Глава 8 Яшкина война

Под ногами хрупкий лёд, взвод уходит на восход тени на снегу, отпечатки душ. Не загадывай вперед кто кого переживет если Бог от нас отведет беду, в землю лечь не легко, лишь бы знать за кого.... В. Кипелов

Чистая, бодрящая, толкающая вверх по кровеносным сосудам проснувшуюся утреннюю силу, смывающая усталость с заскорузлых ступней - ранняя летняя роса! Яшка любил ее прохладное влажное прикосновение. Почувствовав старой, многажды истоптанной обувью первое жжение июньского солнца, он решительно сбрасывал ботинки и окунал пальцы ног в густую траву.

Зажмурив на солнце глаза, он не спеша предавался законному ничегонеделанию. Жизнь давно приучила его даже в минуты относительного покоя не переставать думать о том, как и где заработать на хлеб насущный. И только когда выпадала очередь на рассвете выходить подпаском с коровьим стадом, заметно подросший в последнее время Яша Шевченко мог вспомнить, что в мире существует кое-что еще, кроме каждодневной работы и порядком опостылевших забот.

- Яшка, а Яшка! Есть будешь? Ты чего это, дрыхнуть надумал себе, что ль?

Внезапную утреннюю дрему бесцеремонно оборвал дед Макар, бывший в этот день главным в их маленькой пастушеской команде. Желтый солнечный диск только-только оторвался от горизонта, искривленного дальними холмами, и небо, до того наполненное глубокой, торжественной синевой. Монотонно и громко хрустела сочная трава, которую дружно пережевывали колхозные буренки, расположившиеся неподалеку.

Слегка пошевелив пальцами ног, разомлевший подпасок снова коснулся своей кожей нежного бархата травы, с которой уже начали испаряться крошечные росинки. Привычно застрекотала в траве незаметная насекомая мелюзга, высоко в небе завел свою трель одинокий жаворонок.

Дед Макар ловкими движениями быстро расстелил на траве чистую подстилку. На «столе» друг за другом появились крынка молока, небольшой кусок хлеба, пара луковиц и толстый огурец; его старик разрезал вдоль на две половины и посыпал солью.

День вливался в свое правильное русло, коровы паслись, в безоблачном небе светило солнце, людям надо было подкрепиться, остальном делать по большому счету было нечего. Пока стадо медленно кружило по лугу и само себя кормило, старому пастуху с юным подпаском оставалось только следить, чтобы так же спокойно этот день и закончился.

Вдруг дед Макар вытянул загорелую жилистую шею, сильно прищурил свои подслеповатые глаза:

- Верховой какой-то скачет, что ль? Яшка, а ну глянь-ка.

Подпасок приподнялся на локтях и сразу заметил на краю луга лошадь, несущуюся по полю вдоль крохотного ручья, перерезавшего луг. На лошади без седла, балансируя широко расставленными ногами, с трудом держался один местный парень. Он судорожно размахивал руками и почти все время яростно хлестал плетью бедное животное по взмыленному боку.

Это совсем не понравилось Яшке, который с малых своих лет очень любил лошадей и находил богомерзким всякое их битье. Те же чувства испытывал и его старший напарник. Но прежде чем Яшка нашел самое удачное матерное выражение, чтобы громко одарить им горе-наездника, дед Макар не выдержал и крикнул в лицо скачущего, едва тот поравнялся с пастухами:

- От бисова душа! Митька, что ж ты коня-то гонишь, а? Заморишь ведь, стервец!

И старик угрожающе поднял скрюченный старческий кулак.

Митька и не подумал остановиться. Вместо этого он еще сильнее стеганул по лошадиному крупу и лишь успел проорать:

- Да ты что, дед! Война, дед Макар, война! Э-эх, твою ма-ать…

И поскакал дальше в родное село. Там уже давно проснулись, несмотря на выходной день, и население, оглашаемое собачьим лаем и петушиными перекличками, вовсю занималось своими привычными воскресными делами. Дед Макар, как был с куском хлеба в руках, так с этим куском и замер на месте. Глаза старого пастуха вдруг стали стеклянными и долго не провожали взглядом удалявшегося всадника.

На дворе стояло 22 июня 1941 года…

***

- Эх, хорошая штуковина получается. Что ж, брат, умеем так умеем, - заключил довольный Яшка, любуясь своей работой. Работа - изготовление самопала – уже подходила к концу. Оставалось только просверлить последнее отверстие, куда будет прикладываться горящая спичка. «И ах, мать вашу, по фрицам!» Яшка еле сдержал нахлынувшие эмоции, прикусив нижнюю губу.

Ну вот, теперь практически все готово к отъезду не фронт, решил про себя Яшка. На фронт, на фронт! Скорей бы! Воевать, стрелять, и чтобы все было по-другому! Ему не терпелось поменять что-то резко и бесповоротно в убогом и однообразном своем существовании, и война, которая представлялась добропольскому подростку беспрерывными удалыми чапаевскими атаками и лихими взятиями высоток с неизменным водружением на них красного флага, была для этой цели, как ему казалось, самым лучшим способом.

Яшка с чувством хорошо выполненного дела смахнул капельку пота со лба, Из-за спины его, вытянув шею, с неподдельным любопытством в глазах, впалых от постоянного недоедания, выглядывал Женька Грошов. Этот худющий сирота, с которым недавно подружился Яшка, не без колебаний, но все-таки согласился на его уговоры и два приятеля втайне от взрослых заранее начали готовить свои матерчатые торбочки со скудными дорожными «тормозками».

Прошло уже немало времени с того незабываемого дня, когда по зеленому лугу мимо него, купающего свои натруженные пятки в щедрой утренней росе и мирно жующего подсоленный огурец, проскакал неистовым галопом красный конь войны. Только нахмуренные седые брови деда Макара помешали ему тогда сорваться с места, плюнуть на скучных коров и помчаться в село. Там, на его улицах, он должен был немедленно получить ответ, кто, зачем и когда.

Он еле дождался окончания рабочего дня, Уже в селе ему бросилось в глаза необычное оживление. Яшка рванул на центральную усадьбу села, откуда доносились неровные переливы гармони. Возле небольшого здания, на крыльце которого нетерпеливо топтались военком с несколькими красноармейцами, народ пел и плясал.

Мальчишке показалось, что он попал на какое-то незапланированное веселье. Он немедленно влился в это общее настроение подвыпивших мужиков, с раскрасневшимися лицами громко рассуждавших о том, как долго продержится Гитлер до того момента, когда наши танки ворвутся в Берлин. И только заплаканные глаза женщин, провожавших своих мужчин на войну и, видимо, знавших что-то гораздо большее, сбивали общую картину радостного подъема. Ни они, добропольские женщины, ни их мужья, отцы и сыновья, да и никто в целой огромной стране в тот день не знал, что их всех ожидало впереди…

А потом был «разговор» с Женькой Грошовым.

- Ну что, бежим на фронт? – спросил Яшка, хотя он, привыкший к побегам из детдома, был явно против определения их предстоящего предприятия как банального побега. Побег – это что-то про детдом. А что касается фронта – тут совсем другое, и Яшка спокойно взвешивал все аргументы «за» и «против». С одной стороны, в его 14 лет никто не возьмет его в действующую армию. Но с другой стороны, никто в Доброполье, в том числе и его родная тетка, не станет мешать ему уехать воевать. Так почему бы просто не отправиться на фронт, тем более что их, никому не нужных и искать-то не будут?

- Так ты едешь со мной на войну? - поправил себя Яшка.

В голосе своего друга Женька расслышал нотки, после которых его отказ будет воспринят не иначе как предательство:

- Поеду. А оружие? На войну ведь с оружием надо ехать, - справедливо заметил Женька.

Яшка усмехнулся и многозначительно подмигнул другу. «Боевой опыт» в изготовлении оружия у него уже имелся. Он втайне гордился своим умением, хотя часто с болью вспоминал невинно убиенную им овчарку. Ему было стыдно за тот свой давний поступок. Только повзрослев, он стал понимать, что собака тогда просто честно выполняла свой собачий долг, охраняя колхозный сад от голодных людей, которых власть своими поборами заставила вырубать все свои сады…

Правда, второго самопала для Женьки сделать так и не смогли – не нашлось подходящей железной трубки.

- Ничего, дело поправимое, - успокаивал Яшка. – Когда приедем на фронт, я просто убью какого-нибудь фрица, заберу у него пистолет, а тебе самопал отдам.

…Как в воду глядел – спустя всего несколько месяцев у него появится-таки самый настоящий трофейный парабеллум…

На том и порешили. Так, с одним самопалом на двоих и торбочками за спиной мальчишки в приподнятом настроении отправились в долгую и неизвестную дорогу. На железнодорожной станции беглецы без проблем забрались в товарняк. Когда паровоз, пронзительно свистнув, резко дернул состав, в котором притаились Яшка с Женькой, настроение стало еще лучше, все шло очень даже хорошо. Им уже казалось, что нет на свете такой силы, которая бы смогла помешать их взрослой затее. В тот момент им даже не было дела до того, что они не знали, куда несет их этот товарный вагон, ставший вдруг родным и уютным. Да разве можно было предположить, что поезд поедет еще куда-то, кроме фронта, кроме войны, на которую сейчас должна ехать вся огромная страна?

- Все, приехали, головастики! А ну-ка, слезай по-хорошему, - голос молодого высокого милиционера, в обязанность которого входила проверка прибывающих на станцию Чаплино составов на наличие в них «неопределенных лиц», буквально подбросил Яшку и Женьку. В заспанные глаза из внезапно распахнутой двери вагона больно ударил пронзительный солнечный свет.

Милиционер привел двух неудавшихся добровольцев в какой-то маленький покосившийся пристанционный домишко, но почему-то не стал их сразу обыскивать, а, заперев комнатку на ключ, пошел докладывать дежурному о задержанных. Пацанам, уже опомнившимся после первого шока, это было очень на руку - нужно было все-таки понять свое положение.

- Яшка, слышь, а если нас обыщут? – первым подал голос Женька.

- И что тогда?

- Да как же что тогда? Ты что, дурак? У тебя ж самопал в торбе.

- Молодец, Женька! Теперь их первейшая задача - надежно спрятать «улику».

Едва они успели сунуть свой пистолет под колченогую тумбочку, как раскрылась дверь и на пороге появился все тот же высокий милиционер. Правда, на лице его уже не было той издевательской усмешки, с которой он за воротники вытаскивал из товарняка горе-пассажиров. Сильное раздражение выдавали плотно сжатые губы:

- А ну вон отсюда, босота недоделанная! Заняться нам больше нечем, только сопли вам подтирать вместо мамок.

С этими словами он без каких-либо церемоний обеими руками выгреб приятелей из комнаты. Сержант, совсем недавно надевший милицейскую форму, откровенно сожалел, что эти гаврики, оказались всего лишь бездомными пацанами, а не немецкими шпионами в детском обличье. Что ж, он всего лишь проявил бдительность, ведь о присутствии детских разведгрупп с немецкой стороны в районах интенсивного передвижения советских войск информировали некоторые ориентировки НКВД.

На прощанье, чтобы помнили, каждый из мальчишек получил смачный пинок милицейским сапогом по костлявой заднице.

Так друзья очутились на пыльной летней дороге, вдали от дома и снова никому не нужные.

Ох, как же обидно им было тогда! Война, которая без сомнения очень быстро закончится нашей победой, увы, пройдет без них. А тут еще и без самопала остались… Кто же возьмет их теперь в армию? Казенного оружия малолеткам, по всему видать, не дадут, а свое они бездарно профукали. М-да, лежит оно себе под тумбочкой в кутузке. Нет, без оружия какая ж война?

Только зря сомневались, стоя на распутье, Яшка с Женькой. Война - с расстрелами и виселицами, со смертью и лишениями – сама пришла к ним. Не задержалась, проклятая…

***

После неудачного путешествия на фронт Яшка с Женькой решили больше не возвращаться домой в Доброполье. А зачем? Друзья были уверены, что там посмеются над непутевыми «солдатами», только и всего. И тогда Яшка предложил своему дружку: «Айда в мой детдом, в Артемовск».

Сирота Грошов снова согласился. Как ни странно, в детдоме их обоих приняли без лишних расспросов. Яшка знал, что делал, позвав за собой Женьку, но даже этот привычный пофигизм детдомовских работников не мог заслонить главного.

В общем, Яшка отказывался узнавать свой детдом. Что-то разладилось в привычной жизни учреждения, служащие все меньше и меньше занимались подопечными детьми. На их лицах отразились какие-то тяжкие думы. Была осень 1941-го, война подступала к родным домам…

Но если кто-то и воображал, что будущего больше нет и не будет, то это был не Яшка. С первых же минут после возвращения в родной детдом он твердо знал, что скоро снова пустится в бега. Детдом – это так, небольшой отдых. Как можно сидеть на месте и делать вид, что ничего вокруг не происходит? Нет, это не по его, Яшки, нутру.

Но тут неприятно удивил Женька. Он вдруг наотрез отказался снова ехать на войну, записываться в добровольцы. Глянув полупрезрительно на бывшего приятеля, не смевшего поднять глаза, Яшка хмыкнул - и решил ехать на фронт самостоятельно. И не было для него никаких заборов!

И вот снова поезд, товарный вагон, и снова все равно куда ехать. Рано или поздно он обязательно окажется на фронте, куда сейчас едут все поезда на свете.

***

Однако в результате всех этих хаотических перемещений Яшка оказался не на фронте, а в Харькове. Город поразил его своими размерами и множеством людей на улицах. Правда, здесь до него, беспризорного, прохожим было еще меньше дела, чем в Артемовске. Мимо торопливо проплывали мужчины и женщины, проезжали машины и гремели трамваи, и в воздухе висела уже знакомая неизвестность. И тогда Яшка пошел туда, где он мог найти родственные души.

Познакомиться с такими же, как он сам, харьковскими босяками оказалось делом совсем простым. Приняли его хорошо, анкетных данных спрашивать не стали. Яшке даже показалось, что вот она, новая жизнь – никто тебя не называет «сыном троцкиста», никто не требует покаяться неизвестно за что перед всем народом, никто не отбирает твою жратву, если только ты не нарушаешь «священные правила» малолетней банды.

«Священные правила» требовали сообща ходить на дело. Несколько раз Яшка участвовал в коллективных кражах кошельков в трамваях. Но больше всего ему нравилось петь при входе на вокзал жалостливые песни. Про храбрых танкистов, которые отдают свои жизни за Родину, про кареглазую дивчину, чей любимый ушел ранним утром на фронт…

Фронт… фронт… Под сиплые пацанячьи рулады ломающегося голоса в перевернутую потертую кепку сыпались пятаки, а Яшка все чаще задумывался над тем, как он мог попасть в этот большой город, когда его путь лежал совсем в другую сторону.

