КУШУГУМ 1 страница

Наша дряхленькая полуторка «ГАЗ-АА» с грохотом катилась по селу. Она так отчаянно скрежетала метал­лом и скрипела деревом, что порою становилось страш­но. Казалось, вот-вот машина рассыплется на тысячу частей, а наши бездыханные тела останутся лежать на дороге.

Но шофер так не думал: он лихо перебирал руль на поворотах и не снимал ноги с педали газа.

Село было большое, красивое, утопавшее в зелени яблоневых и абрикосовых садов. Вечерело, и огромное багровое солнце медленно опускалось вниз где-то на за­паде, за Днепром. Но нам было не до красот природы. Судорожно вцепившись в крышу кабины и широко рас­ставив ноги, мы с трудом удерживались в кузове гру­зовичка, который, как необъезженный конь, бросал нас то вверх, то вправо, то влево...

— О черт! Прикусил язык! — выругался лейтенант Осипов.

Всего час тому назад мы с Осиповым вышли из школьного здания, где размещался штаб дивизии, и в нерешительности остановились на крыльце. Своего по­путчика я знал, по существу, только в лицо — в училище мы были в одной роте, но в разных взводах и нам почти не приходилось общаться. Правда, как-то раз Осипов в чем-то проштрафился и угодил на гауптвахту. А я, будучи выводным в составе караула, конвоировал его на работу. Помню, как я с винтовкой сидел на штакет­нике, а Осипов лениво расчищал снег у входа в ком- составскую столовую. На этом наше знакомство и за­кончилось...

Зато в списке выпускников мы оказались рядом: это­го требовали армейский порядок и русский алфавит. Наши фамилии начинались на одну и ту же букву, мы получили назначение в одну и ту же дивизию, а теперь ехали в один и тот же саперный батальон. Нам пред­стояло воевать рядом...

Итак, мы, нерешительно оглядываясь, остановились на школьном крыльце. По большому двору во всех направлениях сновали озабоченные люди в военной форме, то и дело въезжали и уезжали легковые и грузо­вые автомобили. А в тени старой груши мирно дремал закамуфлированный броневичок.

— Здравствуйте, — сказал кто-то сзади.

Мы обернулись. Перед нами стоял низенький толстя­чок в новенькой военной форме. Его пухленькую грудь и выпуклый животик туго обтягивали скрипучие ремни полевого снаряжения, на правом бедре висела кобура нагана, а на левом — щеголеватый планшет. В правой руке он держал потертый клеенчатый чемоданчик.

Рядом со старшим лейтенантом, увешанным всеми атрибутами боевого командира, мы выглядели нека­зисто. На нас были те же кирзовые сапоги, те же сол­датские ремни и то же хлопчатобумажное обмундирова­ние, в которых мы ходили на занятия и топали по учи­лищному плацу. И только не успевшими выгореть чер­ными петлицами с золотой окантовкой да двумя мали­новыми кубиками мы отличались от рядовых.

Наше производство в комсоставское звание протека­ло в более чем скромной обстановке. Двадцатого июля после обеда две курсантские роты — четвертую и шес­тую — срочно построили на училищном плацу. Потом начальник училища полковник Варваркин скороговор­кой зачитал приказ Наркома обороны, поздравил нас с присвоением воинских званий и вручил каждому па­рочку петлиц с двумя «кубарями». Комсоставской фор­мы и портупеи, о которых — чего греха таить! — мечта­ли многие, нам так и не выдали.

А сутки спустя мы уже тряслись в стареньком пас­сажирском поезде, увозившем нас на юг, в Днепропет­ровск, в штаб Юго-Западного фронта. Ехали и мечтали о том, что будем воевать рядом и встречаться чуть ли не каждый день. Но из днепропетровского Дома Красной Армии, где находился штаб фронта, мы уходили по двое, по трое. Уходили без особой печали, убежденные в том, что встретимся с однокашниками по училищу через полгода-год. Мы были уверены, что война долго не протя­нется...

— Здравствуйте, — как-то робко, по-штатски повто­рил толстяк, перетянутый ремнями полевого снаряже­ния. — Извините, это не вас мне приказано подбросить в саперный батальон? Я, видите ли, начфин батальона. Приезжал за... за денежным довольствием для личного состава. Значит, это вы? Мне сказали два таких моло­деньких в хб/бу...

— Так точно! — сухо прервал разговорчивого начфина Осипов.

— Стало быть, мы, — улыбнулся я.

— Это очень кстати, — сказал начфин. — А то у меня тут такие деньги...

Он потряс в руке обшарпанный чемоданчик и доба­вил:

— Никогда таких денег в руках не держал. Я даже побаиваться начал. Одному, знаете...

Не закончив фразы, толстяк повернулся и крикнул в глубь двора:

— Леня! Заводи!

Из полуторки, стоявшей в тени акации, неторопливо вышел шофер-кадровик, так же неторопливо сунул под радиатор машины заводную ручку.

И вот мы едем в часть, где нам с Осиповым предстоит служить.

Впрочем, не служить, а воевать. Не сегодня, не завт­ра, но очень скоро.

Полуторка круто сворачивает вправо и катится с пригорка вниз по полевой дороге, густо присыпанной речным песком.

А минуту спустя, истошно взвизгнув тормозами, она как вкопанная останавливается на дощатом причале. Перед нами лежит неширокая река, на противополож­ный берег которой, провисая в воду, уходит основатель­но проржавевший трос. «Паромная переправа», — дога­дываюсь я. Потом вглядываюсь в тот берег и вижу не­большой паром, стоящий в тени ракит.

Тем временем наш шофер выходит из кабины, скла­дывает ладони рупором и кричит:

— Ого-го-го! Пахомыч! Шуруй сюда!

И почти сразу же на противоположном берегу раз­дается ритмичное почавкивание, и в такт ему начинает дрожать и скрипеть причал. Паром довольно быстро пе­ресекает реку.

Полуторка лихо вкатывается на осевшую под ее тя­жестью палубу, мы с Осиповым выпрыгиваем из кузова и хотим облокотиться на перила, как слышим голос начфина:

— Надо помочь паромщику... Такой здесь порядок...

Крепкий старик с прокаленной солнцем лысиной и длинными и густыми сивыми усами мощными рывками гонит паром на тот берег. Я невольно любуюсь им ни дать ни взять настоящий запорожский казак!

А старик, передавая нехитрое приспособление для захвата троса, при помощи которого передвигается па­ром, ласково хлопает меня по плечу. Затем, глянув в сторону Осипова, восхищенно говорит:

— Какие вы оба маленькие да ладненькие!

...Маленькие да ладненькие! Вот уж не ожидал. Ведь именно так, а не иначе называли нас московские девуш­ки, когда наша шестая курсантская рота, четко печатая шаг, маршировала по столичным мостовым. Не знаю уж, кто это придумал, но в Московском военно-инженерном училище все роты были укомплектованы курсантами примерно одинакового роста. Если, скажем, первая рота состояла сплошь из гигантов, рост которых превышал 185 сантиметров, то в нашей, шестой, рост правофлан­гового равнялся ровно 165 сантиметрам. Это было, на мой взгляд, и красиво и удобно. При построении на пла­цу училище выглядело не частоколом, а этакой аккурат­но продуманной лестницей. Были в этом комплектовании рот и практические выгоды: например, на марше замы­кающим не приходилось то и дело трусцой догонять ротную колонну, а старшинам не нужно было долго ло­мать голову, если требовалось заменить курсанту гим­настерку, брюки или сапоги...

Но курсанты — народ молодой и веселый — нашли и в этом смешную сторону. В ход пошли самые разные — и не всегда тактичные — прозвища. Если курсантов первой роты величали «гренадерами» или, на худой слу­чай, «битюгами», то нас называли куда обиднее: «козяв­ками», «малявками», «недомерками». Однако еще обид­нее звучало для нас прозвище «мерзавчики». Перед вой­ной в каждом гастрономе можно было купить водку в стограммовой бутылочке. Так вот эти бутылочки и назы­вались «мерзавчиками».

Однако у «мерзавчиков» из шестой роты была собст­венная гордость. Они ни в чем не уступали курсантам других рот, а в марш-бросках неизменно были первыми Как известно, в этом виде соревнований учитывается командное время. Другими словами, суммируются луч­ший и худший результаты, после чего время делится по­полам.

Среди «гренадеров» было немало длинноногих бегу­нов, обладавших широким, размашистым шагом. Но были среди них и такие, которые выдыхались на первом километре. Бежишь, бывало, по большаку, петляющему среди подмосковных рощиц, и видишь сквозь пот, зали­вающий глаза, привычную картину. В тени дерева лежит долговязый «гренадер», а два других уговаривают его подняться и взваливают на себя его снаряжение: вин­товку, лопату, ранец и противогаз...

У нас в шестой роте таких случаев не было. Мы фи­нишировали дружно, и разрыв между первым и послед­ним составлял не более одной-двух минут. А это не так уж плохо, если учесть, что дистанция марш-броска рав­нялась 12 километрам: 750 метров мы двигались уско­ренным шагом, следующие 750 метров — бегом. И так до конца, до финиша.

Сказать, что марш-броски были для нас тяжелейшим испытанием — значит не сказать ровным счетом ничего. Уставали мы смертельно, и после каждого броска два- три дня болели буквально все мышцы, а обыкновенные кирзовые сапоги казались сделанными из свинца. Ткань гимнастерок, пропитанная на груди и спине потом, ста­новилась жесткой и ломкой, как фанера.

Но зато разденутся ребятки в бане — и любо-дорого на них посмотреть. У каждого — ни одной капельки лишнего жира, а под молодой здоровой кожей можно четко отличить все мышцы рук, ног, груди и живота. Одним словом, наглядные пособия для изучения анато­мии человека!

...Паром плавно уткнулся в хлипкий дощатый при­чал, мы вскарабкались в кузов нашей полуторки, и шо­фер осторожно вывел ее на дорогу, уходящую в низко­рослый смешанный лес. А спустя минуту или две мы вы­ехали на залитую солнцем поляну, по краям которой стояло несколько жилых бараков и двухэтажный, по­крытый белой штукатуркой дом с черепичной крышей. Шофер круто развернул машину и резко остановил ее у крыльца, над которым косо висела выгоревшая на солн­це вывеска:

НАРКОМЛЕС УССР

КУШУГУМСКОЕ ЛЕСНИЧЕСТВО

— Штаб! Кабинет командира на первом этаже, — коротко объявил толстенький начфин и, деловито пома­хивая чемоданчиком, поднялся на крыльцо. Мы спрыг­нули с кузова полуторки, оправили гимнастерки и пи­лотки и пошли следом.

Пересохшие от жары ступеньки жалобно скрипят под тяжелыми кирзовыми сапогами. Мы с Осиповым скатываемся с крыльца штаба и останавливаемся, огля­дываясь по сторонам. Где тут вещевой склад?

Потом Осипов подзывает к себе пожилого солдата, несущего на костлявом плече десяток саперных лопат, и строго спрашивает:

— Товарищ боец! Где здесь у вас склад ОВС?

Боец совсем не по-военному пожимает плечами:

— Мабуть, там...

Он делает неопределенный жест рукой и пытается сказать что-то еще, но его прерывает отчаянный возглас за нашей спиной:

— Урра! Мерзавчики прибыли!

Мы оглядываемся и видим, как со стороны леса к нам бегут два молоденьких лейтенанта в новенькой, с иголочки комсоставской форме. Они похожи на братьев- близнецов: оба черноволосы и горбоносы, оба среднего роста, поджары и сухощавы.

— Мы не ошиблись? — кричит один из них на бе­гу, — Вы из МВИУ? Из шестой роты?

— Вы не ошиблись, — хмуро отвечает Осипов. Он явно не ожидал того, что и здесь, в части, его будут на­зывать мерзавчиком.

