КУШУГУМ 3 страница

— Начались гулянки-свиданки! Но вы не думайте, что я буду катать вас среди ночи туды-сюды. У меня до четырех утра перерыв. И будьте ласковы, не будите меня раньше...

Тут уж ничего не попишешь, и мы, разделившись на пары, гуляем с новыми знакомыми по улицам села, по его роскошным садам почти до рассвета. Перед восходом солнца становится холодно, с реки поднимается туман, на траву ложится густая роса, и озябшие девчата поки­дают нас.

Месяц спустя я буду старательно вспоминать, о чем говорил всю ночь напролет с милой и нежной харьков­ской студенткой, и не вспомню ни одного слова. А ведь каждая фраза, произнесенная в ту ночь, казалась такой важной, такой многозначительной!

Запомнилось другое. Стоило мне попытаться при­строить свою руку на плече девушки, как она гибко ускользала в сторону и строго говорила:

— Убери руку!

Такими неприступными недотрогами остались в мо­ей памяти девушки первых дней войны. Впрочем, не все. Я отчетливо видел, что рука Гоги, шедшего впереди, мирно покоилась на Катиной талии, а иногда соскальзы­вала на могучее бедро...

Мы спускаемся с косогора на паром, заспанный Пахомыч сердито хмыкает и кряхтя снимает причальный конец со вбитой в берег сваи. Гога становится у борта, тянет на себя мокрый, заржавевший трос, и паром, по­скрипывая при каждом рывке, медленно набирает ско­рость.

В это время с противоположного берега раздается металлический звук, напоминающий не то треск сено­косилки, не то стрекот мотоцикла. Он нарастает, стано­вится все громче — и какое-то мгновение спустя из-за верхушек деревьев выскакивает самолет. Серовато-синий моноплан с четырехгранным фюзеляжем и длин­ными, как ноги журавля, стойками шасси летит на брею­щем полете, в двадцати пяти — тридцати метрах от воды. Несмотря на туман, я отчетливо вижу черные кресты на крыльях и свастику на хвостовом оперении самолета. Больше того, я успеваю разглядеть фигуры двух летчиков.

— Немец! — орет Гога.

Я бросаюсь к нему на помощь и голыми руками на­чинаю тянуть мокрый, холодный и колючий трос на себя. А самолет взмывает на косогор, делает разворот над селом и возвращается назад. Летчики, видимо, замети­ли двух людей в военной форме, находящихся на па­роме.

Так оно и есть! На этот раз самолет обходит паром с другого борта, с того, у которого отчаянно тянем трос я и Бессаев. А когда он равняется с нами, летчик-наблю­датель, сидящий позади пилота, вытягивает в нашем направлении руку, и треск мотора перекрывают два оглушительных выстрела из тяжелого пистолета. Одна из пуль выбивает щепку из настила парома, другая — уходит в воду, подняв фонтанчик брызг...

Еще секунда-другая — и самолет скрывается за де­ревьями, чуть левее нашего лагеря.

После подъема я иду к комбату и докладываю о само­лете. Подробности «вылазки» я, конечно, опускаю. А Во­рон и не интересуется деталями. Он долго молчит, долго раскуривает папиросу и произносит:

— Значит, фронт где-то рядом... Такие самолеты- корректировщики базируются на полевых аэродромах и далеко не летают...

Наконец-то мы снимаемся из лагеря и уходим ближе к фронту!

Я проводил очередные занятия по фортификации.

Мои «старички» под наблюдением сержантов откапыва­ли учебные НИ и пулеметные гнезда, а я лежал в тени деревьев и подремывал. После бессонной ночи слипа­лись глаза.

Но подремать мне не пришлось. Разбудил посыльный из штаба батальона.

— Товарищ лейтенант! Вас вызывает начальник штаба!

Капитан Ситников был явно не в духе. Он сидел за столом, накрытым картой, и нервно, барабанил по ней пальцами. Но, увидев меня, обрадовался, вскочил с места.