Впрочем, думать ему о своей то ли удавшейся, то ли несчастной судьбе выпало недолго. Как-то на вокзал заскочил один из его новых корешей и, тревожно озираясь, сообщил, что их старшего вожака во время одного из «нырков» в трамвае скрутили пассажиры, и не подоспей вовремя милиционеры, не видать бы ему солнца следующего дня.

Недолго думая, Яшка свернул свои нехитрые пожитки и «профессиональные аксессуары» и двинул к перрону. У платформы мерно попыхивал паровоз, у дверей вагонов толклись отъезжающие. На вопрос опешившего кореша «Куда же ты?» Яшка молча и неопределенно махнул рукой…

***

…Где-то за балкой, над которой нависали свинцовые осенние тучи, глухо и тяжело ухнуло невидимое орудие. Под ногами ощутимо вздрогнула земля.

Послышались новые редкие залпы. Нестройный металлический хор дополнил хорошо различимый даже с большого расстояния стрекот крупнокалиберного пулемета. Один из снарядов, судя по всему, пролетел где-то совсем близко, Яшка даже услышал его противный свист. Но он почему-то шел совсем не в том направлении, где, как рассказывали встретившиеся мальчишке беженцы, шел бой.

О каких-то определенных направлениях движения войск и беженцев не стоило даже и говорить. Сторонний наблюдатель мог бы с большой точностью сказать, что этих осмысленных направлений уже нет в принципе, а разнесшиеся на степном пространстве среди старых донецких терриконов слухи то и дело доносили совершенно противоречивую информацию. Из нее следовало, что бой идет чуть ли не везде.

Люди, напуганные запахом смерти и оцепеневшие от надвигающейся неизвестности, стоически воспринимали наступление чужих вражеских армий, хотя и крепились, вовсю старались не показывать окружающим своего страха. Воспаленное воображение дополняли поднимавшиеся во все стороны света черные дымы военных пожарищ. Все, что оставалось от привычного миропорядка - это мечущиеся по степи крупные подразделения и мелкие группки красноармейцев, ошалевших и черных от усталости.

Яшка старался не обращать внимания ни на эти черные клубы дыма, ни на угрюмых солдат, молча топавших мимо оставляемых населенных пунктов. Его мысли были заняты дорогой, ведь он находился уже где-то совсем недалеко от своего дома, хотя и не мог точно определить, куда же ему следует идти.

Все, кого он спрашивал в пути, советовали ему уходить подальше от зоны боевых действий. Правда, как правило, при этом показывали совершенно разные направления.

И он шел, шел, шел. Долго шел, упрямо, и лишь чувство близкого дома, из которого он так неудачно когда-то удирал на фронт, после многих мытарств, выпавших на его долю, согревало его куда больше, чем одежда в холодную октябрьскую пору.

Хм, одежда… Когда он, покидая харьковских корешей, забрался под скамью в пассажирском вагоне, на нем было двое штанов – одни свои, дырявые, другие ворованные, поновее. Это обстоятельство, возможно, и спасло его потом.

Холеные, в дорогих и чистых, приятно пахнувших пальто дядьки и тетки, не столько заметив, сколько почувствовав немытого беспризорника по запаху, с криками «Вор!» выволокли из-под скамейки скрючившегося Яшку.

Он старался сопротивляться, но множество сильных рук разом сковали его движения. Он снова и снова пытался вырваться из враждебных объятий, но все его попытки оказались тщетными. Откуда было знать мальчишке, что вся эта озлобленность – лишь выпущенный на волю животный страх за свои драгоценные жизни. Люди, спасавшиеся сейчас от надвигавшейся войны, сами не понимали в тот момент, что ярость, с какой они набросились на беззащитного ребенка, была их попыткой спастись от унижения собственным бессилием.

- Обыщите его!

- У него в карманах что-то есть!

- Руки, руки его держите!

- Мужчина, дайте ему в морду, в морду!

- А-а, падлюка!!! Щас тебе придет конец!

Казалось, каждый из пассажиров старался перекричать соседа, но никто не удосужился задать простой и естественный в этой ситуации вопрос – а почему ты без родителей, мальчик, куда и зачем ты едешь?

Яшка понял, что он ничего не сможет сделать, и обмяк всем телом. Людская куча, клубившаяся в тесном проходе вагона, словно почувствовав это, еще больше распалилась. По спине скрученного злодея застучали кулаки, чья-то пухлая женская рука свирепо потянула Яшку за волосы. Но обиднее всего было ощутить, как чьи-то нервные пальцы торопливо шарят у него по карманам.

В карманах не было ничего, кроме медной пуговицы, да и та без петельки. В общем, ничего не нашли…

Ах, как же он ненавидел их тогда, этих штатских, за их сытый вид и «бронь» в потайных карманах, за их трусливое бегство от войны! А ведь он, по всему получается, собирался на фронт, чтобы защищать и их, этих людишек, готовых сейчас растерзать беспомощного пацана! У Яшки аж дух перехватило от этого страшного открытия. Новая злость вызвала ноющую боль в животе.

Но больше всех он ненавидел в тот момент не избивавших его пассажиров. Больше всех он ненавидел пожилую проводничку, которая на каком-то глухом полустанке, не доезжая Чугуева, не проронив ни слова, вышвырнула его из вагона. Просто так, без эмоций, посреди незнакомого, холодного и промокшего леса.

Еще не скрылись за поворотом колеи красные фонари на последнем вагоне, как брошенный на произвол судьбы Яшка почувствовал, как за шиворот его по-летнему тонкой курточки и дальше под мокрую от нервного пота майку заструился предвечерний холод. Тяжесть в желудке от перенесенного сменило банальное чувство голода. Яшка глубоко вдохнул свежий воздух и осмотрелся.

Октябрьское солнце, подернутое дымкой, коснулось верхушек желто-красных деревьев. Поблизости не было ни души, и только одинокий стук дятла да шум древесных крон, нагибаемых ветром, напоминал, что жизнь продолжается и не было им никакого дела ни до разразившейся в мире войны, ни до одинокого побитого мальчика.

На самом краю утоптанной полоски земли, которая метров на сорок убегала вперед – в той стороне, куда скрылся злосчастный поезд и которая многие годы служила для местных жителей платформой, Яшка увидел столб, на котором когда-то висела табличка с названием полустанка. Рядом с ним виднелся маленький путейский домик. Собственно, это был и не домик вовсе, а просто будка, в которой обходчики хранили ломы, лопаты, линейки и прочий железнодорожный инвентарь.

Дверь в будку была почему-то не заперта.

-Ну и ладно. Здесь я и переночую, не без удовольствия подумал он.

В голове еще шумело после недавних побоев, а усталость и нервное напряжение заслоняли чувство голода. Организм, израсходовавший огромное количество внутренних сил, сам подсказывал мозгу, что сейчас полезнее завалиться спать.

Яшка постарался поудобнее устроиться на замызганной табуретке. Не прошло и минуты, как сознание опрокинуло его в сон.

Одинокий мальчишка стремительно падал в пустоту. Мимо с головокружительной скоростью проносились скалящиеся рожи «бронированых» эвакуированных, долговязый милиционер, выкручивающий руки малолетним «шпионам», харьковские пацаны и сигаретка по кругу. Фантастическую сцену сна во все стороны прорезали бесконечные провода – те самые, по которым он спускался с забора детдома, убегая на фронт. Где-то жалобно скулила колхозная овчарка, а летающий по воздуху самопал целил несчастной собаке прямо в пасть.

В Яшкиной голове мелькали еще какие-то другие предметы, люди и события, но по мере погружения в сон они вообще теряли всякие формы и смысл. Было одно только движение, круговерть какой-то бесформенной массы из людей и вещей, шум и странные крики незнакомых людей, доносившиеся из неоткуда. И в эту какофонию хаоса удивительной гармонией вторгался перестук воинских эшелонов, пролетавших на полной скорости мимо полустанка, потерявшего свое название, мимо спящего на табурете в обшарпанной будке бездомного паренька.

Удивительно, но утром Яшка проснулся не от грохота военных эшелонов, которые почти всю ночь проносились в десятке метров от него, а от стука дятла о ствол дерева, не имеющий возможности что-то переварить желудок противно заурчал. Он не стал углубляться в лес, а решил сначала поискать что-либо съестное около путей. Собственный житейский опыт подсказывал ему, что здесь обязательно будет чем поживиться и он не ошибся. Пройдя несколько шагов вдоль железнодорожной колеи, мальчик заметил в траве почти совершенно черный сухарь, твердый осколок буханки ржаного хлеба был надкушен.

Каких-то три часа назад его выронил красноармеец, который сидел рядом с приоткрытой створкой товарного вагона. Эшелон уносил красноармейца на фронт, и 40-летний ростовский водопроводчик всю ночь не мог уснуть, думая о своей жене и двух сыновьях, оставленных им дома.

Голодный Яшка наклонился, чтобы поднять сухарь, и тут же услышал позади себя шаги и негромкий сдавленный смешок.

Мальчик резко обернулся. Несколько пацанов в двух метрах внимательно рассматривали его:

- Эй, паря, ты что, беказу собираешь?

Яшка по старой детдомовской привычке уже приготовился драться, в нем не было ни капельки испуга.

- Не-а, - постарался ответить как можно развязнее; его совершенно не интересовало курево, тем более грязные окурки он никогда не подбирал. – Вот, сухарь нашел…

- Сухарь? – пять пар мальчишеских глаз уставились на черный огрызок, как на какую-то диковинку.

- А ты чё, голодный?

