КУШУГУМ 2 страница

А потом меня осеняет. Ведь все мои бойцы мобили­зованы из сельских районов Запорожской области. А это значит, что они — потомки лихих казаков, основавших когда-то Запорожскую Сечь. Ну что ж! Это совсем не­плохо. Можно надеяться, что потомки соратников Та­раса Бульбы не будут праздновать труса на поле боя. Правда, умение размахивать саблей и лезть напролом — саперам ни к чему. Саперам нужны другие качества: скрытность и терпение, осторожность и выдержка. Однако и без мужества не обойтись, оно в основном определяет поведение солдата перед лицом опасности...

Перекличка закончена. Старшина докладывает мне, что весь личный состав роты налицо. Я выхожу на сере­дину строя и говорю:

— Товарищи! Я временно назначен командиром ва­шей роты. Зовут меня...

Коротко рассказав о себе, я продолжаю:

— Только что — перед началом вечерней поверки — в роте произошел возмутительный случай. Кто-то поз­волил себе свист и выкрики в строю. Для меня не сос­тавляет большого труда выявить и примерно наказать виновного. Но я не буду делать этого. Я приму во вни­мание тот факт, что многие из вас давно не служили в армии и подзабыли армейские порядки. Но это по­следний раз. С завтрашнего дня я буду строго требо­вать с вас во всем объеме существующих уставов. Я прекрасно понимаю, что все вы старше меня по возрас­ту, что некоторым из вас я гожусь в сыновья. Но я ваш командир, и от этого никуда не денешься. И главное тут не в том, что кто-то назначил меня вашим командиром. Главное — в другом. Я специально изучал инженерное дело, я разбираюсь в работе саперов лучше любого из вас. А если так, то кому же еще учить вас, кому же еще командовать ротой? Завтра мы начнем боевую учебу. Будет нелегко, придется попотеть и мне, и вам. И я не буду давать каких-либо поблажек ни вам, ни самому себе! Хотя бы потому, что я хочу, чтобы все вы верну­лись домой, к своим семьям. Хорошо обученный боец всегда имеет больше шансов уцелеть на поле боя. И наоборот: тот, кто не умеет воевать, становится удоб­ной мишенью для врага. Тот, кто отлынивает от учебы, сам обрекает себя на гибель! Вот, пожалуй, и все, что я хотел вам сказать на первый раз…

Я поворачиваюсь к старшине, командую: «Ведите роту на вечернюю прогулку» — и ухожу а вслед мне до­носится тот же голос:

— Силен пацан!

Прозвище «Пацан» прилипло ко мне как банный лист. Но узнал я об этом значительно позднее и случайно.

В конце сентября мы минировали подступы к городу на Софиевском направлении и ночевали в одной из пустующих хат колхоза «Сичь». Бойцы вповалку спали прямо на полу в горнице, а я, сержант Коляда и мой ординарец Лесовик — на кроватях в небольшой комна­тенке рядом.

Ночью один из бойцов пошел по нужде на двор, а возвращаясь, зацепил в темноте винтовки, прислонен­ные к стене. Оружие с грохотом повалилось на пол. Я, как всегда спавший очень чутко, тут же проснулся и услышал отчетливый шепот:

— Тише, дьяволы! Пацана пожалейте... Ведь он то­лько что прилег...

В том, что речь идет обо мне, сомнений не было. За полчаса до этого я ходил проверять, как несет службу сторожевой дозор...

Начался август. Стоит несусветная жара. Даже ночью, лежа под одной простыней, обливаешься липким потом. Но несмотря на это, я сплю как убитый. Это объясняется просто: ежедневно я провожу на ногах пятнадцать-шестнадцать часов.

Я прихожу в роту за пять минут до подъема, наблю­даю за обязательной физзарядкой, веду бойцов на Кушугум купаться, провожу утренний осмотр и только после этого иду завтракать.

А после завтрака начинаются занятия. Первую поло­вину дня я, как правило, отвожу тем дисциплинам, кото­рые требуют физических усилий: строевой подготовке, штыковому бою, тактике одиночного бойца и действиям бойца в составе взвода.

Занятия мы проводим на большой, густой заросшей жухлой травой поляне, которая по ширине равна фут­больному полю, а по длине — в два с половиной раза больше. Мои «старички» старательно маршируют и вы­полняют повороты в строю, добросовестно «бодают» са­перными лопатами (винтовок еще не подвезли!) камы­шовые чучела. Труднее даются им перебежки и пере­ползания. Даже относительно молодым сержантам при­ходится туго: ведь совсем непросто под немилосердно палящим солнцем пробежать, падая через каждые шесть секунд, 250 метров или проползти то же расстоя­ние по-пластунски. А каково «старичкам», многим из которых перевалило за сорок? Но они с суровым упор­ством крестьян, привыкших к ежедневному физическому труду, без единой жалобы пересекают поляну и возвра­щаются на исходный рубеж, чтобы по команде «Впе­ред!» снова бежать и падать, бежать и падать. Гимнас­терки потемнели от пота, а на спинах появились белые пятна высохшей соли...

Только после обеда, когда солнце неподвижно пови­сает в зените, я увожу роту в тень деревьев и начинаю занятия по уставам и наставлениям.

Сегодня я решаю поговорить о самом главном — о том, что нам предстоит делать на фронте. Я поднимаюсь с пенька, на который присел, чтобы дать хотя бы минут­ный отдых гудящим ногам, и говорю:

— Судя по событиям на фронте, нам с вами пред­стоит в основном заниматься подрывными работами и установкой минных полей. А работа со взрывчаткой имеет свои особенности. Если, скажем, промах стрелка или артиллериста не приносит непосредственного вреда ему самому, то любая ошибка сапера может окончиться печально не только для него, но и для окружающих. Все зависит от того, заряд какой силы взорвется в руках у неумелого и неосторожного сапера.

Поэтому я считаю необходимым хотя бы вкратце ознакомить вас со взрывчатыми веществами и их свой­ствами.

Первым взрывчатым веществом, которое изобрели люди, был порох. Однако порох горит сравнительно мед­ленно, и образующиеся при этом газы как бы ищут сла­бое место в окружающей среде и устремляются туда. Это свойство пороха человек умело использовал в огне­стрельном оружии. Пороховые газы по мере сгорания за­ряда выталкивают из ствола оружия пулю или снаряд.

Но там, где надо взорвать кирпичную кладку или металл, порох малоэффективен. Здесь нужно вещество, способное мгновенно заполнить окружающее простран­ство огромным количеством газа.

Таким веществом явился динамит, изобретенный в прошлом веке шведом Нобелем. Если динамитом заря­дить патронную гильзу и выстрелить, то заряд не толь­ко вытолкнет пулю из ствола, но и разорвет патронник винтовки.

После динамита вскоре появились его братья — ам­монит и аммонал. Их до сих пор используют при проклад­ке туннелей и горных дорог, при добыче полезных иско­паемых. Но в военном деле эти вещества применя­ют крайне редко: они очень чувствительны и взрыва­ются от удара или при соприкосновении с открытым огнем.

Поэтому саперы пользуются тринитротолуолом, или — попросту — толом. Эта взрывчатка не боится ни ударов, ни открытого огня. Правда, при длительном хра­нении в плохих условиях тол покрывается налетом, напоминающим иней. В таких случаях он опасен и мо­жет взорваться от удара или при нагревании до двух­сот градусов.

Тол взрывается только от детонации — то есть от воздействия сильной взрывной волны. В военно-инже­нерной практике для этой цели используются специаль­ные стандартные капсюли-детонаторы, начиненные особо чувствительной и мощной взрывчаткой.

У нас тол выпускается в шашках весом 200 и 400 граммов. Для специальных целей выпускаются также круглые шашки весом 70 граммов. Упаковывается тол в стандартные ящики...

В это время за моей спиной раздается приглушен­ный кашель. Я оборачиваюсь и вижу осточертевшего мне рядового Синькина. Этот пройдоха из пройдох ничуть не смущен тем, что опоздал и прервал занятия. Он нагло смотрит мне в глаза, и я тщетно ищу в них хоть какой-нибудь отблеск тревоги и беспокойства.

— В чем дело? — сухо спрашиваю я.— Почему вы отсутствовали?

— Ходил в санчасть...

— А кто вас отпускал?

— Никто, — пожимает плечами Синькин. — Вас не было... А мне после обеда стало плохо...

В Семене Синькине я ошибся...

Поначалу я считал его человеком внутренне неорга­низованным, а посему абсолютно непригодным для ар­мейской службы. В каждой роте, пожалуй, есть такой боец-неумеха, боец-грязнуля, своего рода посмешище для остальных. И когда в группе бойцов, окружав­ших Синькина, раздавался дружный хохот, я не удив­лялся.

Смеяться было над чем. Синькин постоянно опазды­вал в строй, внешне выглядел неряшливо. Во время утренних осмотров я каждый раз делал ему замечания то за косо подшитый подворотничок, то за висевшую на одной ниточке пуговицу, то за клочок портянки, торчав­ший из голенища. Но мои внушения повисали в воздухе.

Даже на фоне «старичков», выглядевших отнюдь не богатырями, Синькин выделялся хилостью и худосочностью. По утрам, когда вся рота мылась до пояса в хо­лодной речной воде, он явно стыдился своего недоразви­того тела. Узкие плечи, впалая грудь, округлый яйцевид­ный животик, руки и ноги, начисто лишенные каких-либо признаков мускулатуры, свидетельствовали о том, что их обладатель всю жизнь избегал физического труда.

Впрочем, так оно и было. За свои тридцать лет Синькин сменил уйму профессий: он успел поработать и официантом, и счетоводом, и экспедитором, и помощ­ником режиссера в кукольном театре, и массовиком в санатории, и кем-то еще. Но ни на одном месте долго не задерживался.

Само собой разумеется, что армейские порядки при­шлись ему не по душе, и Синькин всячески отлынивал от занятий и нарядов. Почти ежедневно он отпраши­вался в санчасть, а при удобном случае бегал туда тайком.

Однако вскоре я убедился, что Синькин не так прост. Оказалось, что бойцы смеются вовсе не над ним, а над тем, что он рассказывает. Рассказывает и изображает. Он знал массу анекдотов, был находчив и умел вовремя подкинуть реплику, вызывавшую общий смех. Не про­шло и недели с того дня, когда была сформирована ро­та, а у многих бойцов и младших командиров появи­лись клички, придуманные Синькиным.

— Эй ты! Мамонт! Пошевеливайся! — орал он двух­метровому правофланговому Бурмистрову, и кличка «Мамонт» навсегда прилипала к неповоротливому и медлительному гиганту.

Кроме того, Синькин мастерски копировал движения и жесты окружающих. Правда, тут он был осторожен и не осмеливался передразнивать рядовых, поскольку можно было схлопотать по шее. Он отыгрывался на ко­мандирах.

Как-то издалека я увидел, как Синькин, приволаки­вая правую ногу, прошелся по поляне, и тут же раздал­ся громкий смех бойцов. Сомнений быть не могло: Синь­кин изображал начальника боеснабжения, раненного в ногу в финской кампании.

Затем дошла очередь и до меня.

Однажды во время перекура я подошел к группе бойцов, в центре которой что-то оживленно рассказы­вал Синькин. Он стоял спиной ко мне и, разгоряченный общим вниманием, не заметил, как изменились, посерь­езнели лица его слушателей.

— Командир обязан, — продолжал уже давно, ви­димо, начатый рассказ Синькин, — учить личным при­мером. А наш Пацан? Только и знает, что ходит за нами следом, как пастух... Мы, извините, в полной выкладке, с вещмешками и противогазами ползаем, обливаясь по­том, а он в тени посадки, в холодке прогуливается для аппетита. Нет! Ты мне сам покажи, как надо делать пе­ребежки, как переползать, как окапываться. А так, зало­жив руки за спину, может каждый! — И Синькин момен­тально преобразился. Он заложил руки за спину, на­клонил голову, как молодой бычок, приготовившийся бодаться, и, медленно, лениво выбрасывая ноги, пошел по кругу. Потом, не услышав привычного смеха, оглянулся, встретился со мной взглядом и оторопел.

— Продолжайте! Продолжайте! — сказал я.— У вас хорошо получается. Только для полного сходства заправьте портянку в сапог. А то она у вас опять вылез­ла, как панталоны у неопрятной дамочки...

Раздался приглушенный смех, но я тут же погасил его:

— Кончай курить! Сержант Коляда! Построить роту!

Я выскакиваю из кабинета комиссара.

В один прыжок, через четыре ступеньки, мимо ото­ропевшего часового я слетаю с крыльца штаба и прямо по лужам шагаю в расположение санчасти.

— Вот сволочь! — вслух думаю я.— Нажаловался, нагородил всякой чепухи! Да и комиссар тоже хорош!

Комиссар встретил меня подчеркнуто спокойно.

— Здравствуйте, — мягко, по-штатски сказал он. — Садитесь...

Я сел на грубо сколоченную табуретку и, все еще не понимая, чем вызван срочный вызов, оглянулся. Комис­сар сидел напротив меня за стареньким письменным сто­лом, заваленным газетами, книгами и брошюрами. Его массивная рыхлая фигура почти целиком загораживала маленькое оконце, за которым, касаясь рваными бока­ми вершин деревьев, плыли черные тучи.

Кац несколько секунд всматривался в мое лицо, а за­тем ошарашил меня. Я ждал чего угодно, только не этого.

— Мы решили, — сказал Кац, — забрать из вашей роты бойца Синькина и перевести его в хозяйственный взвод...

— Зачем? — чувствуя, как в горле застревает ком обиды, спросил я.

— По двум причинам. Во-первых, Синькин не очень пригоден к строевой службе. А во-вторых, наблюдает­ся... наблюдается, мягко говоря, ваше необъективное отношение к нему.

— В чем это выражается?

— Вы сами знаете, — голос комиссара по-прежнему звучал мягко. — Пристальное внимание, которое вы уде­ляете Синькину, не приносит пользы делу...

— Позвольте! — перебил я.— Имею я право как ко­мандир проводить индивидуальные занятия с отстаю­щим бойцом? Имею или нет?

— Имеете, — согласился Кац. — Но в данном случае лучше...

— Нет, не лучше! — я вскочил на ноги. — Лучше, если оставить Синькина в моей роте и дать мне возмож­ность обучить и воспитать его, сделать из этого огородного чучела что-то похожее на бойца. А вы... Вы под­рываете мой авторитет!..

— Ишь ты! Какой горячий! — комиссар тоже поне­многу начинал заводиться. — Хорохорится, как петух. Да ты сядь...

Я выпрямился, принял стойку «смирно» и, глядя прямо в глаза с набрякшими веками, отчеканил:

— Я вам не петух! И не официант из вашего рестора­на. Я лейтенант Красной Армии...

— Хватит! — комиссар грузно поднялся со стула и недобро глянул на меня. — Вопрос о переводе Синькина я согласовал с комбатом. Значит, это приказ. Вам ясно?

— Ясно! — я вытянулся и старательно щелкнул каб­луками. — Разрешите идти?

— Подождите!

Комиссар сел, снял пилотку и не торопясь вытер лы­сину. За окном шуршал дождь, в комнате было сыро, темно и душно. Кац сунул в карман носовой платок, подошел к двери и распахнул ее. И лишь после этого сказал:

— Я вызвал вас не для того, чтобы согласовывать с вами приказ о переводе Синькина. Приказы, как извест­но, не обсуждают. Я хотел, чтобы вы сделали выводы из случившегося...

А случилось вот что.

Я проводил занятия по тактике одиночного бойца и не спеша шел за ротой, развернутой в цепь. Мои «ста­рички» с лопатами наперевес бежали, падали, вскакива­ли и снова бежали. Я поглядывал на часы с секундной стрелкой, заимствованные у сержанта Коляды, засекал время и изредка покрикивал:

— Непейвода! Не задерживаться! Вперед! Запомни­те: шесть секунд на перебежку, шесть — на стрельбу из положения лежа. Промедлите — и вражеский стрелок успеет прицелиться в вас...

И тут я заметил, что мой ординарец Лесовик, бежав­ший впереди и справа от меня, загадочно улыбается. Я проследил за его взглядом, и у меня перехватило дух.

Опять Синькин! Этот пройдоха снова хитрил. Он вразвалочку бежал по лесной посадке, окаймлявшей по­ляну. Опередив всех, он осторожно ложился в траву, минуту-другую ждал, когда ротная цепь поравняется с ним, а затем поднимался и бежал дальше. Лопату он волочил за черенок по земле, и ее лоток подпрыгивал на кочках и неровностях.

Недавняя обида с новой силой обожгла мое сердце. Каков наш ротный болтун! Ну ничего! Сейчас я тебя поучу! Поучу наглядным показом и личным примером!

Когда последний боец добрался до опушки леса, я построил роту и вернул ее на исходный рубеж. Потом достал из полевой сумки Устав гарнизонной службы, протянул его сержанту Коляде и распорядился:

— Посадите роту где-нибудь в тени и займитесь изу­чением обязанностей часового. А мы с рядовым Синькиным сделаем еще несколько пробежек. Я хочу занять­ся с ним в индивидуальном порядке. Боец Синькин! Выйти из строя!

Синькин вышел из шеренги, повернулся лицом к строю. А я добавил:

— Сержант! Отдайте свою винтовку Синькину. И возьмите пока его лопату...

Саперная лопата весила один килограмм сто грам­мов, а винтовка примерно в семь раз больше. Для себя я взял винтовку ординарца, привычным движением подбросил ее вверх, поймал за шейку приклада и повер­нулся к Синькину:

— Ваша задача очень простая. Вы будете передви­гаться к рубежу атаки в пяти-шести метрах позади меня и в точности повторять каждое мое движение. Больше ничего от вас не требуется...

Я отошел от Синькина, взял винтовку наперевес, скомандовал «Вперед!» и побежал к опушке. Следом за мной затопал «кирзачами» Синькин.

Зная, что бойцы не столько слушают сержанта Ко­ляду, сколько наблюдают за мной, я невольно радовал­ся тому, что не ударю лицом в грязь. Мое гибкое, моло­дое и натренированное тело подчинялось мне как хоро­шо отлаженный механизм. С точными интервалами в шесть секунд я бежал, падал, одним рывком вскакивал с земли и снова бежал...

Трижды мы с Синькиным пересекли поляну. В пер­вый раз, добежав до опушки, он повалился на траву, вы­тер мокрое от пота лицо изнанкой пилотки и хрипло вы­давил из себя:

— Одолел все-таки...

— Плохо одолели! — сухо сказал я.— Вы не бежа­ли, а только изображали бег. И не падали, а уклады­вались, как беременная баба! Придется повторить!

После второго раза Синькин снова как куль пова­лился в траву. Он задыхался и только вопросительно посмотрел на меня. Но я ограничился командой:

— Встать! На исходный рубеж — марш!

На третий раз у меня самого подкашивались ноги, но заученный автоматизм движений и хорошо поставлен­ное дыхание не подводили. А Синькин сел посреди по­ляны, отбросил в сторону винтовку и закрыл лицо рука­ми. Я вернулся к нему.

— В чем дело?

— Я больше не могу! — зло выкрикнул Синькин. — Я устал. Понимаете, устал!..

Но я не стал вдаваться в объяснения. Я мог бы ска­зать Синькину, что в армии не существует слова «устал», что на фронте ему придется в десять раз труд­нее. Я опять ограничился командой:

— Отставить разговоры! Встать! Перебежками впе­ред — марш!

И Синькин, спотыкаясь на каждом шагу, неуклюже побежал...

А потом когда я вел роту на обед, я заметил, что многие бойцы избегают моего взгляда, стараются не смотреть мне в глаза. Я тогда еще не понимал, что пе­регнул палку.

Женские руки поистине творят чудеса. Как преобра­зилась мазанка, в которой поселились наши медички! Подобно первому снегу сияют свежепобеленные стены, на окнах — кокетливые занавески из марли, а крыльцо отмыто и выскоблено добела. Когда я ставлю ногу на первую ступеньку, вокруг подошвы расплывается гряз­ный водянистый след.

В помещении санчасти чисто и прохладно. В перед­ней комнате, где обычно ведется прием больных, только двое — батальонный врач и санинструктор моей роты Маша.

— Здравствуйте, товарищ военврач! — говорю я.— Меня интересует здоровье бойца моей роты Синькина. Он у вас постоянный пациент.

— Бросьте вы эти китайские церемонии, — морщит­ся старая дева. — Зовите меня просто Анна Федоровна. А что касается постоянного пациента, то у него либо язва, либо гастрит...

— До чего же точна наука медицина, — насмешливо говорю я.— То ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет...

— А что я могу сделать? — спрашивает врач. — Для точного диагноза необходимы анализ желудочного сока и рентген. Мы такими возможностями не располагаем. Вот и приходится основываться на показаниях больного. Что прикажете делать, если Синькин постоянно жалует­ся на боли под ложечкой? Кроме того, у него печень уве­личена. Видимо, выпивал он изрядно...

— Ясно, — говорю я.— До свиданья!

Я иду к двери, а вслед мне доносится вопрос Маши, адресованный в пространство:

— И чего это они все вокруг этого Синькина забега­ли? Два часа назад комиссар приходил, а теперь рот­ный...

Наконец-то появился долгожданный кадровый ком­бат! Эту новость сообщил вездесущий Гога.

До начала послеобеденных занятий оставалось еще полчаса, и мы лежали прямо в сапогах на своих плос­ких, покрытых одними плащ-палатками кроватях. Оси­пов лениво ковырял в зубах спичкой, Брезнер, закинув руки на затылок, упорно смотрел в потолок, а я пере­листывал томик стихов Лермонтова. После сытного обе­да не хотелось ни говорить, ни шевелиться. Клонило ко сну...

И тут в нашу хижину ворвался Гога.

— Комбат приехал! — заорал он. — Отличный му­жик, скажу вам!

Как всегда, Гога переборщил, поддался первому впечатлению. Комбат оказался не таким уж идеальным. Во всяком случае, многие сочли его грубияном. Особен­но возмущались — конечно, не в открытую — команди­ры, призванные из запаса.

Фамилия комбата была Ворон, и она удивительно со­ответствовала его наружности. Смуглый, горбоносый и темноволосый старший лейтенант напоминал собой зор­кую и злую птицу, готовую в любой момент больно клю­нуть кого угодно.

До войны он служил в Туркестанском военном окру­ге, командовал эскадроном конных саперов. Начало вой­ны застало его в Ялте, в санатории Наркомата обороны. Ворон тут же выехал в свою часть. Но военный комен­дант Казанского вокзала в Москве, к которому Ворон обратился с проездными документами, откомандировал его в распоряжение отдела кадров МВО. Здесь старше­го лейтенанта направили на месячные курсы, а оттуда — на Юго-Западный фронт.

Ворон, видимо, никак не мог забыть своих конных са­перов и образцового порядка, заведенного им в казарме и на конюшне. Он целыми днями мотался по располо­жению батальона, сравнивал, сопоставлял и возмущал­ся. Первым делом комбат разнес в пух и прах батальон­ную кухню. Узнав о том, что наше обеденное меню неиз­менно состоит из супа с макаронами, гречневой каши с мясом и чая, он произнес целую обвинительную речь:

— Безобразие! Такое допустимо только в полевых условиях! А мы с вами находимся в глубоком тылу, где сады ломятся от яблок, где уже убирают ранний карто­фель и овощи. Чтобы завтра же на обед были борщ, гу­ляш с картофельным пюре и компот!

Начальник ПФС и повара виновато молчали.

На следующий день комбат совершил обход доми­ков, в которых разместился командный состав. Его со­провождали комиссар, начальник штаба и батальонные интенданты. Увидев, что наши кровати застелены толь­ко плащ-палатками, Ворон зашипел, как рассерженный гусь:

— Эт-то что такое? А где матрацы? Почему коман­диры спят в таких условиях?

— Но мы не ощущаем неудобств, — пытался разря­дить обстановку Брезнер. — И потом, мы сами винова­ты... Могли бы сами позаботиться.

— Отставить разговоры! — оборвал его комбат. — Я не вас спрашиваю. Я его спрашиваю!

И Ворон указал пальцем на побледневшего начальни­ка ОВС — пожилого техника-интенданта.

— У него, видите ли, отвалятся ноги, — продолжал комбат, — если он пройдет по домикам и поинтересуется бытом командиров. Хорошо хоть, что хватило ума на то, чтобы набить соломой тюфяки для рядового состава...

— Комбат круто повернулся и пошел к выходу. На ходу, не глядя на провинившегося, бросил:

— Обеспечить весь комсостав постельными принад­лежностями. И через час доложить об исполнении!

Особенно круто обошелся Ворон с начфином. Как-то вечером мы сидели с комбатом в его комнате. Ворон знакомился с планом ротных занятий, составленным мною. Временами он быстро, по-птичьи поворачивал голову в мою сторону, вглядывался в меня и снова углублялся в чтение.

В это время вошел начфин. Безмятежно улыбаясь, толстячок произнес «Добрый вечер!», положил на стол перед комбатом какую-то бумагу и сказал:

— Подпишите, пожалуйста, Владимир Семенович...

Ворон вздрогнул, будто его ударили по лицу. Смуг­лые щеки покрылись желваками и побледнели. Он мед­ленно поднялся и указал пальцем на дверь:

— Распустились окончательно! А ну-ка выйдите за дверь, войдите снова и доложите как положено по уста­ву!

Пухленький начфин оторопело заморгал глазами, по­краснел, пожал плечами и вышел. Я выскочил следом за ним.

Начфин стоял в коридоре и чуть не плакал.

— Вы не волнуйтесь, —сказал я.— Войдите снова, приложите руку к козырьку и скажите: «Товарищ стар­ший лейтенант! Разрешите обратиться?» Вы же видите, что он занят?

— А я специально к комиссару бегал, — обиженным голосом сказал начфин. — Специально узнавал имя- отчество комбата. Выходит, что зря.

В общем, наш комбат не отличается особой выдерж­кой и приятными манерами. Командиров, призванных из запаса, он жучит в хвост и гриву. Зато к нам — недав­ним выпускникам военных училищ — он относится мяг­че. Надо полагать, помнит старый служака свою моло­дость. Хотя какой он старый? Ему всего тридцать три — тридцать четыре года...

Занятия окончены. Я веду роту в шалашный городок. Уставшие за день бойцы с трудом волокут ноги по пыль­ной, покрытой толстым слоем песка полевой дороге. Я иду сбоку по обочине, по траве. В руках у меня прутик, которым я сбиваю головки не виданных мною досе­ле цветов.

— Товарищ лейтенант! Комбат! — громким шепо­том сообщает мне маленький и юркий сержант Коляда. Я смотрю вперед и вижу Ворона. Он стоит на небольшом холмике, там, где дорога делает крутой поворот. Я отбрасываю прутик в сторону, оправляю гимнастерку и даю команду:

— Взять ногу! Подравнять ряды!

А когда голова ротной колонны приближается к хол­мику, я громко и протяжно подаю новую команду:

— Рота, смирррно! Рравнение на-право!

— Вольно! — говорит довольный комбат.

— Вольно! — повторяю я.

Ворон сходит с возвышения, подает мне руку и гово­рит:

— Поручите роту кому-нибудь из сержантов. Мне надо сказать вам несколько слов...

Хвост колонны скрывается за поворотом, на дорогу медленно оседает пыль, поднятая двумя сотнями сапог, а Ворон все еще молчит. Потом в упор спрашивает меня:

— Почему рота ходит на занятия и с занятий без песни? Это непорядок!

— Во-первых, народ устал, — отвечаю я.— Не до песен после такой нагрузки. А во-вторых, я не уверен, что мои «старички» помнят хоть одну строевую песню...

— «Уверен», «не уверен», — повторяет мои слова комбат. — Несерьезный разговор! Завтра же подобрать запевал, разучить три-четыре песни и ходить только с песнями. Песня поднимает дух и сплачивает бойцов.

— Есть подобрать запевал и ходить только с пес­нями!

Ворон внимательно всматривается в меня, стараясь разглядеть насмешку в моей подчеркнутой исполни­тельности, и снова огорошивает непредвиденным вопро­сом:

— А почему на вас такая гимнастерка? Воротник как у майки-безрукавки...

— На складе нет других размеров... Ношу, что да­ли...

— Вот бездельники! — слова комбата явно отно­сятся к интендантам. — Им, видите ли, трудно прогулять­ся в дивизионный склад ОВС. Не понимают эти товари­щи с гражданки, что внешний вид командира — не пустяк, что с этой мелочи начинаются дисциплина и порядок в армии. Придется напомнить!

Я молчу. Не могу же я сказать прямо в глаза комба­ту, что мне нравится его неистребимая любовь к поряд­ку. Это будет похоже на лесть. А он по-отцовски кладет руку на мое плечо:

— Ладно! Пошли ужинать...

Затем цепкими пальцами ощупывает мое плечо и спрашивает:

— Отчего ты такой костлявый? Ешь, что ли, мало?

— Да нет, на аппетит не жалуюсь, — улыбаюсь я.

— А сколько раз подтягиваешься на турнике?

— Двадцать шесть.

— Тогда все в порядке!

В послеобеденные часы в ротах проводились при­вивки против столбняка. Я поручил наблюдение за по­рядком старшине, а сам завалился спать. Моему примеру последовали Осипов, Брезнер и Бессаев.

Мы как убитые проспали до ужина, быстро поели, а теперь я и Бессаев готовились к «вылазке» в село Кушугум. Гога надраивал бархоткой яловые сапоги и попут­но подводил теоретическую базу под намечаемое меро­приятие:

— Если часть передислоцируется на новое место, то командование обязано наладить контакты с местным населением, изучить его настроения, его возможности и нужды...

— Ясно! — насмешливо перебивает Брезнер, — Зна­чит, вы идете в село не просто так, а в интересах служ­бы?

— Вот именно! — Гога многозначительно подни­мает палец. — Интересы службы превыше всего!

Несколько дней назад наша четверка ездила в штаб дивизии, а на обратном пути мы с Бессаевым сошли с машины в Кушугуме и прошлись по селу. Словоохотли­вый и общительный Гога моментально познакомился с Двумя девушками. Одну из них — крупную, румяную и чернобровую — звали Катей, другую — бледненькую, худенькую и гибкую, как тростинка, — Галей. Первая работала учительницей в начальных классах местной Школы, а другая была студенткой Харьковского пед­института, приехавшей на каникулы в родное село.

Гога мертвой хваткой вцепился в дородную Катю и не скупился на знаки внимания. А когда мы, договорив­шись о свидании, шли к переправе, он то и дело повто­рял:

— Какая девушка! Какая фигура! У нас таких на Кавказе не встретишь!

Завертевшись в ротных хлопотах и заботах, я уже было забыл о свидании. А Гога помнил...

Большого зеркала у нас нет. Поэтому, перед тем как покинуть домик, мы с Гогой придирчиво осматриваем друг друга. Вроде все в порядке: ремни полевого снаря­жения плотно облегают наши мальчишеские фигуры, ослепительно блестят сапоги, шевроны на рукавах и скрещенные топорики на петлицах. От нас за версту несет «Тройным» одеколоном.

Однако наш нарядный вид не вызывает восторга у паромщика Пахомыча. Он недовольно бурчит: