Картина третья

Прошлое. Берлин. Трое - Ольга, Мартин и Димитрий - на сцене «Острова радости». Возможно на стойке патефон и ящик с пластинками, а на стенах – несколько плакатных картин Отто Дикса. Огромный, на всё небо, багровеет закат в открытых окнах… Всеобщее оживление. Веселье.Бутылки вина.Шампанское. Фоном играет заведённыйпатефончик, что-то вроде: «NurnichtausLiebeWeinen».

Гарольд из нашего времени наблюдает за ними, как зритель, за упоительной сценой из спектакля…

Позже появляется Гарольд – персонаж из прошлого Ольги. Это один и тот же актёр, которому совершенно не обязательно переодеваться.

ДИМИТРИЙ. Берлин 33-его года напоминает мне древний Рим времён императора Нерона. Вы только посмотрите на эти окна…

МАРТИН. Закат…

ДИМИТРИЙ. Нет, дружище, это Берлин горит на востоке…Уж ты мне поверь! Я много раз видел, как горят города… Кстати, неплохое вино пьём сегодня! Что тут у нас? (подносит бутылку к свету, чтобы прочесть надпись на этикетке).

МАРТИН. «Амороне»… под него очень хороши сыр и холодная телятина…Кстати, там на кухне – есть немного…Кто-нибудь хочет?

ДИМИТРИЙ. Я – русский человек. Православный… не едим мы телятину в Великий Пост… перед Пасхой…

ОЛЬГА (смеётся) Зато пьём красное вино…

ДИМИТРИЙ. Грешен, Лёлечка, каюсь! (Мартин и Ольга сидят рядом, напротив Димитрия. В их движениях, в их взглядах друг на друга заметен лёгкий флирт. Ольга, как бы случайно роняет салфетку. Мартин мгновенно её поднимает. Димитрий мрачнеет.) «Амороне», говоришь? А славно сидим сегодня…

ОЛЬГА. А где Гарольд?

МАРТИН. Он всегда опаздывает…Ты должна привыкнуть!

ОЛЬГА. К чему я должна привыкнуть, дорогой?

МАРТИН. К тому, что Гарольд такой… (смущённо) непостоянный… что его ждать приходиться…

ОЛЬГА (смеётся, открыто его разглядывает) Ты, конечно, очень красив, Мартин, но женщина никогда не должна ждать, потому что время – мгновенно… Ак Гарольду привыкнуть невозможно. И знаешь почему?

МАРТИН. Почему?

ОЛЬГА. Он всегда умеет рассмешить.

МАРТИН (холодно) Хорошо, Ольга, времени нет…Это так же очевидно, как сегодняшний закат за окном.

ДИМИТРИЙ (разнузданно) А это не закат вовсе! Это отсветы от пожара… (подходит к окну) Разве вы не видите? Никто из вас? Опять этот город горит…Наверное, это очень по-немецки – подражать древнему Риму…

МАРТИН. Нет …(обнимает Ольгу)

ОЛЬГА. А Митька наш напился…

ДИМИТРИЙ. Даже если и так, что с того? Я не стыжусь своих чувств! «…полузабытая отрада…ночной попойки благодать…глотнёшь, и ничего не надо…глотнёшь и хочется опять…» - вот написал же мой приятель Ходасевич в Париже, да…Тогда казалось, что – шутка, теперь понимаю - на века… Странное время наступило. Смерть и радость нынче в кровном родстве…Наверное, это тоже – очень по-немецки…

МАРТИН. Нет…Это просто берлинская зима. Долгие изнурительные закаты. Особенно хорошо их видно из Шарлоттенбурга.