Яшка промолчал. Ему не хотелось признаваться, но весь его полуоборванный вид говорил сам за себя.

- А вы чего тут делаете? – Яшка попытался перехватить инициативу.

В общем, к драке он готовился напрасно. Незнакомые пацаны были настроены вполне миролюбиво.

- А мы пришли на танки посмотреть, - ответил на вид старший из них.

- Танки… А где тут танки? Разве здесь уже война?

Утренние собеседники дружно прыснули от смеха.

- Да вот тут танки, - кивок головы, и Яшка понял, что имелось ввиду: пацаны пришли, чтобы посмотреть, как по железной дороге без остановки мчат воинские эшелоны, груженые танками, пушками, армейскими грузовиками.

- Во дела – голодный… – продолжал удивляться старший незнакомец. – Хм, а тут вот, за леском, поля колхозные, там столько картошки брошено! Сила…

Он на несколько секунд задумался, потом сказал:

- Ладно, не дрейфь, паря. Пошли к нам в поселок. Там тебя накормят, вот увидишь. Будь спок!

Так Яшка оказался в небольшом поселке под городом Чугуевом. Несколько дней он жил там у доброй бабушки Антонины Никитичны, помогая ей за прокорм собирать морковку и рубить дрова. Под конец тихая женщина из соседнего села даже купила ему билет «на Донбасс». Так она сердечная, отблагодарила помощника, которого выпросила у бабушки: «Ой, какой у вас хлопец работящий! Дайте мне его, Никитична. Мы тут картошку посадили с мужем, а муж ушел на войну…»

Яшка с билетом в кармане доехал до самой Никитовки. Дальше мосты были уже взорваны, и ему снова пришлось идти пешком…

***

Потом где-то под Авдеевкой, рядом с которой в селе Орловка жила его бабушка по отцу и куда он решил пробираться во что бы то ни стало, набрел на взвод красноармейцев, выходивших с передовой в тыл. Потухшие глаза, перепачканные черноземом и гарью шинели, кривые ложки нервно скребут по днищам котелков на привале.

- Дяденьки, дяденьки, а дайте сухарика, - хорошо поставленным плаксивым голосом беспризорного побирушки взмолился Яшка.

- А ты куда, сынок, идешь-то? Один, без взрослых… – пожилой солдат участливо протянул Яшке темную краюху.

Мальчишка вонзился зубами в кисловатый мякиш и стал торопливо жевать. Куда иду? Глядя на изможденные лица военных, Яшка почему-то струхнул признаться, что ехал вообще-то на фронт. Вместо этого он тут же выдал свою «легенду»:

- Да разбомбили нас… Родители погибли…

Вечно голодный, он продолжал наслаждаться вкусом солдатского хлеба. Сидевшие рядом с ним красноармейцы притихли. Яшка, оторвавшись от еды, поднял глаза, когда понял, что монотонный стук ложек мгновенно прекратился.

- Так все же, куда ты идешь, парень? – допытывался молодой командир; его рука по инерции потянулась к планшету с картой.

- В Ясиноватую, - продолжал врать.

- А там кто? Родные у тебя там, что ли?

- Не-а, у меня родные в Авдеевке. То есть рядом, в Орловке. Бабушка моя там живет.

- Так чего ж ты в Ясиноватую-то идешь, если Авдеевка вот тут, совсем рядом? Вон туда, через балочку - и твоя Авдеевка.

Яшка попрощался с красноармейцами и пошел туда, куда указал ему взводный. Командир посмотрел Яшке вслед, вздохнул. «Ну хоть этот нашел свой дом. А где мой дом? Дойду ли до него когда-нибудь?» - и скомандовал подчиненным двигаться дальше. Иначе – окружение, плен, забвение…

Когда Яшка уже почти пересек балку, тишина за его спиной вдруг разразилась ожесточенной беспорядочной пальбой. Растерявшийся беглец инстинктивно вжал голову в плечи, и, возможно, очень вовремя – чуть выше головы со странным, противным урчанием полетели в степь шальные пули. Яшка пригнулся к земле еще больше и что есть духу побежал к ближайшей лесополосе, за которой просматривались крайние дома поселка.

Как ни странно, на улицах, несмотря на близкий бой, было полно людей. Не обращая ни на что никакого внимания, мужики и бабы лихорадочно тащили в свои дома только что обобранное здание уже пустого сельсовета. Оконные рамы, двери, столы, стулья…

- Эй, пацан, иди сюда!

Окрик, адресовавшийся явно ему, заставил Яшку торопливо оглянуться. Приглядевшись, он не без труда заметил в посадке притаившихся людей. Шестеро красноармейцев, бегающие глаза на чумазых лицах.

- Ты откуда бежишь?

- Из-под Авдеевки.

- А там немцев нет?

Яшка на самом деле не знал, были ли немцы в Авдеевке, и неопределенно бросил:

- Ой, там стреляют. Страшно!

Пять пар глаз устремились на красноармейца с сержантскими треугольниками. Сержант обреченно махнул рукой, кое-как перевязанной грязным бинтом:

- Все, братцы, ни хрена у нас не получится. Не выбраться нам уже. Пошли в село переодеваться в гражданку, мы в окружении!

***

…Бабушка Яшки уже и не думала когда-либо увидеть внука. Шутка ли, такое в мире творилось, так все страшно повернулось. Не проходящая с годами боль по убиенному сыну, тем не менее, не ожесточила ее. Много лет назад она мужественно приняла страшную весть, все эти годы старалась не показывать соседям своего горя и по-прежнему занималась хозяйством воспитывала внуков которых было у нее одиннадцать, а так же своим любимым делом - людей лечила она так, как не лечил больше никто в округе. Война там или не война, но никто не отменял повседневные человеческие проблемы. Было это Яшке и чудно и дико - бабушка то шептала что-то непонятное, то двигала загадочно руками, заговаривая зубную боль или ломоту в пояснице. Как то в один из дней, когда к ней пришел очередной болящий, старая женщина посмотрела на внука пристально и произнесла:

- у тебя есть то, чего нет ни у кого - и занялась своим привычным делом руками водила над женщиной у которой сильно болел зуб.

- Чего это такого у него есть, чего нет ни у кого? подумал Яшка, растерянно порылся в своих карманах ничего путного там не найдя, шмыгнул носом и забыл об этих словах на долгие годы.

Пробыл он у матери своего отца целую неделю, на восьмой день ему стало невмоготу, и бабушка на прощанье погладила Яшкину шевелюру. Ее внук уходил домой – в Доброполье.

Уже два дня как вокруг установилась относительная тишина. Перестрелки в балках и рощицах стали вспыхивать все реже и реже, пока не стихли окончательно. Пушечная канонада, поначалу выбивавшая, казалось, все внутренности, ушла куда-то за горизонт на восток и стала похожей на нестрашные раскаты далекого грома.

Путь был хоть и далек для пешего, но Яшка знал его хорошо. Отправившись в сторону Очеретино, он сначала шел по пустынной степи, если не считать остовы сгоревших грузовиков, черневших тут и там по краям дороги. Потом стали попадаться группки людей, бредущих уже не на восток, а в противоположном направлении.

Пройдя дальше на север, в районе Гродовки Яшка впервые увидел солдат чуждой армии. К его удивлению, ими оказались не немцы, а итальянцы. После взятия Сталино те пребывали в самом радужном настроении. Причудливая речь, перья на касках, кто-то ест на ходу из котелка, из кузова прогрохотавшего грузовика слышится неумелое бреньканье странной для наших мест мандолины…

Мальчишке показалось тогда, что они двигаются – кто на грузовиках, кто верхом на лошадях, кто просто пешим порядком - в его родное село. Так вместе они и дошли – Яшка и итальянские берсальеры - до его родного Доброполья. Но солдаты поехали дальше, а Яшка остался.

В день его возвращения местное население, проигнорировав итальянцев, было занято очень нужным накануне неминуемой оккупации делом. Из разбомбленного элеватора во все стороны торопливо растаскивали мешки с зерном. Было в этом процессе что-то нехорошее, почти сатанинское, что не может нравиться нормальному человеку.

Но шла жестокая война, и нормальные люди оказались в совершенно ненормальной ситуации. Кто им судья?

Мало кто из добропольцев, живших на ближайших к элеватору улицах, не поддался этому дьявольскому азарту. Яшка видел, как родителям охотно помогали дети, старые согнутые бабки ковыляли на своих слабых ногах, наполнив свои небольшие торбочки.

Не заходя к тетке, Яшка тоже бросился к элеватору. Странно, почему ее не было здесь, среди этого всеобщего одурения? Скорее, скорее, подумал он, может, вернусь и с повинной головой, но не с пустыми руками! Да и долго ли эта «вольница» еще продлится в условиях наступившего безвластия? Итальянцы, конечно, плевать хотели на все эти безобразия в мрачной и холодной северной стране. А вот придут немцы…

***

И немцы пришли. Вскоре после того как Яшка снова обосновался в доме тетки Гали, снова стал шнырять по селу то тут то там в поисках пропитания, к элеватору пригнали наших военнопленных. Грязные, оборванные, кто в чем (сказывалась, наверное, скорость, с которой стремительно отступала родная РККА), с потускневшими лицами и взглядами в никуда.

Десять дней пленные разбирали завалы, грузили на машины не вывезенную в наш тыл и не растащенную местным населением пшеницу. Лагерь, в котором за колючей проволокой копошилась бесформенная людская масса, для удобства расположили неподалеку. Местные взрослые и дети стали приходить к ограждению и бросать через него все, чем могли поделиться с пленными. Охрана на это смотрела до поры сквозь пальцы – надо же было кормить русских чем-то, вот пусть и займутся этим сами же русские.

Но однажды сердобольных местных жителей, которые видели в несчастных узниках своих далеких сыновей, мужей, братьев, отогнали от «колючки» резкими грубыми окриками, а наиболее непонятливые даже получили возможность услышать свист пули над собственной головой.

