Глава 19 МИША-ЯГ

…Сильный шлепок фельдшерской ладони по заднице. Рука оценивающе жмет ягодицу. Одна кожа, обтягивающая кости таза? Нет, под кожей наросло какое-никакое мяско.

- Годен! Следующий!

Три недели относительного комфорта в лазарете под Воркутой – в отличие от обычной зоны, их просто не гоняли на работу в промерзшую тундру - сделали свое дело. Молодой организм Якова, закаленный сначала детским домом, а потом фронтом, относительно быстро справился с острой пневмонией.

Воспаление он подхватил, когда в сопровождении охранника переезжал на новое место отбытия своего срока. Конвойный верзила в теплом толстом тулупе еле втиснулся в теплую кабину рельсового ЗиС-5, арестанта же, едва оклемавшегося от водянки, заставил всю дорогу от Седлового до Воркуты сидеть в кузове в тонкой, потертой телогреечке, выслушивая унылый перестук металлических колес под завывание порывистого северного ветра, доносившего в тундру дыхание таинственного Ледовитого океана и пробиравшего насквозь несчастного зэка.

Из Воркуты по этапу он должен был отправиться дальше, на юг, в сторону уже знакомой ему Печоры. Идея отправить Шевченко «туда, где уже воробьи летают», принадлежала самому профессору Волошинскому.

Яшкин спаситель, как только дело пошло на поправку, стал чаще задумываться о будущем этого парня с Донбасса. Профессор пытался объяснить самому себе, почему он обратил особое внимание именно на этого заключенного. Ведь не окажись он тогда в мрачном коридоре на пути носилок в отстойник-преисподнюю, не заглядывал бы сейчас раз за разом в общий барак и не носил бы своему подопечному часть собственной улучшенной пайки, о которой специально позаботилась все понимающая главврач Ферус. Но и заключенного Шевченко, скорее всего, не было бы.

В конце концов, профессор пришел к выводу, что он просто должен довести до конца дело, ответственность за которое он взял на себя сам, добровольно, и что поставить молодого человека с удивительно живыми глазами на бледном лице – дело потомственного врача, его чести.

При этом он всячески гнал от себя тяжелую беспощадную думу, которая упрямо напоминала ему о сотнях и тысячах таких же, как Яша, больных зэках. Нет, он честно лечил всех больных, насколько это было возможно при почти полном отсутствии нормального медицинского оборудования и тотальной нехватке медикаментов. Но помочь всем так, как он хотел и мог помочь Яше, было просто невозможно. Поэтому, чтобы не растерять большое, нужно было сосредоточиться на малом.

Что ждало его подопечного после выздоровления? Снова зона, снова каторжная работа на морозе по колено в болоте, кишащем вездесущим, сводящим с ума гнусом, а значит, снова страшные болезни.

- Ну что, детка, потихоньку готовься в дорогу, - однажды незаметно шепнул профессор, осматривая больного, убедившись, что возможных стукачей спецчасти поблизости нет, добавил, присаживаясь на край Яшкиной койки:

- Я тебя отправлю на юг, в Миша-Яг. Там мой подельник, профессор Миронов врачом лагерного лазарета работает. Отвезешь ему письмо от меня. Ну что, согласен?

И, не давая опомниться больному, который уже был готов бурно благодарить своего благодетеля, резко встал с койки и громким властным голосом подозвал к себе дежурного санитара:

- Больного Шевченко – на выписку! Оформляйте на Миша-Яг. У него туберкулез.

Так как авторитет профессора Волошинского в Седловом был непререкаем, никаких дополнительных вопросов насчет диагноза ни у кого не возникло.

И вот что теперь прикажете делать? Лазарет выполнил план, который ему спустили из управления Воркутлага – каждый месяцы выписывать не менее 30 человек заключенных. Теперь его отправят в зону, подальше в тундру. Нет, работы, даже каторжной, он не боялся. Но как он теперь посмотрит в глаза профессору Волошинскому? Он, не выполнивший его просьбу и не доставивший письмо профессору Миронову в Миша-Яг, которое сейчас лежало за подкладкой телогрейки? А вдруг оно очень важно для двух профессоров, вдруг, получи Миронов весточку от своего приятеля, у кого-то из них круто изменится жизнь?