Обмениваемся рукопожатиями и знакомимся. И я еще раз убеждаюсь, что расстановка кадров в армии тесно связана с алфавитом. Фамилии наших будущих сослуживцев начинаются на букву «Б». Один из них, бо­лее подвижный и горячий — Гога Бессаев, родом из Северной Осетии, другой, посдержаннее — одессит Бо­рис Брезнер. Первый временно, до полного укомплекто­вания батальона комсоставом, командует третьей ротой, а другой — четвертой.

— Вам, видимо, дадут первую и вторую роту, — уверенно говорит Брезнер. — Конечно, временно... До тех пор, пока не прибудут кадровые командиры. Но это, как говорят в штабе, вилами на воде писано...

И Брезнер и Бессаев наши однокашники, только из четвертой роты. Их выпустили из училища в один день с нами, но в батальон они прибыли на три дня раньше. Им не пришлось болтаться без дела в Днепропетровске и ждать назначения в штабе фронта. Их откомандирова­ли в Запорожье буквально через час после появления в отделе кадров...

Мы вчетвером отправляемся на вещевой склад. Два дня — небольшой срок, но Брезнер и Бессаев уже успе­ли основательно ознакомиться с жизнью саперного батальона, который формируется на территории Кушугумского лесничества. И им явно не терпится поделиться своими наблюдениями.

— Нам крупно повезло, братцы! — шутит Брез­нер. — Мы попали в саперно-кулинарный батальон...

— Как это: кулинарный?

— Да очень просто! Начальник штаба у нас — ка­питан Ситников, который до призыва в армию был ди­ректором хлебозавода. Комиссар батальона Кац всю жизнь проработал директором ресторана в Бердянске. Начальник артснабжения Захарович — заведовал сто­ловой на «Запорожстали». Начфин — бывший главбух треста столовых. Даже старшина первой роты — мой земляк Нетахата — и тот из этой компании. Когда-то был метрдотелем в ресторане на Дерибасовской...

— А это неплохо, — осмеливаюсь пошутить я.— Значит, голодовать нам не придется...

— Кормят нас от пуза! — подхватывает Бессаев. — С запада на восток без конца гонят скот, и наш повар каждый день ездит в Запорожье. И там ему выделяют любую корову, какую он только захочет... И в щах и в каше у нас больше мяса, чем капусты и крупы...

— Все это чепуха! — перебивает словоохотливого Бессаева рассудительный Осипов. — Ты лучше расска­жи о личном составе. Что за народ?

— Вот с этим неважно, — говорит Брезнер. — В ос­новном старички. Многим за сорок... У большинства — три-четыре класса образования...

— А строевая выправка? — горячится Бессаев. — Смех, да и только! Ходят как коровы на льду...

— И это чепуха! — повторяет любимое словцо Оси­пов. — На одной выправке далеко не уедешь. Да и не нужна она. Война — это не парад. Надо учить бойцов другому...

— Вот ты и поучи попробуй. Он возьмет в руки учебную мину, а сам трясется как бараний хвост. Боит­ся, что взорвется и его детишки останутся сиротами...

— Не загибай, Гога! — сухо говорит Брезнер. — Я не вижу ничего смешного в том, что человек думает о семье, которую ему пришлось оставить. И других сол­дат нам не дадут. Придется командовать теми, что есть. Не исключена возможность, что пополнение будет помо­ложе. Да и сержанты у нас — по два, по три на роту — в основном кадровые...

— Все это правильно, — уже на полтона ниже гово­рит Гога. — А комбата до сих пор нет. Его заменяет пекарь. Пусть пекарь самой высокой квалификации, но нам нужен сапер. Причем не какой-нибудь, а кадровый...

И опять Борис обрывает горячего кавказца:

— Во-первых, Ситников — капитан запаса. Это зна­чит, что он что-то умеет. А во-вторых, комбата нам обя­зательно пришлют. Не могут нас послать на фронт без командира-кадровика.

Мы подходим к вещевому складу, разместившемуся в старом ветхом сарае. У ворот сарая скучает боец лет сорока — сорока пяти с самозарядной винтовкой Тока­рева за спиной. При нашем появлении он перемещает винтовку на грудь.

— Товарищ боец! —окликает Бессаев. — Где стар­шина?

— А бис его знае, — отвечает боец. — Пийшов кудась... Казав, що шесть часов будэ...

Часов никто из нас четверых не имеет. Поэтому мы недоуменно переглядываемся. А боец, видимо, догадав­шись, в чем дело, солидно кашляет, достает из кармана брюк старенькие серебряные часы и объявляет:

— Без двенадцати шесть! Почекайте трошки...

Мы садимся на груду бревен, сваленных у сарая, и ждем.

Я огорчен.

Меня радуют пахнущие конской сбруей новенькие ремни полевого снаряжения, гимнастерка, плотно обле­гающая мои раздавшиеся за время пребывания в учи­лище плечи, и поскрипывающие на каждом шагу яловые сапоги. Но все портит воротник!

Моя детская шея торчит из воротника гимнастерки, как стебель фикуса из цветочной кадки. Я оборачиваюсь и гляжу на Осипова. У него дела обстоят лучше, по­скольку он вообще не имеет шеи. Голова растет у него прямо из ключиц, и воротник подпирает тугие, круглые щечки.

Я кручусь перед зеркалом, раздобытым где-то стар­шиной вещевого склада, становлюсь и так и эдак. Но ничего не меняется. Вытянувшаяся из воротника шея предательски подчеркивает мою незрелость и несолидность. Больше того, она как бы увеличивает оттопы­ренные, как у дошкольника, уши...

А старшина — красномордый и упитанный здоро­вяк — еще острит:

— Шея подкачала! Но меньшим размером мы не располагаем...

— Что же делать? — спрашиваю я.— Может быть, ушить воротник?

— Не выйдет! — убежденно говорит старшина. — Вырез ведь не убавишь...

— Но так тоже не годится! — сопротивляюсь я.— Можно ведь что-то сделать?

— Можно, — хохочет старшина. — Шею наедать на­до! Благо харчи у нас хорошие! Вот вы и налегайте, то­варищ лейтенант!..

Проклиная солдатский юмор старшины, я выхожу со склада. В руках у меня — петлицы и шевроны, которые надо еще нашить на воротник и рукав гимнастерки. Сле­дом за мной выходит Осипов.

На бревнах, греясь в лучах закатного солнца, сидят Бессаев и Брезнер. Они дожидаются нас. Бессаев вска­кивает и кричит:

— Теперь завалимся к медичкам. Поболтаем в дам­ском обществе. А тем временем девушки пришьют вам петлицы и шевроны...

— Нашел тоже девушек, — передразнивает своего друга Борис. — Там одни старухи! Самой молодой — двадцать шесть...

Для нас, девятнадцатилетних, женщина двадцати шести лет — уже старуха. Впрочем, что мы знаем о жен­щинах?

По дороге словоохотливый Гога рассказывает, что в нашем батальоне пять женщин-медичек. Это врач — начальник санчасти и четверо фельдшеров — ротных санинструкторов. Военврач третьего ранга — старая дева. А санинструкторы — старшины и сержанты, ко­торые никакой субординации не признают и ведут себя как на гражданке. Поселили их в небольшом глинобитном домике, стоящем на отшибе.

Когда мы переступаем порог домика, в дамском об­ществе начинается небольшой переполох. Три девицы, щеголявшие в связи с жарой в одних нательных муж­ских рубахах с тесемками вместо пуговиц, с визгом скрываются в дальней комнате. Врач, женщина лет тридцати пяти, устало поднимает глаза от журнала, в который она что-то записывает, здоровается и снова по­гружается в работу.

А черноволосая, хрупкая, похожая на цыганку жен­щина, которая сидит, заложив ногу за ногу, вынимает изо рта папиросу и говорит:

— Новеньких мальчиков привели! Опять возникла нужда в пошивочных работах!

Потом она бросает взгляд на меня и небрежно добав­ляет:

— А вам, молодой человек, я советую замочить на ночь воротник гимнастерки. Может быть, он усядет...

Чертов воротник! Я вспыхиваю от обиды и гнева. Я еще не знаю, что эта бойкая на язык женщина — санинструктор моей роты, что мне предстоит восхищать­ся ее мужеством, что она проводит в последний путь одного из нас — Бориса Брезнера...

А произошло это так.

В ту сентябрьскую ночь мы ставили противопехот­ные мины на никем не обороняемом просторном пляже неподалеку от села Балабино. Работы предстояло мно­го: надо было за ночь поставить три ряда мин на участке протяженностью почти полкилометра. Поэтому моей из­рядно поредевшей команде придали взвод из роты лей­тенанта Брезнера. Вместе со взводом, хотя в этом и не было особой необходимости, пошел на задание и сам Брезнер.

— Хочу заняться минным делом, — заявил он. — А то с самого августа только и знаю, что копаю КП и НП...

Бойцы снаряжали взрыватели, копали лунки в пес­ке, укладывали рядом с ними мины, а потом аккуратно прикрывали их сверху слоем песка. Однако самую глав­ную работу — установку мин в боевое положение — вы­полняли я и Брезнер. Конечно, можно было поручить это дело рядовым или сержантам, но они работали гораздо медленнее нас. А времени было в обрез: пока мы скрытно пробирались по плавням к пляжу, прошла уже половина ночи.

— Не могу смотреть, как они копаются! — имея в ви­ду бойцов и сержантов, нервно дернул плечом Брез­нер. — Давай покажем им класс!..

Было темно, сыро и неуютно. Моросил тихий и вкрад­чивый дождь, и мы с Брезнером работали в плащ-палат­ках. Тяжелая, намокшая ткань плащ-палаток не только сковывала движения, но и не пропускала воздуха. Под ее покровом было душно, как в парной, и пот градом катился по моему лицу, по груди и спине...

Немцы, видимо, и не подозревали, что происходит на противоположном берегу Днепра. Они время от времени пускали над рекой одну пулеметную очередь, потом дру­гую и надолго затихали. Зато нас постоянно беспокоили осветительные ракеты.

Через каждые двадцать минут над Днепром ослепи­тельно вспыхивала, подобно маленькому солнцу, раке­та, а следом за ней с правого берега доносился слабый щелчок выстрела. Потом несколько минут ракета, подве­шенная на парашютике, медленно спускалась вниз, встречалась со своим отражением в воде и гасла. При первой же вспышке ракеты наши бойцы плашмя падали на мокрый песок. И только я и Брезнер застывали в пол­ной неподвижности, превращались на какое-то время в живые статуи. Падать нам было нельзя: любое резкое движение, когда у тебя в руках мина и взрыватель, мог­ло окончиться печально.

Так же, как и я, на какое-то время превращался в не­подвижную фигуру и мой ординарец Коля Лесовик, не­отступно ходивший следом за мной.

На груди — под плащ-палаткой — у Коли болталась противогазная сумка, наполненная снаряженными взрывателями, и он время от времени совал мне в ладонь очередной взрыватель.

— Только не вздумай падать! — строго предупредил я его. — Со взрывателями шутки плохи! И пуговиц не соберешь...

Первый ряд мин мы с Брезнером поставили сообща.

Шли с разных концов навстречу друг другу. А потом разделились: Борис начал ставить второй ряд, а я тре­тий. И здесь дело пошло быстрее — в нас возник дух со­ревнования.

Взлетали и повисали над Днепром ракеты, я засты­вал в неподвижности, потом протягивал руку за очеред­ным взрывателем, нащупывая крошечное отверстие в толовой шашке, вставлял в него взрыватель, опускал снаряженную мину в лунку и протягивал руку снова...

— Отстаешь! — задорно крикнул Борис.

Я посмотрел вперед и увидел, что он на самом деле обошел меня на две или три лунки. И я уже собирался сказать ему, чтобы он не спешил, что в таких делах луч­ше придерживаться поговорки: «Тише едешь — дальше будешь», — но опоздал.

Там, где на коленях, склонившись над очередной лункой, стоял Борис Брезнер, взметнулось пламя, ахнул взрыв и что-то мягкое, похожее на большую лягушку, с силой ударило меня по лицу (только много позже я до­гадался, что это была кисть левой руки Бориса).

