конца. Но конец наступил, последний снаряд угодил прямо в бочку во дворе, где пропаривалась одежда. Вдребезги была разбита та бочка, а клочки гимнастерок, разлетелись во все стороны и повисли на заборе и крыше дома, на ветках деревьев. Если бы немецкий наводчик поднял свое орудие на один миллиметр выше, смертоносный кусок железа попал в дом и не пришлось бы потом старшине искать новую форму для своих бойцов... Миллиметр, это так мало и оказалось так много при решении вопроса в пользу жизни.

***

В конце августа 1943 года фронт вздыбился. Тихие вечера кончились. Наступление! Большое, на широком фронте, вполне осмысленное, понимавшее свою конечную цель. Действия армии, слаженной и знавшей себе цену, во второй половине 1943 года были так непохожи на истеричные шараханья 1941 и 1942 годов. Все бойцы, и Яшка чувствовали это, и нервная дрожь от близкой опасности вперемешку с нетерпением мстить непрошенному врагу колотила в сердце.

В Святогорском штабе как-то враз все пришло в движение. Все понимали: от того, как сработают саперы, зависит очень многое. Наступление, развернутое на Богородичное, не могло быть успешным без переправы через Северский Донец. Саперам пришлось за день и одну ночь строить мосты через реку.

Яшка ошалело мотался связным между подразделениями, немцы отчаянно отбивались, на мосты через Донец шли целыми эшелонами черные «юнкерсы». Повсюду перевернутые взрывами танки, грузовики, пушки, убитые лошади с развороченными подводами для боеприпасов. Несмотря на свистевшие вокруг пули, Яшка ощущал внутри себя какое-то приподнятое возбуждение. Правда, огорчал вид разбомбленного немецкой авиацией моста через Донец. Но бойцы из его батальона уже устремились туда – мост восстановить во что бы то ни стало! В спины им уже рычали наши танки – давайте, родненькие, давайте мост, наступление не ждет!

Спустя несколько дней фронт придвинулся к Сталино. Замелькали вдали знакомые терриконы, фруктовые сады у побеленных домов. Здесь, у поселка Пески, во время очередного забега Яшку догнала вражья мина, сначала он ничего не чувствовал, а потом очнулся. Очнулся от сильной боли где-то в ногах. Молодой санитар, утащив мальчишку с простреливаемого отовсюду места в густой кустарник, ловко орудовал жгутом, перетягивая раны.

- Ну вот, порядок, - подмигнул он очнувшемуся пацану, проверяя перевязку. Сквозь боль Яшка заметил усмешку на губах бойца. – Ты у меня сотый - юбилейный, чувствуешь? Ну, готов? Тогда поехали. Тебя, малый, в госпиталь надо и прилегая к земле, потащил Яшку. Тот с каждым новым рывком взвывал от боли.

Яшка выглянул из фургона их везли аж в Купянск, в Харьковскую область, потому что Донецк и его окрестности были еще заняты немцами, а редкие полевые госпитали были переполнены ранеными. Колеса машины поднимали пыль на какой-то проселочной дороге, поминутно попадая в ямы, отчего раненых в фургоне нещадно трясло.