Кто-то из местных пацанов рассказал Яшке о том, что накануне из лагеря сбежали восемь красноармейцев и что всех их быстро поймали. В тот же день немцы согнали к элеватору большую часть добропольцев. Шустрый Яшка из природного любопытства пробрался через всю толпу поближе к месту главного действия.

Там, прямо у лагерного ограждения, восемь обреченных на смерть пленников рыли себе братскую могилу. Остальные несколько десятков понурых заключенных стояли нестройной шеренгой метрах в двадцати от большой ямы. Над головами разлетался яростный, неумолчный лай овчарок…

- И штопы умный быль, штопы все зналь - попитка побех ест смертный казн, - занудным голосом вещал немецкий офицер в серой униформе и фуражке с черным околышем и маленьким блестящим черепом. Его длинный указательный палец в черной перчатке противно тыкал в низкое хмурое небо.

Вот и все, подумал Яшка, порешат сейчас мужиков и пойдут себе спокойно шнапс пить. Каково сейчас этим пленным – рыть себе могилу? То-то…

Яшка, несмотря на малолетство, в своей жизни успел поворовать. Пусть и по мелочи, но воровал и помогал воровать другим. Много дрался, но всегда считал, что во имя справедливости. Мог обидеть безвинного, хотя никогда, как ему казалось, не делал этого нарочно, из подлости, при этом был многажды обижен другими. Но убить человека… И только за то, что этот человек просто хотел жить? Жить… Просто жить… У Яшки внутри екнуло, из раздумий мальчишку вернула короткая автоматная очередь. Немцы не желали никакой лирики. Все происходило быстро, буднично и оттого страшно. Здоровый рыжий немец в пилотке, на которой тоже был прикреплен маленький человеческий череп, заставлял каждого приговоренного поочередно прыгать в яму. Затем раздавался выстрел, и фашист выдергивал из строя новую жертву.

Вдруг совсем молоденький красноармеец, примерно лет восемнадцати от роду не выдержав напряжения, рванул с места что есть силы, перепрыгнул через яму-могилу и побежал прочь – от смерти.

Внутри у Яшки все замерло. Он успел только подумать, что вот так, только сопротивляясь, из последних сил вгрызаясь в глотку врагу, наверное, и надо уходить из жизни, если уж уготована тебе печальная судьба.

Однако силы были явно неравны. Холеный рыжий немец под одобрительное улюлюканье остальных фрицев в три прыжка настиг пленного и швырнул его обратно к яме.

- Шайзе! Русиш шайзе! – зашипел палач и передернул затвор автомата.

Но молодой красноармеец снова в отчаянном прыжке перепрыгнул через яму, в которой все в крови лежали его расстрелянные товарищи. И снова рыжий метнулся за красноармейцем и толкнул его к яме.

Так продолжалось несколько минут. Еще три или четыре раза пленный солдатик попытался бежать, пока, окончательно выбившийся из сил, он не споткнулся и не повис на руках на краю ямы. Его пальцы стали судорожно хватать черную мокрую землю, но земля, его родная земля, рассыпаясь между пальцами, его не поддержала. В следующее мгновение раздался выстрел, и на спине русского солдата, даже не успевшего как следует стрельнуть по врагу в этой войне, страшными кругами расплылись большие красные пятна.

В широко раскрытых юных глазах застыл ужас бездны, из которой нет возврата…

***

…Пройдет три года – целая вечность на войне, и гвардии рядовой Яков Шевченко, уже привыкший к тому времени к смерти и страданиям вокруг, вспомнит этот страшный взгляд из другого, неземного, мира.

Однажды во время освобождения Югославии он стал невольным свидетелем казни группы эсесовцев, захваченных в плен местными партизанами. Как правило, партизаны гитлеровцев в плен не брали, а тут вдруг пригнали в свой лагерь сразу десять человек. Выстроили в шеренгу и приказали раздеться по пояс. В этот раз палач был черный, курчавый серб, он подошел к крайнему пленному, неожиданно выхватил огромный кинжал и почти незаметным движением вспорол немцу живот.

Пленный зашелся в нечеловеческом вопле, беспомощно пытаясь засунуть обратно внутрь себя вывалившиеся внутренности. А курчавый серб уже деловито вспарывал живот следующей жертве. «Развлечение» было в самом разгаре, когда одинаковыми интервалами раздались несколько выстрелов. Не выдержав изуверской «картинки», какой-то наш офицер-танкист выхватил свой пистолет и решительно прекратил мучения пленных.

Яшка вспомнил, того молодого солдатика возле ямы-могилы, его глаза, как не хотелось умирать в 18 лет. Как обожравшиеся фрицы хохотали держась за животы, когда отчаянно сражаясь за свою жизнь парень прыгал через яму, а теперь немцы держаться за животы... и не от смеха. Ему не было их жалко. Вот так война делал людей жестокими.