«Неужели немцы? — подумал я в первый момент. — Неужели обнаружили? Тогда почему я не слышал свис­та снаряда или визга мины?»

Я понял и бросился к Борису.

Он по-прежнему стоял на коленях, вытянув вперед руки и покачивая из стороны в сторону головой, с кото­рой слетела каска. Уже начинало светать, и я разглядел, что у Бориса начисто оторвана кисть левой руки, а на правой остался только большой палец.

И тут я услышал странный звук. Показалось, что где-то рядом из неисправного водопроводного крана сочится слабая струйка. А потом я увидел, как из левой руки Бориса, из рассеченной артерии фонтанирует на песок даже в темноте алая кровь...

Я оглянулся. Мои саперы вели себя по-разному. Одни лежали там, где застал их взрыв. Другие, втянув голову в плечи, бежали по направлению к плавням.

— Лесовик! — скомандовал я.— Снять сумку и бе­гом за Машей!

Но Лесовика, обычно ходившего за мной как тень, рядом не было. Видимо, он, как и я, сначала ошибся и решил не маячить со своим смертоносным грузом в зоне артобстрела.

А Маша уже бежала ко мне. Надо думать, что она, как обычно, мирно дремала под шум дождя в нашей крытой брезентом двуколке, когда взрыв разбудил ее. Она вышла из кустов, где мы оставили двуколку, услы­шала мою команду Лесовику и помчалась на помощь...

Тем временем Борис перестал качать головой и выда­вил сквозь огромные обожженные взрывом губы:

— Сам виноват... Наступил на полу плащ-палатки... Покачнулся, сдавил мину... И вот... Ничего не вижу... Ничего не слышу... Пристрелите меня...

А Маша была уже рядом. На бегу она потеряла пи­лотку, но даже не оглянулась. Тяжело дыша, опусти­лась на колени рядом с раненым и зло крикнула:

— Чего стоишь? Снимай свою плащ-палатку! Живо!

Она ловко освободила Брезнера от окровавленных лохмотьев, перетянула жгутами его руки, достала из сумки шприц, сделала укол и распорядилась:

— Положить на плащ-палатку и отнести к двуколке!

Потом медленно поднялась с колен, отряхнула мок­рый песок с подола юбки, выпрямилась и сказала куда- то в пространство:

— Растяпа! Стоит и хлопает ушами!

Я действительно стоял после взрыва как истукан. Минуту, может быть, две... Я не раз видел, что способна натворить маленькая двухсотграммовая мина, если взорвется в руках сапера...

Но тут был мой друг!

Бориса увезли, а я остался. Надо было заканчивать работу: нам предстояло поставить во втором и третьем ряду около шестидесяти мин.

Повозку с раненым мы нагнали в тот момент, когда она стояла в предместье Запорожья Николаевке, у какого-то барака, над входом которого висел флаг с красным крестом. Борис уже лежал на медсанбатовских носил­ках. Он пытался поднять сплошь забинтованную голову и прохрипел сквозь распухшие губы:

— Володя здесь? Прости, Володя... Подвел я тебя... Прости и прощай. Больше мы не увидимся...

— Ну что ты? — по-детски пролепетал я.— Мы с то­бой еще...

И смолк. Что я мог ему обещать? Да и слышал ли он меня?

Маша осталась в медсанбате, а мы следом за уже пустой двуколкой зашагали в Зеленый Яр, где в те дни квартировал наш саперный батальон. Лесовик понуро плелся в трех шагах позади меня, ожидая взбучки. Но мне было не до него...

Маша появилась в комсоставской столовой во вто­ром часу дня. Она остановилась на пороге и громко ска­зала опять куда-то в пространство:

— Умер. Через час после того, как ему ампутирова­ли обе руки и удалили оба глаза. Похоронили его рядом с медсанбатом. В яблоневом саду...

Пухленький начфин, еще вчера игравший в шахматы с Брезнером, уронил ложку и растерянно спросил:

— Надо бы написать родным. А?

— А куда? — в свою очередь спросил комбат. — В Одессу ведь не напишешь...

Но все это еще впереди. А пока все мы — и Брезнер, и Осипов, и Бессаев, и я — веселы, беспечны и беззабот­ны, как трехнедельные щенки. Нас радует все вокруг: новенькое обмундирование, и домик, который командо­вание выделило для нас четверых, и синие июльские сумерки за окном, и даже старые скрипучие железные койки, застланные вместо матрацев плащ-палатками...

Я собираюсь в свою роту. Ради первого знакомства смахиваю пыль с сапог, до блеска драю пуговицы на гимнастерке, аккуратно подшиваю свежий подворотни­чок и старательно скоблю безопасной бритвой белесый пушок на щеках и подбородке. А мои друзья наслажда­ются немыслимой в курсантской жизни роскошью: они прямо в сапогах лежат на кроватях и лениво обмени­ваются ироническими замечаниями по моему поводу.

— Ишь как старается! — степенно рассуждает обо мне, как о ком-то отсутствующем, Осипов. — Решил уди­вить наших «дедов». А не понимает, что они в свое время царских генералов видели при эполетах и алмазных звездах на лентах. На блестящие пуговки им напле­вать...

— Ему бы усы отпустить, — в тон Осипову продол­жает Гога. — Это прибавит ему солидности. А глав­ное — сразу было бы видно, что перед тобой особа муж­ского пола. А он, чудак, задумал бриться...

— Зря вы так, ребята, — подчеркнуто серьезно гово­рит Борис. — Все у него на месте. Можно только позави­довать его шее, которую так красиво оттеняет модное декольте...

— Ну вас к черту! Трепачи! — беззлобно огрызаюсь я, изо всей силы хлопаю дверью и выскакиваю на крыль­цо. Вслед мне из распахнутых настежь окон глинобит­ного домика несется оглушительный хохот.

Командный состав батальона расселили в домах и бараках, где прежде жили рабочие и служащие Кушугумского лесничества, а рядовые ночуют в шалашах, изготовленных из ольховых веток и камыша. У каждой роты — свой ряд шалашей, вдоль которого проложена дорожка. В начале дорожки стоит наскоро сколоченный грибок для дневального, а над ним возвышается столб с тусклой электролампочкой. Все это в какой-то степени напоминает военный лагерь мирного времени.

Когда я появляюсь в круге света, отбрасываемого стосвечовой лампочкой, рота, построенная в две шерен­ги, уже ждет меня. Старшина, заранее предупрежден­ный мною, чтобы все было по форме, зычным, поистине старшинским голосом подает команду:

— Рота, смирно! Равнение направо! Товарищ лейте­нант! Первая рота построена на вечернюю поверку...

— Вольно! — говорю я.— Начинайте поверку...

Старшина уже было раскрывает книгу с ротным списком, когда в запланированный мною ход событий вклинивается нечто непредвиденное. Из темноты, с лево­го фланга, раздается удивленный свист и кто-то доволь­но громко спрашивает:

— Откуда это? Из какого детсада?

Старшина тут же захлопывает книгу и вопроси­тельно смотрит на меня: он ждет, чем я отвечу на этот выпад. А в шеренгах роты вспыхивает и угасает при­глушенный смешок. Но я делаю вид, что ничего не произошло, и строго спрашиваю:

— Старшина! В чем дело? Почему не начинаете перекличку?

Старшина подчеркнуто выпрямляется, раскрывает книгу и произносит первую фамилию:

— Ананчук!

— Я!

— Бородавка!

— Я!

— Витер!

— Я!

— Гуляйполе!

— Я!

Кабанец. Козолуп. Непейвода. Оселедец. Пацюля. Репа. Сапа. Сивоус. Таранец. Чепурной. Чуприна... Старшина одну за другой называет фамилии, а я ста­раюсь запомнить лица. И тут же подмечаю одну стран­ную деталь. Несмотря на то что в строю большинство украинцев, традиционные украинские фамилии с окон­чанием на «ко» и «чук» почти не встречаются. Боль­шинство фамилий, которые называет старшина, напоми­нают озорные клички.