Нет, он во что бы то ни стало должен остаться, задержаться хотя бы на несколько дней в Воркуте. Если он позволит себя отравить в какой-либо строительный лагерь, его след потеряется где-то посреди бесконечной холодной тундры. Если он задержится в воркутинском лазарете, то профессор Волошинский рано или поздно узнает, где застрял его курьер, и сделает так, что его, Яшку, все же отправят в Миша-Яг. Он был уверен, что у профессора все получится. Иначе быть просто не могло.

Но как же ему остаться? Просьбы одной из сотен тысяч песчинок всесоюзной «лагерной пыли» никто слушать не будет. Скорее наоборот, такие просьбы могут навредить ему и его благодетелю профессору Волошинскому и чего доброго вызовут совершенно излишние подозрения.

Членовредительство? Как-то зашел он по малой нужде за тепляк, и стал свидетелем сцены, от которой волосы стали дыбом и его чуть на вывернуло наружу. Какой-то незнакомый ему зэк спокойно положил руку на доску и, недолго думая, рубанул топором по пальцам. Три пальца остались лежать на доске в хлещущей крови. Сцепив от боли зубы, зэк посмотрел на результат своей «операции». Неверное, ему пришло в голову, что три пальца – этого мало, чтобы его изувеченную руку актировали и перевели на легкий труд. Тогда он взмахнул топором – и безжизненных «колбасок» стало четыре. Закончив работу, мужик деловито перевязал руку заранее приготовленным полотенцем. Встал и отправился «сдаваться» конвою.

Яков еще не раз был свидетелем и других случаев, когда зэки ломали себе руки, резали ноги, чтобы только не делать изнурительную работу. Да не в " жисть", этот способ ему не подходил.

На Яшкину удачу в одну с ним палату поместили не совсем обычного заключенного. Он уже насмотрелся на генералов, ученых, инженеров, артистов, музыкантов, учителей, которые в бараке, на каторжной стройке, в очереди за лагерной баландой обрели столь лелеемое официальной идеологией «равенство всех перед законом».

Однако человек, который разместился в палате на койке аккурат напротив Якова, стоял особняком среди всех важных фигур, когда-то занимавших важные кабинеты и теперь стыдливо носивших арестантскую форму. Пареню впервые в его лагерной жизни довелось столкнуться так близко с бывшим высокопоставленным чином НКВД. До войны этот солидный на вид мужчина был одним из руководителей Дальстроя – «комбината особого типа», суперорганизации, подведомственной грозной советской спецслужбе. Дальстрой должен был не только промышленно осваивать обширнейшие территории северо-востока СССР, но и обкатать многообещающую схему, согласно которой уголовники, изменники Родины, недобитые троцкисты и бывшие кулаки-перерожденцы должны были стать неотъемлемой частью советской экономики.

Правда, под бездушный каток репрессий попадали и некоторые бывшие руководители Дальстроя. Кое-кто осознавал всю никчемность этой рабской схемы и шел по этапу, иные, поставленные к расстрельной стене, просто не успевали.

Новому пациенту повезло – он оказался в первой группе. Не в последнюю очередь потому, что в Дальстрое не занимал самых главных должностей. Он тоже хотел «на юг», и чтобы не быть отправленным в глухую безлюдную тундру, как он сам сказал, «сделал себе болячку».

Его опыт и возможности оказались очень кстати, он был безконвойником и имел разрешение выходить за зону, мог запросто потолковать с администрацией. Однажды он увидел список заключенных, отправлявшихся в Миша-Яг. Шевченко в этом списке не было и тогда он посоветовал своему более молодому и не столь опытному во всяких лагерных хитростях имитировать дизентерию.

Но как? Да очень просто. Надо съесть приличный кусок мыла и вызвать таким образом сильный кровяной понос.

Заметив на лице Яшки немой вопрос, бывший важный дальстроевец положил руку на его плечо и ободряюще подмигнул. Лицо его излучало нечто такое, от чего нельзя было не проникнуться надеждой.

И Яшка понял, что не все в этой лагерной системе столь безнадежно для заключенного и что выжить в ней все-таки можно, а главное нужно.

…Нужно просто не думать об этом. Нет, надо думать! Надо думать обязательно. Только не о том, что придется глотать мыло, этот тошнотворный темно-коричневый кусок, а о том, что другого способа избежать отправки на зону, кроме как сожрать склизкую массу, превозмогая отвращение и сдерживая сильные рвотные позывы, у него, скорее всего нет. Да и тот, чего уж там, ничего не гарантирует

Вонючий твердый мыльный ломтик, размоченный во рту слюной, никак не поддавался. Яков не мог заставить себя раскусить скользкий обмылок, который он вчера стянул в бане. Надо было поскорее отправить его в пищевод, но пищевод не принимал это инородное вещество, заполнившее рот чем-то горьковато-кислым и почему-то напомнившим Яшке по вкусу старое-старое вонючее, прогорклое ворованное сало, которое он когда-то делил с такими же, как он, беспризорниками в военном Харькове.

Через несколько часов нутро Якова не выдержало съеденного мыла, и страшные боли скрутили живот. Об отправке в строительный лагерь не могло быть и речи. Медики засомневались, выживет ли.

Но Яков в который уже раз в своей жизни выжил. Пока он поправлялся в лазарете под Воркутой, в Седловом установили, где именно оставил охранник своего подконвойного и почему заключенный не доехал до туберкулезного госпиталя Печорлага. По просьбе профессора Волошинского главврач лазарета вольнонаемная Ферус предприняла все необходимые шаги для того, чтобы больного с тяжелой формой туберкулеза, представляющего повышенную опасность для окружающих, как по форме - направили в специализированное режимное заведение в селении Миша-Яг.

Пройдет еще несколько дней, и Яшка, переступит порог кабинета начальника корпуса для самых тяжелых больных профессора Миронова Андрея Филипповича.

***

Минул целый год с того самого момента, как заключенный Яков Шевченко оказался в лазарете №2 САНО Севпечлага, что притулился в маленькой долине между невысокими пологими сопками, густо утыканными неприветливым лесом. Чуть в стороне от лагеря, посреди тайги спряталась крохотная железнодорожная станция Миша-Яг.

Время на новом месте потекло совершенно по-новому, совеем не так, как было раньше, на зонах, где было много голода, работы и смерти. Что-то попустило в его жизни, хотя внешне все было вроде таким же, как раньше и везде в этих арестантских краях. Все так же перечеркивала окружающую действительность колючая проволока на заборе, на вышках все так же смутными призраками маячили безмолвные вертухаи с автоматами, на зэках была все та же черная арестантская роба и рожи, кажется, все одни и те же преследуют его повсюду, где бы он ни оказался. И все же многое стало другим, менее острым «на вкус», что ли, и он это отчетливо чувствовал.

А тут еще неожиданно вполне доверительные отношения с профессором Мироновым. Установились они между добропольским сиротой и известным московским ученым-медиком буквально с первых же минут их знакомства. Яшка в целости и сохранности довез письмо профессора Волошинского и, ловко распоров ногтем шов на своей зэковской телогрейке, вытащил помятый пакет. Пока хозяин маленького, тесного кабинетика, с радостью, беззвучно шевеля губами, бегал глазами по ровным строчкам, написанным его давним коллегой, научным единомышленником и просто другом, с которым он не виделся уже несколько лет, Яшка чуть-чуть, на толщину спички приоткрыл дверь и внимательно наблюдал за тем, чтобы никто незаметно не подобрался к кабинету Миронова. Но вот письмо прочитано, последовал вздох облегчения, напрягшиеся мышцы расслабились. Профессор посмотрел на новичка и вдруг задорно подмигнул ему:

- А почему такой угрюмый? Ладно, молодой человек. Как вас там, Яша? Яша… Теперь мне про вас все понятно. Ну ничего, что-нибудь для вас придумаем. Ступайте, дорогуша.

С этого момента Яшка стал жить в палате лазарета и невольно сравнивать со своими прежними зонами. Ну, это, надо вам сказать, почти небо и земля! После лагерей в Седловом, Хальмер-Ю, Аяч-Яге, где Яшка вкалывал вместе со всеми по 10, 12, 14 часов, режим в лазарете Миша-Яга оказался очень даже щадящим. На работу не гоняли, в палатах было относительно тепло, угля для печек хватало. Глядя иногда в скованное морозом окно, он с неприятным ознобом во всем теле вспоминал, как в Аяч-Яге ни заключенным, ни надзирателям, ни охранникам на вышках попросту некуда было скрыться от всепроникающего холода.