— Задал мне задачку комбат! — сказал начштаба. — Он только что звонил из штаба дивизии и объявил, что вместе с комдивом выезжает на рекогносцировку местности. А мне приказал немедленно написать приказ на марш батальона из Кушугума в Кичкас и раздать его командирам подразделений. Кичкас я на карте нашел, а как писать приказ — ума не приложу! И времени —в обрез. В 16.00 выступаем...

— Ия подумал, — после паузы продолжал Ситни­ков, — что приказ сможете написать вы. Как-никак, а вы недавно из училища — и все эти премудрости еще свежи в вашей голове...

Я мог бы ответить, что изучал боевой Устав пехоты только в рамках действий взвода и роты, что все, свя­занное с командованием батальоном, для меня такой же темный лес, как для него, Ситникова. Но я не хотел расписываться в своей беспомощности. Больше того, мне очень хотелось утереть нос этому штатскому с капи­танскими шпалами в петлицах. И я бодро сказал:

— Сейчас сочиним! У вас есть БУП, часть вторая? Если есть, то давайте его сюда!

Обрадованный капитан со вздохом облегчения уст­ремился к книжной полке, на которой стояло несколько десятков уставов и наставлений. А моя уверенность по­коилась на том, что боевой устав снабжен приложением, в котором даны примерные приказы на марш, на встреч­ный бой, на оборону и т. д. Таким примерным приказом я и решил воспользоваться.

Минут через сорок приказ был готов. Оставалось только размножить его.

— Молодец! — похвалил меня Ситников и доба­вил: — А теперь подберите пять-шесть грамотных бой­цов, возьмите полуторку и выезжайте в Кичкас. Там вас будет ожидать комбат. Вы поможете ему подобрать квартиры для личного состава. А насчет своей роты не беспокойтесь. Ее на марше возглавит начхим. Все равно он ничего не делает...

Тут Ситников был прав. Каждой части по штату по­лагался начальник химической службы. У нас эту долж­ность исполнял мой ровесник Костя Рыбкин — застен­чивый и веснушчатый лейтенант. Занят он был букваль­но два часа в сутки. Проведет занятия в одной из рот, расскажет о свойствах отравляющих веществ или по­учит пользованию противогазом и слоняется по лагерю, страдая от безделья. Начальство стремилось хоть как-то загрузить штатного бездельника, но это не всегда уда­валось...

...И вот я иду вдоль длинной колонны повозок, загру­женных шанцевым инструментом, сборными деталями понтонов, ящиками с противотанковыми и противопе­хотными минами. Батальонный обоз готовится к маршу: ездовые еще раз проверяют сбрую, смазывают тележные оси, закрепляют понадежнее поклажу, кормят перед дорогой лошадей.

У меня на руках все личное имущество: шинель, плащ-палатка и новенький чемодан из фибролита. Явиться к комбату с такой ношей было бы не по-военному. И я ищу повозку, на которую можно было бы пристроить вещи.

— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! — слы­шу я подозрительно знакомый голос за спиной. Неужели опять Синькин? И я не ошибаюсь: на сиденье одной из повозок с огромной цигаркой в зубах сидит именно он. В руках Синькина — кнутовище. Значит, он теперь ездовой.

— Давайте мне ваши вещички, — улыбается Синь­кин. — Я их надежно упрячу и доставлю к месту назна­чения...

Он приподнимает крышку сиденья, под которой открывается вместительный ящик, и аккуратно уклады­вает чемодан, а поверх него — шинель и плащ-палатку.

Я поворачиваюсь и иду к ожидающей меня полу­торке, а Синькин, дурачась, кричит вдогонку:

— Не извольте беспокоиться! Все будет в полной сохранности! Как в сберкассе! Тайна вкладов охраняет­ся законом!

Я налегке вскакиваю в кабину полуторки и хлопаю по плечу пожилого усатого шофера:

— Вперед, на Кичкас! Не сегодня завтра мы пока­жем гитлеровским воякам кузькину мать!

КИЧКАС

Но уже полчаса спустя мое боевое настроение резко пошло на убыль...

Полуторка промчалась мимо обширных садов совхо­за имени Сталина, оставила позади Балабино, въехала в город, миновала вокзал, прокатилась по улице Карла Либкнехта — главной магистрали Старого За­порожья — и неожиданно притормозила.

Дорогу нам преграждал пестрый поток беженцев. Десятки тысяч людей, покинувших родные, обжитые места на Правобережной Украине, шли и ехали на вос­ток, и казалось, что этому потоку не будет конца.

Каких только видов транспорта тут не было! И пред­седательские брички, и бригадирские бедарки, и допо­топные линейки, и утлые бестарки, и самые обычные крестьянские телеги. Но больше всего было арб — длин­ных и неуклюжих сооружений, предназначенных для пе­ревозки соломы. На каждой такой арбе размещалось по две-три семьи со всеми ребятишками и со всем скарбом: подушками и перинами, глечиками и макитрами, зер­кальными шкафами и никелированными кроватями, по­росятами и ягнятами, курами и индюшками. А позади арбы, как правило, была привязана корова: она осто­рожно ступала по булыжнику шоссе сбитыми в кровь ко­пытами и время от времени протяжно мычала...

А для того чтобы все эти арбы, повозки и тележки могли передвигаться, беженцы приспособили все, что только могло служить тяглом: медлительных и жующих свою бесконечную жвачку волов, красавцев рысаков с конских заводов, разномастных степных лошадей и да­же дойных коров.

Но счастливчиков, обладавших живым тяглом, было гораздо меньше, чем тех, кто нес или вез все свое иму­щество на себе. Одни катили пожитки на тачках, дру­гие — в детских колясках, третьи приспособили для этой цели садовые тележки, на которых обычно развозят на­воз. Однако еще больше было таких, кто обходился без всяких подручных средств. Эти несли все, что смогли унести, в рюкзаках, вещмешках, чемоданах.

Вот с кабиной нашей полуторки поравнялся худой и небритый старик. Несмотря на августовскую жару, он был одет в зимнее пальто и шапку-боярку. Обливаясь потом, старик упрямо толкал впереди себя скрипучую тачку с налипшими на борта ошметками навоза. А на тачке, поверх покрытой пыльным пледом поклажи, ле­жала стопка книг, перевязанная шпагатом.

Я бросил взгляд на обложку верхней книги и прочел: «Фармакология. Санкт-Петербургъ. 1913 год». «Апте­карь!» — догадался я.

Следом за аптекарем шел и беззвучно плакал босой деревенский мальчик лет шести. Он волок огромный че­модан, перепоясанный алюминиевой проволокой. Через несколько шагов мальчик перекладывал чемодан из ру­ки в руку и упорно волок его дальше, цепляя днищем за булыжник. И каждый раз, когда мальчик чиркал чемо­даном по дороге, испуганно вздрагивала его мать — крупная, чернобровая украинка, шедшая в трех шагах позади. Но помочь сыну она не могла: одной рукой она прижимала к груди младенца, а другую оттягивал большущий узел, из которого торчала бутылочка с соской...

Мужчин среди беженцев почти не было: большин­ство мужского населения Правобережной Украины бы­ло либо призвано в армию, либо уже эвакуировалось на восток с тракторами, комбайнами или скотом.

И тут я заметил, что яркий августовский день по­мерк, потускнел: лучи солнца плохо пробивались сквозь марево пыли, поднятой тысячами колес и ног. Ни на ми­нуту не стихал своеобразный гул, кудахтали куры и гого­тали гуси, блеяли овцы и визжали поросята, мычали ко­ровы и изредка пронзительно и тревожно ржали кони.

И только люди — даже дети! — молчали. Они шли и ехали, глядя в землю, и лишь время от времени кто-ни­будь поднимал голову, молча оглядывался и спрашивал глазами: «Куда это меня занесло?»

На развилке дорог, у въезда в Старое Запорожье по­ток беженцев встречал заслон из милиционеров в касках с винтовками за спиной. Они должны были следить за тем, чтобы никто из пришельцев с правого берега Днеп­ра не проник в город, и направлять их в степь, в объезд.