ДИМИТРИЙ. А я говорю Ходасевичу: «На дворе 21-ый год… горят города..» - А он мне: «Пусть горят…Нам же светлее жить!» А я – ему: «Почему?» А Ходасевич злой такой, красивый, его женщины любили: «Ты, главное, друг, не думай. Ты, главное, играй, а я буду читать, потому что наша жизнь – это игра. Игра в серсо. Скорость и вечный флирт со смертью…» Я не всегда понимал его шутки. Просто делал, как он просил и вспоминал иногда, как играл в России последний раз, совсем мальчишкой, (Мартину) как ты, малыш… Вот помню, зима, но почему-то тепло, снег тает, а в доме открыты окна…Я за роялем играю Рахманинова…И почему-то смутное, сладковатое беспокойство. И мама моя, Царствие ей Небесное! - в первом ряду сидит, а я совсем как в детстве, думаю – вдруг я плохо играю, вдруг ей не по нраву. Я, ведь, друзья, никогда в жизни не встречал женщины красивее, чем она. Разве только тебя, Лёлечка… И тут прямо во время концерта она подходит к окну и громко так говорит: «Смотрите, зарево!» А она – рыжая была…Елена Николаевна…Сияющий застывший огонь…И все сразу же за ней подошли к окну… а я же играю…и не знаю, как поступить, то ли играть дальше, то ли подойти вместе со всеми… А людей у окна всё больше и больше….Они волнуются, что –то говорят, а я – не различаю, и только мама моя повторяет: «Зарево…». И я тогда встал у окна вместе со всеми …(пауза) А там - как будто бы – огромный белый крест в прозрачном красноватом свечении посреди ночи, и странное такое гудение. А колокол на колокольне мягко, почти ласково звонит… Потом я понял – это дерево совсем близко объято огнём, и гудит пламя…И я решил: пылает палисад, но ошибся…Это горел Киев, повсюду, куда ни глянь, шла война…И в Лавре звонили о пожаре…А потом помню: едем из Киева в поезде…да что там! - бежим…И лютая зимняя ночь проносится за окнами - и повсюду, белыми крестами, горящие деревья, но я уже привык…Все чувства притупились, понимаете? Вышли вон, чтобы не рвать меня на части… Только очень хочется спать. И какая-то движущая сила жизни заставляет бежать вперёд. (пауза) Узким серпом на небе восходит растущая луна. И прямо перед окнами состава раскачиваются ноги повешенных… Длинные, бесконечные ряды повещенных на телеграфных столбах… Я и к этому привык… Иногда, когда совсем закрывались глаза, то горящие крестами деревья сливались с телами повешенных, и казалось, что они распяты и объяты огнём… (пауза) Это горел Киев и близлежащие станицы…

МАРТИН. Я всегда был очень терпелив, Димитрий… Единственное, чего я никогда не мог вынести – это человеческую глупость…Ольга, не слушай его – это просто очень длинные закаты Берлина, я же уже сказал. Они изматывают, как холод зимы…

ДИМИТРИЙ. Ты хороший человек, Мартин…Ты говоришь, чтобы Лёлечка не боялась…Да только вот – наша Лёлечка не из пугливых… «…и жизнь перед нетрезвым взглядом…глубоко так обнажена… как эта узкая спина…у женщины, сидящей рядом…»

МАРТИН. Что? Что ты сказал?

ДИМИТРИЙ. Не я… Мой приятель Ходасевич сказал…

(Входит Гарольд)

ГАРОЛЬД. Рейхстаг горит!

(Пауза)

ДИМИТРИЙ. А дайте ему выпить! (Гарольд молча берёт бутылку со стола и отпивает из горла). Это очень неплохое «Амороне». Под него идут сыр и телятина. На кухне есть немного, если хочешь…

ГАРОЛЬД. Национал-социалисты только что запалили Рейхстаг…

ДИМИТРИЙ (оживлённо) А я говорил! Я же вам говорил… Только Рейхстаг, Гарольд, запалили коммунисты…Я уверен…А ты лучше сядь, посиди…Как говорим мы, русские, - в ногах правды нет!

ГАРОЛЬД. Пока шёл к вам, видел пожар ещё издалека. Думал обойти, срезать дорогу, чтобы добраться быстрее. И вдруг понял, что пылает Рейхстаг, не удержался. Пошёл посмотреть…

ДИМИТРИЙ (смеётся) …это опасно.

ГАРОЛЬД (смеётся)… это опасно. Там нацисты кишат кишмя, как тараканы у «Фроляйн Эльзы» на кухне. Ну, и полиция, конечно же…Прямо при мне – видел, так близко, что мог дотянуться рукой, стоял в тени дерева, но не вышел, - вывели из Рейхстага - этого - как там его? …голландского коммуниста Ван дер Люббе…

ДИМИТРИЙ. Говорю же вам – коммунисты!

МАРТИН (вставая) Ван дер Люббе? Не может быть… Я только что видел его в Амстердаме… Месяца не прошло.

ГАРОЛЬД. Он повернул голову в мою сторону: мы встретились глазами. За его спиной смоляным факелом пылает Рейхстаг. Его волокут…А он поворачивается и смотрит на меня…но не видит…

МАРТИН. Он и не мог видеть тебя, Гарольд. Он почти слепой – коммунист Ван дер Люббе…Он с ранней юности предан идее. И больше у него ничего нет… Как у всех обездоленных…Только страсть и идея…

ГАРОЛЬД. Как бы там ни было, но его обвинили в поджоге… Он был голый по пояс…По версии полиции - он пропитал рубашку бензином, и этого вполне хватило для того, чтобы поджечь Рейхстаг…

МАРТИН (холодно) О, да...Это очень правдоподобно: такой маленький Ван дер Люббе поджёг такой огромный Рейхстаг…

ГАРОЛЬД. По моей версии его будут пытать, чтобы он признался в том, чего не совершал, а потом казнят во имя Третьего Рейха. Он обречён…

МАРТИН. По моей версии всю вину он возьмёт на себя, чтобы спасти своих товарищей…Бедный Ван дер Люббе! Он никогда никого не предаст… Мы когда-то дружили, и, скажу вам, - он был прекрасный товарищ!

ГАРОЛЬД (равнодушно) Говоришь так, как будто прощаешься…

МАРТИН. Я согласен с тобой: Ван дер Люббе обречён. Он был обречён с самого начала. (пауза) Никто из вас даже близко не знает из каких трущоб вышел Ван дер Люббе. Там не было ничего, кроме грязи, отчаяния и нищеты, кроме медленного поступательного движения к смерти с самого рождения. Однажды он спросил: «Скажи, Мартин, а стоит ли эта жизнь того, чтобы так яростно за неё бороться?» Я промолчал. Я никогда не понимал до конца его шуток, точно так же, как не понимал русский пианист шуток русского поэта в Париже…Но где-то глубоко я знал, что он прав какой-то своей безоговорочной правдой…И сейчас я думаю: что именно испытал Ван дер Люббе, когда после своих фабричных трущоб он оказался в Рейхстаге посреди холодного мрамора, каминов и летящих зеркал в позолоченных рамах? За всю свою короткую жизнь ничего подобного он не видел. У него просто не было времени подумать, о том, что в мире существует роскошь… И тут он понял, что всё это он должен немедленно сжечь, и что все 23 года своей однообразной жизни он жил только для того, чтобы всё это уничтожить... Что именно почувствовал он тогда? Что? (пауза) И, да… Да – я прощаюсь!

ДИМИТРИЙ. Узнаю коммунистов. Их воровская повадка. Я их чую… как говорит сегодня свободный немецкий народ. Чую всем своим естеством. Принести в жертву фанатика, напитаться его кровью и ещё на один маленький шажочек приблизиться к своей нищей цели… Гарольд метко их назвал: кухонные тараканы от «Фроляйн Эльзы».

МАРТИН. Ван дер Люббе не фанатик. Он предан своей идее. Он жил, чтобы умереть за неё. И это вызывает несомненное уважение…

ДИМИТРИЙ. Я равнодушен к воровскому кодексу чести... Насмотрелся в России…

(Пауза.Димитрий и Мартин неприязненно смотрят друг на друга).

ГАРОЛЬД. Пока ты тут чуешь вместе со свободным народом, я слежу за политикой. Коммунисты озлобленны и туповаты. На них можно свалить всё, что угодно. И это очень на руку национал-социалистам вместе с их неуязвимым маленьким Адди… Немецкие наци не из брезгливых…

ОЛЬГА. А по мне – так Гитлера нужно высечь и выкинуть из страны!

ГАРОЛЬД. Твои бы слова, Оленька, да Богу в уши… Но только сейчас их партия прошла в парламент, и Гитлер получил неограниченную власть.

ДИМИТРИЙ. О, я уже вижу эту власть!

ГАРОЛЬД. Нет, не видишь! И никто не видит…Народ их очень поддерживает…

ОЛЬГА. И ты боишься?

ГАРОЛЬД. Нет…Да…боюсь, что очень скоро всем нам придётся убраться из Германии.

ОЛЬГА (смеётся) А нам больше некуда бежать, разве ты ещё не понял, Гарольд? Скажи, а почему ты, когда волокли этого несчастного голландца, не вышел из тени?

ГАРОЛЬД. Мне могли набить лицо, Оленька, а оно должно иметь товарный вид, ведь, я выступаю с тобой… И потом - я могу ещё как-нибудь тебе послужить. Чем-нибудь пригодиться…

(пауза)

ДИМИТРИЙ. Значит теперь все главные партии в политике поёт маленький австрийский Адди? Так, может, выпьем за свободную Германию?

ГАРОЛЬД. Хороша шутка, да только бесплотна…Адди не столько смешон, сколько зловещ…

ОЛЬГА. О, Боже! Карлик моих мук..

МАРТИН. И поёт он погано!

ГАРОЛЬД. Народу нравится…

ДИМИТРИЙ. Народ не понимает в искусстве, правда же, Лёлечка? …

ОЛЬГА. Да мне –то что!? (кладёт руку на плечо Мартину)

ГАРОЛЬД (мрачнея) Зато народ понимает в силе..

ДИМИТРИЙ (совсем мрачно) Когда-то давно народу очень нравилось пение Нерона.

ОЛЬГА. Вот как? И когда?

ДИМИТРИЙ. Очень давно, Лёлечка! В древнем Риме…Нас тогда ещё не было на свете. Но, видишь, история повторяется…Нерон, как наш австрийский карлик, любил поиграть с огнём. Он привязывал христиан к деревянным крестам и поджигал их. Так вечерами он освещал дворцовые сады. И чтобы не слышать, как они кричат на крестах, он играл на арфе и пел…Естественно, народ рукоплескал. Он всегда рукоплещет сильнейшим.

МАРТИН (глядя на Ольгу) И всё же однажды ему заткнули рот…

ДИМИТРИЙ. И кто же это был?

МАРТИН. Так, пустяки…Один придворный писатель. Петроний Арбитр. Заткнул ему рот грязной тряпкой: «Боюсь, что ты застудишь свой божественный голос…»

ДИМИТРИЙ. И что народ?

МАРТИН. Молчал, выжидая …(как бы машинально кладёт свою руку поверх руки Ольги)

ДИМИТРИЙ. Так ты, малыш, всё-таки доучился в университете? Это классический текст из школьных учебников по латыни.

МАРТИН. Нет, моя мать была прачкой и не могла сама зарабатывать на жизнь. Пришлось уйти сразу после третьего курса…

ДИМИТРИЙ. Должно быть, сейчас она боготворит маленького австрийского Адди и приветствует своих товарок по прачечной «Хай Гитлер!»? Все прачки от него без ума…

МАРТИН (сдержанно) Нет. Она умерла… Послушай, Димитрий, не называй меня «малышом»... и, пожалуйста, перестань меня оскорблять! Я, ведь, прав, Лёлечка? (Димитрию) Лучше передай бутылку вина…

(пауза)

ДИМИТРИЙ. Я просто хочу спросить – с каких это пор Ольга стала для тебя «Лёлечкой»? … И если ты такой смелый, малыш, возьми грязную тряпку и заткни австрийца! …И, кстати, «Амороне» закончилось. Больше нет…

МАРТИН. Я же попросил, Димитрий. Мне всё сложнее и сложнее сдерживать себя…

ОЛЬГА (перебивает) Митя, мне, мне вина налей! Вот же бутылка…рядом с тобой…

ДИМИТРИЙ. Лёлечка, дорогая, там ничего нет…клянусь! Всё выпили…да…Я выпил и не заметил…

ОЛЬГА. Митя, вот ты такой учёный у нас, да?

ДИМИТРИЙ. Опять смеёшься?

ОЛЬГА. Я вот даже думаю иногда, может тебе в политику податься?

ДИМИТРИЙ. А что такое? Чего я там не видел?

ОЛЬГА. А то, Митя, что австриец уже год, как стал немцем с новеньким немецким паспортом… А ты уже десять лет торчишь в Берлине, и всё без

толку…Только рассуждаешь про Нерона… Как был ты русским, Митька, так и остался…

ДИМИТРИЙ. А что я должен был сделать? Что?

ОЛЬГА. Ну, женился бы, например, на какой-нибудь молоденькой прачке!

ДИМИТРИЙ (сухо) Это очень личное, Лёля! Ты же знаешь. Очень личное. (взрыв смеха)

Ольга поёт стихи Ницше.

ГАРОЛЬД.А «Амороне», действительно, больше нет. Но, может быть, шампанского, друзья? (открывает бутылку). Выпьем за странные времена, которые наступают, и что все мы вместе…ну, хотя бы – пока…

ОЛЬГА. InselderSeligen – островБлаженных. Туда после зараострийцеви греков Ницше отправил всех праведников и поэтов.

ДИМИТРИЙ. И вот мы – здесь.

ОЛЬГА. И Берлин горит…

(пауза. Пьют. Смех.)

ДИМИТРИЙ. Хорошее шампанское.

ОЛЬГА. Митя, дорогой, ты слишком много пьёшь!

ДИМИТРИЙ. Хоть кто-то беспокоится обо мне здесь, на чужбине… Спасибо, Лёля! А-то я уже и отвык совсем.

ГАРОЛЬД. Ты с годами становишься глуп и сентиментален…

ДИМИТРИЙ. Да я просто – русский человек! Это у тебя, Гарольд, как по линейке – вперёд-назад, а наш ум - всеобъемлющ. В нём душа плачет… МАРТИН. Интересно, Димитрий, что ты будешь говорить завтра с утра?

ДИМИТРИЙ. Да подпишусь под каждым словом, малыш… Я слов на ветер не бросаю!

МАРТИН. Я же сказал тебе: не смей называть меня «малышом»…

ОЛЬГА. Помолчи, Мартин…Митя, мой хороший, ты успокойся, я тебя прошу…

ДИМИТРИЙ. А я спокоен, Лёлечка, как никогда! Я просто очень счастлив сегодня!

МАРТИН. Пьяное благодушие.

ДИМИТРИЙ. Сам не знаю, что на меня нашло… Я бесконечно всем сегодня рад, даже тебе, Мартин…

МАРТИН. Польщён…

ДИМИТРИЙ. Да помолчи ты, горе-студент… Пусть лучше наша Лёлечка говорит… Лёля, ты только не сердись, но я выпью ещё…

ГАРОЛЬД. И это – правильно!! (открывает следующую бутылку)

(Пауза.)

(Монолог или речитатив Ольги).

ОЛЬГА. Всё это подчас необъяснимо, но

всё же иногда, то,

что было очень давно,

вот, скажем, 10 или 15 лет назад,

когда-то совсем давно, в ранней юности, я

помню лучше, чем то, что было вчера…

С юности, да нет же – раньше, прежде,

С самого детства – помню только радость и –

- ведь, я же, радостный человек… всегда… всегда… всегда…

И солнце – так искренне светит, и снег искрит до рези в глазах,

до слёз… или вдруг молоко пролилось, а няня мне велит

убрать кукол и книжки… и столько в этом предчувствия счастья,

что – проснёшься с утра – запоёшь… У няни был голос красивый,

целое море звуков…А у учительницы музыки Шарлоты Карловны фон Ашенбах

куда хуже…какой-то высушенный, как неживой…

А мне нравилось,

как няня поёт, и я всё делала, как няня…Шарлота Карловна ругалась,

а потом вдруг сказала, что я – права, что всё правильно пою…

И это – первая вспышка счастья!! А грусть – это слабость. Она

Забирает столько сил, и поэтому я не грустила

почти никогда… И всё же здесь, как ты сказал, Митя? -

- на чужбине, да? всё же здесь – мы все ранены грустью…

(пауза)

Или вот ещё вспышка…Я – девочка 16-ти лет, но уже, очень рано

Влюблённая в одного актёра…Я – девочка – посреди подмосковного

лета…Мы на даче в Балашихе…Папа меня любит, а мама – занята пением… Однажды она долго слушала, как я пою, а потом сказала

одно – единственное «Нет» - мне,

а всё остальное Шарлотте Карловне фон Ашенбах,

как бы через меня, как будто бы меня и не было там

вовсе…Так она сказала:

«Ну вы же понимаете, Шарлотта,

что всё это

просто наша

домашняя радость, что красивая девочка

должна красиво петь,

потому что в этом сильнейшее очарование юности,

но не более…Лёлю могут взять в

хор какого-то хорошего, возможно, даже

столичного театра…Но не

более… Она никогда не будет

ни первой, на даже просто солисткой…А тогда зачем

вся эта жизнь в искусстве, если ты не

первый, не

единственный там? Тогда –

зачем? В искусстве есть только первый номер, а ради

других – просто не стоит…» - и мама всё это

говорила Шарлотте Карловне ласково, очень

спокойно,

полузакрыв глаза, как будто бы меня и вовсе не было рядом!

Как будто бы меня – просто не было никогда!

Она разрывала мне сердце на части, думая, что говорит правду,

думая, что беспристрастна, и я видела, что перестаю для неё

существовать… и вдруг Шарлота Карловна как-то очень по-русски

сказала: «Нет…»

А мама засмеялась, но как-то

совсем отстранённо,

как будто бы уходила от нас навсегда

в какую-то другую жизнь.

«Как же вы, немцы,

всё-таки упрямы…» -

- бросила, выходя… Я ничего не могла –

ни плакать, ни кричать. Я просто сказала Шарлотте,

так же ласково, как моя мать: «Я больше не буду петь…

никогда…» Но Шарлотта снова ответила: «Нет…Ты

уже не можешь не петь. И очень скоро убедишься в этом сама!»

Я больше не буду петь. Я разлюбила…

Нет…

Шарлота Карловна, я больше не буду…

Нет…

Стояло лето. Жара. Кажется – середина июля. Середина середин…

В саду меня окликнул отец: «Детка моя, ты плакала?»

Нет, папа.

Я не верю.

Нет, папа.

Я просто не спала эту ночь.

Детка моя, я не хочу, чтобы ты грустила… я пригласил к нам на ужин

моего старинного друга. Он гостит на соседней даче.

Его фамилия Мейерхольд.

За ужином мать была ласкова, как будто бы я – не я, а новая

комнатная собачка редкой породы. О ней нужно

заботиться. Её нужно холить и баловать. И не ждать от неё

ничего.

Никогда.

Нет.

На Мейерхольда я боялась взглянуть. Он был прекрасен.

Он был из той жизни, которая раз и навсегда закрылась для меня.

Мне показалось на миг за столом, что он пытается

Встретиться со мной взглядом… Ну, да – красивая девочка

Красиво поёт… А мне нужно было совсем другое. Мне было

невыносимо. Я встала и отошла к окну, только чтобы он,

Мейерхольд, не смотрел так в упор на меня.

И вдруг он встал и у всех на глазах

пошёл за мной и совсем, как мой отец

сказал: «Детка,

я часто хожу по утрам

мимо вашего дома…» И мне захотелось сказать что-то

очень злое,

но я не знала – что…чтобы он больше

не говорил со мной. Мне было невыносимо. «И что же вы

видите каждое утро?» - «Скорее слышу…чудный молодой голос…Это вы?»

Нет.

«Детка – детка, вырастайте поскорей… я бы хотел, чтобы вы у меня

пели Блока…Такие голоса я не забываю..»

Нет…

Но он почему-то засмеялся.

Нет…

Но он смотрела на меня в упор.Он не

сводил с меня глаз. Он взял

меня за руки и сжал мне пальцы почти

до боли… Я
чувствовала, что горю. Медленно

сгораю, но пальцы так

и остаются ледя –

ными нет…нет…. нет…

В 18-ом году, в пассаже Сан-Галли, я пела в «Незнакомке»…

(пауза)

(На улице грохот.Крики)

ОЛЬГА. Что это? Выстрелы?

ГАРОЛЬД. Нет, это фейерверки…Немецкий народ вступает в новую жизнь!

МАРТИН. Ещё шампанского? (Хлопает пробка.Смех. Точно так же, как в начале сцены, Димитрий и Мартин встают с мест и закрывают занавес с двух сторон, как «арапчата в театре Мейерхольда». Затемнение.)