Холод пробирал человека насквозь, причем, как казалось зэкам, пробирал не один раз. Кое-как спасало лишь то, что заключенные, идя на стройку или возвращаясь в бараки, защемляли своими несгибающимися пальцами застывшие носы и дули что есть мочи. Тогда кровь, категорически не желавшая течь по лицевым капиллярам, медленно возвращалась в свои естественные протоки, и белая, почти уже совсем обмороженная кожа на щеках, лбу, подбородке, постепенно становилась спасительно-красной.

…Освоившись за прошедший год в Миша-Яге, Яков стал довольно частым гостем в небольшом домике, где кроме профессора Миронова жили еще четыре врача-зэка. Бревенчатое, с наростами пахучего мха строение стояло несколько в стороне от общих бараков для больных зэков. Иногда по какому-либо формальному поводу Андрей Филиппович брал Яшу к себе «домой», и тот, даром что молодой, едва поспевал за шустрым шестидесятилетним человеком, который вот так, наполовину бегом, всегда занятой, постоянно интересующийся состоянием больных, текущей работой медиков, передвигался по территории лазарета.

Яшка смотрел на профессора как бы со стороны и не мог взять в толк, почему так ведет себя этот немного странный, но всегда подчеркнуто интеллигентный Филлипыч. Ведь как ни крути, а по всему получалось, что профессор столь истово работал на систему, которая его же и упекла в эту северную пустыню, подальше от семьи, дочери.

Дочь… Когда забирали профессора, она была совсем еще ребенком. Сейчас ей, прикинул как-то Яков, должно быть, никак не меньше лет 19-20. Но на столе у Миронова в скудной картонной рамочке все так же, как и много лет назад, стояла уже потускневшая фотокарточка. С фотокарточки на состарившегося раньше времени мужчину, на его странное, не очень уютное казенное жилище, словно немой укор за все растраченное, недоговоренное душевное тепло, все так же задумчиво-настороженно смотрели исподлобья выразительные глаза пятилетней девочки Светы Мироновой. Особо впечатлил Яшку рассказ местной врачихи-зубнички о том, как профессор Миронов, возвращаясь после очередного трудового дня в свою бревенчатую «коммуналку», подолгу сидит перед фотографией дочери и просто молчит, думая о чем-то своем.

Несчастный отец, лишенный судом права переписки, не мог ни написать письмо, ни получить самую маленькую весточку из московского дома. Он даже не знал, жива ли его семья, что с женой и дочерью.

За угольным складом у Яшки в его маленьком тайнике, который он устроил вскоре после своего прибытия в Миша-Яг, с некоторых пор лежал приличный кусок бивня мамонта, на которые в здешних краях натыкаются довольно часто. Свою находку заключенный Шевченко сделал совершенно случайно, когда как-то по случаю выходил за территорию лазарета. Он долго не знал, что делать с этой красивой костью. И вот появился прекрасный повод – он обязательно сделает Андрею Филипповичу хороший подарок!

Работал над своей поделкой он несколько месяцев. Спешить в лагере было некуда, поэтому работал не спеша, тщательно обдумывая рисунок и конструкцию рамки. Порой приходилось придумывать какие-то совершенно невероятные приспособления и способы выполнить самую элементарную операцию. Там, где при нормальном слесарном и токарном инструменте просверлить отверстие, распилить заготовку на равные куски, обработать поверхности, сварить металлические пластинки, декорировать их разнообразными дополнительными вставками и материалами в виде солнечного рассвета, голубей и разноцветных листочков – все это могло занять от нескольких минут до нескольких часов, у Яшки в его нынешнем положении уходили дни и недели.

Яков увлекшись необычной работой, задумал даже украсить свое изделие настоящим золотом. На самом деле, несмотря на лагерные условия, достать здесь немного этого благородного металла не составляло особого труда. Например, у зубнички, она жила здесь одна и тайно вздыхала по профессору Миронову. У нее было немного обрезков с золотых коронок, которые она ставила «вольным». Когда же Яшка набрался смелости и пришел к ней просить чуть-чуть золотой стружки, она сразу же догадалась, кому все это предназначено:

- Бери, если для него.

Далее был разговор с лазаретным кочегаром, мастером на все руки дядей Васей. Поскольку печь и огонь были тут же, под рукой у бывшего ювелира, Яша в тот же день получил от дяди Васи обратно все золото (за исключением небольшого кусочка в качестве оплаты за труды), раскатанное в тончайшую проволочку.

В последний день работы Яша осторожно обкантовал золотой ниткой блестевшую полировкой рамку. Все, подарок профессору готов!

…Профессор плакал. Он попытался было взять себя в руки, говоря самому себе, что это всего лишь вещь, неодушевленная и не стоящая таких эмоций. Но чем больше он гладил ладонью прохладную, приятную на ощупь матовую поверхность из слоновой кости с золотыми завитушками, какими-то разноцветными линиями, смутно похожими на диковинные растения и ненавязчиво свивающимися в слово «Света» под фотографией, чем дольше всматривался он в дорогие черты, тем сильнее давило его изнутри, рвало спазмами в горле и вызывало дикое желание окончательно разрыдаться…

- Спасибо тебе, Яша. Ты даже не представляешь, что для меня значит эта фотография. Не думал я… А ты молодец, Руки и голова у тебя дельные. Эх, тебе бы учиться. Да где уж тут… Будем жить, что-то придумаем. В общем, сколько я тут буду, ты останешься здесь, в лазарете, - и навстречу Якову протянулась твердая мужская рука, парень ответил твердым рукопожатием.

Только все оказалось не таким простым, как виделось доктору и его пациенту. Через неделю в лазарет внезапно нагрянула комиссия из самого Сыктывкара, которая самым строгим образом проверила всех пациентов-зэков поголовно, и конечно же, никакого туберкулеза у Яшки не нашли. Пришлось собирать нехитрые вещички – его ждал этап и стройка, стройка, стройка.

Правда, и в этой ситуации профессор Миронов проявил свою житейско-тюремную смекалку. Он принес Яшке маленькую ампулу, в которой была запаяна мокрота с самым высоким содержанием туберкулезной палочки.

- Когда станет совсем трудно, сделай вид, что сильно заболел. Вскроешь ампулу и добавишь содержимое в анализ. Если все пойдет как надо, тебя должны будут снова перевести к нам в лазарет, - профессор четко проинструктировал своего подопечного. А потом голос его смягчился:

- Ну, удачи тебе, Яша! Бог даст, увидимся когда-нибудь. Хорошо бы на свободе…

***

«Получилось! Эй богу, получилось!» Он ликовал - про себя, беззвучно, хотя ему очень хотелось на что-либо или на кого-либо вылить свою бурную радость, петь и танцевать. Наконец-то пришел ответ из лазарета №2 САНО Севпечлага за подписью дежурного врача-инфекциониста, из которого следовало, что заключенный Шевченко Яков Федорович, 1927 г. р., должен быть немедленно отправлен в туберкулезный лазарет, так как, согласно проведенным лабораторным исследованиям, он серьезно болен.

Уже на следующее утро Яшка в сопровождении вооруженного солдата-конвоира выехал в комендантском вагоне в направлении станции Миша-Яг. При себе он имел двухдневный паек, гору воспоминаний и надежду. Мрачный штрафной лагерь – Джентуйский ОЛП Печорлага - оставался в прошлом с его огромным карьером, где добывали бутовый камень и производили известь в печах, с этой противной вездесущей известью, которая так и лезла в рот и нос - ни у кого из заключенных не было масок.

Под стук вагонных колес Яшка прислонил голову к стенке вагона, закрыл глаза. Спать совсем не хотелось… Вспомнилось…

***

…Расставаться с прежней относительно комфортной жизнью в лазарете, к тому же имея важного покровителя и помощника, конечно же, было и нелегко и очень обидно. Но надо было жить дальше, привыкать к новым условиям и незнакомым людям.

Правда, он уже не был зеленым новичком в зоне, хотя и не принимал уголовного образа жизни, работы не сторонился. На это и обратили сразу внимание в новой для него зоне. Его очень быстро определили в помощь заведующему складом.

Склад был большой, он снабжал не только зэков, но и вольных. Завскладом здесь был Михаил Овчинников, оказавшийся в тюрьме по делу об убийстве Кирова. Когда-то давно он был членом Бюро Ленинградского горкома ВКП (б), и его не расстреляли только потому, что он в момент убийства главного ленинградского коммуниста находился в Москве.

Работа на складе, в окружении всех этих полок, стеллажей, мешков, ящиков, которые, в отличие от людей, никогда не относились к тебе враждебно, нравилась Яшке. И в первую очередь, наверное, тем, что у него был такой интересный начальник Овчинников, начитанный, блестяще разбиравшийся во многих политических и житейских вопросах, был прекрасным рассказчиком, которого можно было слушать и слушать в течение нескольких часов, притом с безнадежно отвисшей от удивления челюстью.

Когда был сильный мороз, Яша должен был еще и топить печку в овощехранилище. Прежний рабочий-истопник повадился снабжать воров картошкой, за что и поплатился потерей теплого места и карцером.

Как только Яков появился на прибыльном месте, у него начались проблемы с «идейным» уголовным контингентом. Воры все так же, как и раньше, при прежнем благодетеле-истопнике, не хотели работать, но хотели вкусно и сытно есть. От греха подальше парня охранники закрывали на ночь в складе на ключ.

По ночам к двери склада, как и при прежнем работнике, приходили воры и требовали, чтобы что им передавали через щель в стене картошку и другие продукты. Выдавая ему ключи от склада, тучный надзиратель по фамилии Бовтюк строго предупредил: повторишь «подвиги» своего предшественника - пойдешь вслед за ним в штрафлагерь. Якову очень не хотелось попасть в штрафлагерь, и поэтому он всячески сопротивлялся ворам, несмотря на их угрозы о скорой расправе.

Но однажды он узнал, что блатные решили все-таки осуществить свои угрозы. «Тебя приговорили», - шепнул ему один зэк.

Арестант этот был художником по профессии и часто рисовал карандашами или редкими красками портреты заключенных. Особенно любили «порисоваться» воры в законе. Позируя, они часто расслаблялись настолько, что переставали замечать художника и начинали откровенничать. В общем, живописец этот оказался настоящим кладезем информации, и поэтому нельзя было исключить, что спецчасть лагеря активно пользуется этой его особой осведомленностью.

Поэтому у Яшки не было никаких оснований не доверять человеку. Более того, любитель увековечивать на холсте тюремные характеры даже назвал имена трех назначенных исполнителей бандитского приговора.

Но воры, похоже, тоже любили всевозможные шпионские штучки, отвлекающие внимание. «Решать» строптивого парнишку пошли двое других зэков.

Надо сказать, Яшка не питал никаких иллюзий насчет возможности как-то договориться с ворами. Крайне редко блатные проявляли милосердие и отменяли свой же смертельный «заказ». Реальная жизнь и довольно запутанные отношения в этом замкнутом мире заставляли их быть щепетильными и постоянно «держать» свой жесткий, принципиальный образ. Вопреки некоторым устоявшимся мифам, воровская иерархия в воркутинских и печорских зонах не была настолько устойчивой, чтобы можно было говорить о ее незыблемости. Иногда даже одного опрометчивого шага, единственного проявления мягкотелости и отступления от своего собственного слова или принятого на сходке решения было достаточно, чтобы пахан был тут же низложен соперничающим кланом, стремительно скатываясь на гораздо более низкие ступени этой иерархии. Так что свои права на лидерство в общаке необходимо было постоянно доказывать кровью, и кровь откровенных строптивцев, каким сходу проявил себя временный рабочий склада Яков Шевченко, была для этого наилучшим материалом.

«Значит, надо готовиться», - решил он, и делать это надо было очень быстро. Воры не любили тянуть с казнью; затяжка исполнения приговора также могла быть воспринята как подозрительное проявление слабости. Напрасно было ждать помощи от кого бы то ни было – ему предстояло защищать свою жизнь в одиночку. Что ж, огрызаться по-мужски детдомовцу, беспризорнику, фронтовику который еще малолетним пацаном, упираясь спиной в стену, в одиночку дрался не на жизнь, а на смерть сразу с несколькими противниками, было не в диковинку. К тому же он хорошо знал, как жестоко умели расправляться с непокорными быки и шестерки – все эти исполнители воровских смертных приговоров. Так был убит его сосед по бараку, повар родом из Мариуполя. На свою беду, он отказался прикармливать воров самыми лучшими продуктами с кухни, после чего был немедленно приговорен. Узнав случайно о планах убить его, мариуполец, у которого не было за плечами никаких дюжих дружков с золотыми фиксами, вынужден был действовать в одиночку. Он даже заранее приготовил заточку для собственной обороны, но она ему так и не пригодилась. Четверо дюжих быков пришли перед рассветом, тихо обездвижили спящего, ненадолго потерявшего бдительность человека и спокойно, как-то уж совсем буднично отрезали ему голову.

После этого заточку убитого, оставшуюся лежать под багровой от крови подушкой, Шевченко забрал себе и вот настал момент, когда он уже ни на минуту не расставался со своим лагерным оружием.

…Двух чужаков в своем бараке Яков заметил еще издали, как только они вошли в помещение. Телосложением они не очень походили на классических быков, но выражение их лиц и глубокий шрам на щеке у одного из них ничего хорошего для их «клиента» не сулили – такие зарежут и не икнут.

Было не ясно, почему они не дождались ночи, чтобы прийти и сделать свое кровавое дело тихо. Хлопцам захотелось поимпровизировать или они не считали молодого зэка объектом, с которым надо было хотя бы как-то считаться? Впрочем, сейчас это не имело значения, Яков неотрывно следя за непрошенными гостями, медленно, чтобы ни у кого не вызвать предположений о его бегстве, переместился поближе к художнику, который тоже заметил хмурых визитеров. «Да, это они, парень. Это по твою душу пришли», - сказали Яшке его глаза. И он сразу вспомнил, как художник посоветовал ему в случае, если придут его убивать, прыгнуть в «запретку». При этом варианте хоть у Яшки не было никаких гарантий спасения, но шанс, пусть минимальный но появлялся.

Конечно, это был риск. Если заключенного обнаруживали в границах трехметровой полосы, которая тянулась вдоль всего забора с колючей проволокой наверху, часовой на вышке согласно уставу должен был стрелять. У зэков были все основания опасаться часовых – на вышках по причине дефицита личного состава стояли под ружьем такие же заключенные, только с малыми сроками и обязательно не с политической статьей. Кто знает, к чему могло привести излишнее рвение людей, которые вовсе не горели желанием из-за нарушения устава караульной службы снова возвращаться в лагерные бараки.

Но в реальности, в отличие от бумажных представлений, многое было не так. Например, солдаты, у многих из которых отцы и братья также «тащили» свой срок в других лагерях, могли и не выстрелить. Так случалось, как правило, в тех случаях, когда заключенный, прыгнув в запретку, бросался на землю и замирал без движения под прицелом пулемета до тех пор, пока, матерясь, прибегали из караулки вызванные несколько бойцов конвоя. По уставу режима, такого зэка автоматически препровождали в карцер.

Этот способ часто использовали те из заключенных, над которыми нависала серьезная опасность быть зарезанными или задушенными за нарушение воровских правил или сопротивление воле пахана, но выручала она не всегда. Иногда конвойным было лень вести нарушителя запретки в карцер, иногда он был просто переполнен, и тогда зэка, белого от страха, а не от мороза, возвращали в общий барак. Бандиты, разгневанные подобным вероломством назначенной жертвы, убивали ее с особой жестокостью.

- Дядьку, а скажіть, будь ласка, а що таке вори у законі? А сукі, це хто таки? – услышал Яшка знакомый украинский говор. Вот же твари, на своего, земляка с Украины, натравливают! Один из бандюков, заводя абсолютно бессмысленный разговор, присел возле зэка - бывшего попа, чем того безмерно напугал другой стоя следил за перемещениями Шевченко, даже не особо пытаясь скрыть свое плотоядное любопытство.

Но время и удачу они все равно потеряли, Яков, передвигаясь вдоль стены, успел протиснуться к выходу. В рукаве зэковской робы он ежесекундно нащупывал заточку.

Вот и улица, совсем рядом - лагерный плац. В голове все вдруг прояснилось. Нет, в запретку, как советовал лагерный художник Яша Бусель, он прыгать не будет: его никто пока не резал, поэтому, скорее всего, если не пристрелит охранник с вышки, то в карцер отправлять не станут, в вернут в барак, прямиком на нож убийц.

Теперь главное – пока оставаться на улице, дождавшись удара в рельс. При ударе в рельс, который является сигналом к началу поверки, все обязаны быть в своих бараках. Ну должны же будут палачи вернуться в свой барак! Ведь в противном случае им грозит верный карцер, а то и попытку побега пришить могут.

И вот он, долгожданный низкий металлический звон. Яшка вернулся в барак, встал на свое место в шеренге заключенных, невзначай обернулся. Эти двое все еще были здесь! Да, видно, недооценил он возможностей паханов…

Один из них медленно прохаживался возле тумбочки Шевченко, наполовину скрытый двухъярусными нарами. Другой присел на корточки, ожидая окончания поверки.

Парень шел к своей койке медленно, он был готов к бою. Прошло первоначальное волнение и предательская дрожь в ногах им вдруг овладела знакомая бесшабашная решимость.

Все ближе и ближе сидящий на корточках. Яков проходит мимо него, тот как бы нехотя поднимается. Второй, описав небольшой круг по бараку – зэки, словно чувствуя неладное, пряча в пол глаза, нехотя расступались перед ним, - оказался позади Яшки. Так, теперь надо свернуть чуть левее, чтобы быки очутились по одну от него сторону – так будет легче наносить удары, не опасаясь ножа в спину, и уходить от погони, перепрыгивая через нары. И идти надо вон к той стенке, давая своим палачам понять, что каждое их движение, каждый кивок головой или малейший поворот руки находятся под его контролем.

Но вот и глухая, без дверей и окон, бревенчатая стена. Яков уже отчетливо слышал своим затылком приближающееся тяжелое дыхание осипшего на морозном ветру зэка, второй, будучи не в состоянии вовремя протиснуться в узком проходе между нарами, находился явно в неудачной позиции…

Только по едва заметной бесформенной тени, резко дернувшейся по стенке, Яков понял, что ближайший к нему бандит выхватил нож, готовясь ударить в сердце или шею. От этого мерзкого беспредела – в общем-то, трусливой манеры исполнителей внутрилагерных зэковских казней убивать свои жертвы ударом в спину, беспомощных людей, людей связанных или вовсе спящих, злоба еще сильнее ударила парню в голову. И эти люди еще говорят о чести, о справедливом воровском законе!

Разворот всем телом был стремительным и успешным. Охнувший от неожиданности палач, получив половину заточки в грудь, машинально сделал выпад своей вооруженной рукой снизу вверх, но сверкнувший по диагонали нож разрезал уже пустой воздух – Яшка одновременно с резким ударом заостренным железом мгновенно нырнул вниз и вправо от бандита. Упав на пол, он, насколько это позволяли ряды зэковских коек, перекатился в сторону, подальше от своего врага. Не зря учил разным приемам его друг - сержант Петунов, Вечная ему память...

Неудавшийся убийца тем временем, цепляясь за нары и беспорядочно увлекая за собой соломенные матрацы, на которых показались темно-бордовые пятна, по инерции сделал два шага вперед на подкошенных ногах и с грохотом рухнул вперед его лицо сильно и глухо ударилось о половицы.

Яшкина неожиданная атака произвела должное впечатление. Второй бандит испуганно попятился и побежал к выходу, на бегу перепрыгивая через койки и табуретки. Яков, даже не глянув на распластанное тело, все еще судорожно сжимавшее нож в правой руке, вскочил и рванулся вдогонку за убегающим. Казалось, еще мгновение, и он собственными зубами разорвет эту гниду.

И в этот момент в дверном проеме показался надзиратель.

- А-а, спаси, гражданин начальник! - взвыл бандит, падая в ноги вертухаю. – Режут, а-а-а!

…Вот после этого случая он и попал в Джентуй, в штрафной лагерь. Теперь все уже было позади, его ждала новая встреча с профессором Мироновым, и предвкушая долгожданный отдых в туберкулезном лазарете, Яшка под стук вагонных колес стал засыпать.

А все-таки хорошо, что тот говнюк, который собирался его прикончить, остался жив.