Но милиционеров просто не замечали, никто не трево­жил их ни просьбами, ни протестами, ни вопросами...

Река неизбывного людского горя медленно текла по проложенному кем-то руслу.

Полуторка, то и дело сигналя, осторожно пробирает­ся сквозь встречный поток беженцев, а я мысленно ри­сую сердитое лицо комбата, который уже третий час ждет меня на правом берегу, в неведомом мне Кичкасе. Судя по карте, дорога должна была отнять не более тридцати — сорока минут, а я уже два часа пробиваюсь через заслон, через водоворот лошадей, людей, тачек и повозок. Полуторка ползет со скоростью пешехода, а иногда надолго застревает во встречном потоке. В таких случаях мне приходится выходить из кабины и, где просьбами, где угрозами, прокладывать себе дорогу.

Наконец пытка медленной ездой заканчивается, на­ша машина въезжает на большую круглую площадь и скатывается вниз, на плотину Днепрогэса. Здесь бойцы роты НКВД, охраняющей гидростанцию, навели относи­тельный порядок: по одной половине проезжей части идут воинские грузовики и повозки, а по другой навстре­чу им движется поток беженцев. Шофер облегченно вздыхает и прибавляет газу...

Днепрогэс! Широкая проезжая часть на гребне пло­тины, длинная галерея стальных ворот верхнего бьефа да отполированные до блеска глыбы камня, торчащие из-под воды далеко внизу, — вот, пожалуй, и все, что я уношу в своей памяти после первой и быстротечной встречи с этим легендарным сооружением. И еще — на­долго остается потом в ушах яростный рев воды, падаю­щей на бывшие пороги из открытых шлюзов...

Шофер, видимо, из местных. Он хорошо знает доро­гу, уверенно ведет машину по улочкам какого-то по­селка, и через несколько минут полуторка останавливается у двухэтажного здания из красного кирпича. Над деревянным крыльцом висит голубая вывеска, которая начинается словами: «Опытное хозяйство...» Дальше идут буквы помельче — и ничего не разберешь.

Я не ошибся. Комбат уже кипит, как самовар. Он нетерпеливо ходит взад-вперед возле крыльца и свирепо хлещет по голенищам сапог ивовым прутиком. Увидев знакомую полуторку, Ворон останавливается, одерги­вает гимнастерку и выпрямляется. «Будет серьезный разговор», — решаю я и пулей лечу к крыльцу.

Не дослушав до конца мой рапорт о прибытии, Ворон резко обрывает меня:

— Где вы пропадали? Я жду вас три часа. Мне дав­но пора быть в штабе дивизии. Послал же бог помощнич­ков на мою голову!

— Простите, — говорю я.— Но я не мог...

Я хочу сказать, что мне помешал поток беженцев, двигающийся в хаотическом беспорядке, что я не имел права ехать по головам и давить колесами измученных женщин, детей и стариков, но Ворон снова перебивает меня.

— «Не мог»! — повторяет он мои слова. — Запомни­те: в армии слова «не мог» не существует! «Не мог» равнозначно «не хотел»!

Он круто поворачивается ко мне спиной, долго стоит так, а потом с яростью ломает прутик и отбрасывает его в сторону. Наступает неловкая пауза. Шофер, начав­ший какой-то треп с бойцами, стоящими в кузове полу­торки, испуганно замолкает. Становится отчетливо слышно, как потрескивает остывающий радиатор авто­машины, а над крыльцом беспечно чирикает какая-то пичужка.

Но вот комбат поворачивается ко мне, и его голос звучит уже спокойнее:

— Учтите: на следующий раз отдам вас под трибу­нал за невыполнение приказа! А сейчас займитесь де­лом! Помещение для штаба и командного пункта я уже нашел. Ваша задача — подобрать квартиры для рот и хозвзвода. Найдите площадку для полевой кухни. По­дыщите место для складирования противотанковых и противопехотных мин. Лучше всего где-нибудь в лесопо­садке. Отройте небольшой погреб для хранения капсю­лей и взрывателей. Все! Вечером доложите! Выпол­няйте!

— Есть! — с облегчением выдыхаю я и поворачи­ваюсь лицом к полуторке: —Лесовик! Непейвода! Ананчук! Козолуп! За мной!

Бойцы дружно вываливаются из кузова автомаши­ны. А я думаю о том, что Ворон шутить не любит. Суро­вый мужик! Но к моему прежнему чувству восхищения «военной косточкой» прибавляется почему-то чувство горечи...

Куда только не забрасывала меня судьба в годы вой­ны и сразу после нее! Мне приходилось подниматься к ледникам Альп и ездить на собачьих упряжках по ко­лымской тундре, нежиться на пляжах Крыма и рыбачить в окрестностях Беломорска, бродить среди вековых со­сен по прибалтийским дюнам и нести службу в проду­ваемом всеми ветрами крошечном домике на берегу Татарского пролива. Тысячи городов и городков, сел и поселков, железнодорожных станций и морских гаваней остались за моей спиной. Названия многих населенных пунктов выветрились из памяти.

Но Кичкас я не забуду никогда!

Он ничем не знаменит, этот поселок на правом берегу Днепра. Правда, два века назад здесь денно и нощно несли дозорную службу передовые разъезды запорожцев. А когда в степи появлялась вражеская конница, над холмами Кичкаса поднимались к небу столбы дыма от костров, разложенных дозорными. И тогда на Хорти­це тревожно гудел набат, созывающий обитателей острова под знамена Запорожской Сечи...

Позднее, когда российская императрица приказала сровнять Сечь с землей, здесь стоял богатый казачий хутор. А в тридцатых годах нынешнего столетия сюда пришли строители Днепрогэса и в короткий срок возве­ли несколько десятков однотипных домиков для ино­странных специалистов.

Днепрогэс построили, специалисты разъехались, и в уютных домиках, окруженных садами и цветниками, по­селились сотрудники опытного хозяйства одного из научно-исследовательских институтов. Я до сих пор убежден, что хозяйство специализировалось на селек­ции томатов. Во всяком случае, где бы мы ни ставили мины в те дни, повсюду были плантации, усыпанные крупными, багровыми помидорами. Разломишь, бывало, такой помидор — и мякоть на изломе серебрится инеем...

Я не знал тогда, что пройдет несколько дней — и от этих богатых плантаций не останется и следа. Спелые красавцы помидоры будут втоптаны в чернозем солдат­скими сапогами, иссечены в буро-багровое крошево разрывами снарядов и мин и густо перемешаны с чело­веческой кровью...

Кичкас я никогда не забуду, потому что здесь я мно­гое испытал. Тут я пошел в первый бой и увидел первого живого немца. Тут я первый раз увидел, что могут сде­лать с беззащитным человеческим телом пули и оскол­ки, и услышал, как истошно кричат от боли люди, как надрывно ржут раненые лошади...

В Кичкасе я испытал первую любовь. Если, конечно, можно назвать любовью случайную и короткую встречу с молодой, пылкой и не очень серьезной женщиной.

Август уже перевалил за середину. Население Кичкаса увеличилось в несколько раз. Он кишит, как разво­роченный муравейник. Кроме нашего батальона и взво­да артиллерийской разведки, занятого поиском удобных огневых позиций, в поселке полным-полно штатских — женщин, стариков и детей. Это — беженцы, которые никак не решаются переправиться на левый берег Днеп­ра и ждут-надеются, что наши войска вот-вот погонят немцев назад, на запад.

Возле каждого дома можно увидеть телеги с задран­ными оглоблями, арбы со снятыми дышлами. Беженцы ютятся в сараях, беседках и на сеновалах, некоторые из них соорудили шатры из рядна, одеял и других по­павших под руку материалов. А многие спят прямо под открытым небом — вернее, под деревьями в садах и по­садках вдоль дорог.

Наш батальон живет строго по распорядку дня, пре­дусмотренному уставом. После подъема и завтрака ро­ты направляются в степь, где весь день занимаются закладкой минных полей. Обед доставляется прямо к месту работы, а вечером запыленные и прокаленные солнцем бойцы возвращаются в поселок. Потом — ужин, свободное время и отбой. Все это очень напомина­ет размеренную жизнь войск в летних лагерях. Только мины, которые мы ставим в степи, отнюдь не учебные...

Кстати, в минах недостатка нет. Ежедневно два-три «ЗИСа» из дивизионного автобата доставляют нам не­сколько тысяч квадратных металлических коробок, окрашенных в зеленый цвет. Это противотанковые мины «ТМ-3, 5». Иногда завозят и противопехотные мины «ПМ-1» — продолговатые деревянные коробочки, похо­жие на школьные пеналы. А вот со стрелковым оружием дело обстоит неважно

Вчера я заглянул в штаб батальона, разместивший­ся в конторе опытного хозяйства. Ворон сидел за письменным столом в кабинете директора и разговари­вал с кем-то по телефону. Аппарат, еще недавно слу­живший директору, был отлично отлажен, и я отчетливо слышал начальственный басок, доносившийся с другого конца провода.

— Вы поймите меня правильно! — увещевал в труб­ку комбат. — У меня на четыреста двенадцать чело­век — всего семнадцать винтовок и четыре нагана. Вин­товки мы ежедневно передаем взводу, заступающему в караул. А револьверы распределили так: один ношу я, другой — комиссар, третий — начштаба, а четвертый поочередно вручается дежурному по части. Разве это по­рядок? Одно название — воинская часть... А что, если...

— Не паникуйте! — покровительственно пробасила трубка. — Во-первых, у нас не хватает винтовок и писто­летов даже для стрелковых полков. Во-вторых, того, что вы имеете, вполне достаточно для несения караульной службы в тылу. И в-третьих, вам пока ничто не угрожает: бои идут под Уманью, а до нее, как мне известно, более двухсот километров! Не порите зря горячку! И не надое­дайте нам ежедневными звонками. Этим делу не помо­жешь. Поступит оружие — мы не забудем о вас. А пока обходитесь тем, что есть! До свидания!

Разгоряченный Ворон еще несколько мгновений дер­жал трубку на весу, затем со злостью швырнул на ры­чажки аппарата.

Я на цыпочках вышел из кабинета, молча вручил начальнику штаба схему очередного минного поля и за­шагал в степь к своим саперам...

Пользуясь правами квартирьера, я подобрал для своей роты тихую улочку из шести домиков-близнецов. И сам поселился тут же — в чистом и аккуратном доми­ке, принадлежащем агроному Даше. Хозяйка дома — высокая и стройная украинка лет двадцати восьми — целыми днями пропадает на работе: она занята эвакуа­цией имущества опытного хозяйства в Воронеж, куда уже перебрался директор. А всем домом заправляет тол­стая сварливая старуха — мать Даши, которую ротные остряки уже успели окрестить «тещей». Она то и дело по всякому пустяку скандалит с моими бойцами, а потом кричит через забор соседке, что «москали испоганили всю хату и просмолили ее махоркой». Самое смешное тут, пожалуй, то, что во взводе сержанта Коляды, раз­местившемся в доме, нет ни одного русского, все сплошь украинцы...

Взвод Коляды спит вповалку на шинелях и плащ- палатках в зале, как здесь принято называть самую большую и чистую комнату, предназначенную для приема гостей. А я вместе со своим «штабом» — старшиной роты и ординарцем Лесовиком — живу наверху, в не­большой мансарде.

Мы выполняем боевое задание, и нам иногда выдают по сто граммов водки на брата. Вечером старшина при­носит в нашу комнату чайник с пахучей жидкостью и начинает «соблазнять» меня. Он до краев наполняет граненый стакан водкой и говорит:

— Достал у интендантов немного лишнего. Специ­ально для вас. Попробуйте...

— Я уже говорил вам, что не пью...

— А вы попробуйте! Честное слово, не повредит...

— Сколько раз можно повторять эту комедию?

— Тогда разрешите мне. За ваше здоровье!

Старшина залпом опрокидывает водку в рот, заку­сывает корочкой хлеба, гладит себя по животу и бла­женно закатывает глаза:

— Хорошо пошла!

—- Больше не пейте! — строго говорю я.— Вам еще проводить вечернюю поверку...

— Не извольте беспокоиться! — скалится старши­на. — Для меня это как для слона дробина!

И в самом деле, он никогда не пьянеет. Не зря же проработал пятнадцать лет метрдотелем в ресто­ране...

Я натягиваю гимнастерку, застегиваю портупею и говорю:

— Старшина! Остаетесь за меня! В случае чего, пошлите Лесовика за мной в третью роту.

— Есть! — отвечает старшина, а когда я выхожу на лестничную площадку, громко резюмирует: — Пошел дружков проведать...

Единственный недостаток моего нового жилья — это то, что я оторвался от Гоги, Бориса и Осипова. Теперь, чтобы повидать однокашников, мне приходится топать на другой конец поселка. Днем Брезнер ставит мины где-то у Разумовки, Бессаев — в окрестностях Бабуровки, а Осипов подвозит и складирует боезапас. Я же обо­рудую минные поля на западной окраине Кичкаса. Во время утренних планерок у комбата мы не успеваем перекинуться даже парой слов. Вся надежда — на ве­чер, но далеко не каждый вечер выдается свободным. У ротного командира — масса хлопот и забот.

А сегодня я решил плюнуть на все дела и сходить в третью роту, к Брезнеру.

Я вырос на берегу Тихого океана, где день угасает долго и постепенно. А здесь южная ночь опрокидывает­ся на степь внезапно, сразу, как будто кто-то повернул выключатель.

Сквозь густеющие сумерки я вижу, как под деревья­ми, растущими вдоль дороги, укладываются на ночь бе­женцы. Они раскладывают прямо на траве матрацы и перины, перекликаются сонными голосами. Кое-где еще мерцают углями догорающие костры.

Неожиданно дорогу мне преграждает молодая гиб­кая женщина. Она держит за руку девчушку, которой не больше трех лет.

— Простите, — говорит женщина. — У вас нет спи­чек? Задумала сварить кашу дочке, а спички кончи­лись...

— Одну минуточку! — отвечаю я и шарю по карма­нам. Я не курю, но со спичками не расстаюсь. Этому нас научили еще в училище: спички всегда должны быть у сапера под рукой.

— Вот! Нашел! — говорю я и протягиваю коробок незнакомке, но она по-прежнему не уступает мне дорогу. И я невольно любуюсь смуглым загорелым лицом, ру­мянцем во всю щеку, пухлыми, добрыми губами и черны­ми бровями, из-под которых лукаво и призывно свер­кают карие глаза. Сквозь ситцевое платье, наде­тое, видимо, прямо на голое тело, проглядывают вы­сокая грудь, узкая талия и плавные округлости бе­дер.

— Простите, — говорит женщина, — но спички я вер­ну вам позднее... Заберете их на обратном пути. Я сплю вон под тем деревом...

Она показывает на старый дуб, растущий особняком, метрах в шестидесяти от дороги, и добавляет:

— А Танюша, — она гладит девочку по головке, — спит вместе с моей мамой на арбе с нашими вещами. Правда, Таня?

Девчушка кивает головой.

Возвращаясь из третьей роты, я то и дело мысленно спрашиваю себя: «Идти или не идти?»

А поравнявшись со старым дубом, некоторое время топчусь на месте, как застоявшийся конь. Потом реши­тельно сворачиваю с дороги. Моя новая знакомая лежит на перине, укрывшись одной простыней, под которой отчетливо проступают очертания фигуры.

— Садитесь! — говорит она и отодвигается, уступая мне место на краю перины. Я сажусь и молчу. Я просто не знаю, что полагается говорить в таких случаях.

Женщина подмечает мою нерешительность и берет инициативу на себя:

— Между прочим, я давно хотела познакомиться с вами. Но не решалась. Вы такой деловой, такой серьез­ный: вечно спешите куда-то с озабоченным лицом…

«Судя по ее речи, она не простая колхозница», — ду­маю я.

А она продолжает:

— Так что давайте знакомиться. Меня зовут Валя. А вас?

Она рассказывает, что жила на станции Помешная Кировоградской области, работала в станционном буфе­те, что вот уже двадцать с лишним дней, как они с ма­терью в пути. Хорошо еще, что председатель колхоза — родной брат матери. Это он выделил им пару быков и арбу, на которую удалось погрузить часть барахла.

Валя проводит рукой по траве и морщится:

— Сыро! Роса садится... Поэтому раздевайтесь и лезьте ко мне под простыню. Небось давно не спали на перине...

Я раздеваюсь, с трудом нащупывая ватными рука­ми пуговицы, и лезу под простыню. А у самого давно вер­тится на кончике языка самый главный вопрос. И я за­даю его:

— Валя, а где твой муж? На фронте?

— Нет у меня мужа и не было!

— А откуда же девочка?

— Ветром надуло! — хохочет Валя...

...Потом я долго лежу молча и гляжу в небо, усыпан­ное махровыми южными звездами. И это все? А я-то думал...

Затянувшуюся паузу нарушает Валя. Она ласково жмется ко мне и спрашивает^-

— Скажи, Володенька, я у тебя первая? Да?

— Не городи чепуху! — грубо отвечаю я.— С чего ты это взяла?

— Так ведь ты ничего не умеешь...

Ах, вот оно что! Значит, я ничего не умею! Хорошо! Поищи себе умелого! Я быстро, как по тревоге, натяги­ваю брюки, гимнастерку, сапоги и встаю.

— Ты куда? — испуганно спрашивает Валя.

— Учиться! — со злостью отвечаю я.

— Эгоист! — несется мне вдогонку...

Приближаясь к дому, я замечаю под яблоней два силуэта. Подхожу ближе и вижу, как маленький и то­щий Коляда, став на цыпочки, обнимает и целует Дашу, которая на полголовы выше его. А та не сопротивляет­ся. Наоборот, трепеща всем телом, льнет к сержанту. Какое свинство! И я срываюсь на крик:

— Сержант Коляда! Немедленно прекратите безо­бразие! Насколько мне известно, у вас есть жена. А вы... В расположение взвода шагом марш!

Коляда пожимает плечами и, не оглядываясь, идет к крыльцу. Зато Даша не обнаруживает никаких призна­ков смущения. Она звонко хохочет и грозит мне паль­чиком:

— Какой вы строгий, товарищ лейтенант! Просто ужас!

Вечером 17 августа взвод Коляды заступает в кара­ул, а я принимаю дежурство по части. Сдает дежурство военветфельдшер Володя, которого с легкой руки Брез­нера в батальоне зовут «лошадиным доктором». На док­тора худенький, белобрысый и застенчивый Володя сов­сем не похож, однако в лошадях он разбирается не хуже комбата. И верхом ездит не хуже. На его мальчишес­ких плечах — большое хозяйство: в батальоне девянос­то гужевых и пять верховых лошадей. Это же целый табун!

Я расписываюсь в журнале, Володя передает мне красную повязку дежурного и наган с семью боевыми патронами. Ровно в 18.00 я начинаю развод, провожу инструктаж караула и суточного наряда, а затем мы с Володей докладываем комбату о передаче дежурства.

После ужина я проверяю порядок в ротах. «Старич­ки» исправно несут службу: на крыльце каждого дома _меня встречает дневальный и докладывает, что никаких происшествий не произошло. Я возвращаюсь в штаб, не­которое время скучаю у телефона, а потом решаю про­верить сторожевое охранение.

В степи, на развилке двух дорог, там, где кончаются плантации помидоров, на невысоком холмике в лунном свете маячит фигура одинокого человека с винтовкой в руках. Я подхожу поближе, но меня останавливает свирепый окрик: