Осколок первый.

Наши дни. Глубокая ночь. Контрабасист Гарольд лежит на полу перед задёрнутым занавесом «Острова Радости».Важно то, что вся сцена нереальна.Возможно, это сон Гарольда.

ГАРОЛЬД. Я думал –

Фергусон – собака умер, а он

дал мне в морду.

Я думал –

Фергусон – собака – гений, а он

снова дал мне в морду.

По большому счёту я бы

хотел быть

как он,

Фергусон

из перехода на Розенталерплатц, а ещё лучше –

им… Фергусон – это Диоген. Диоген жил

в бочке, а этот живёт на газете в метро, ближе к выходу на

Кастаниеналлее. И это его действительный адрес на

сегодня. У нас в Берлине – несколько другой климат: зимой на

открытом воздухе бывает свежо даже для

Фергусона, для таких, как он…

(Прицельный, направленный свет ночника или карманного фонарика скользит то по полу, то по стенам, случайно задевая Гарольда. Это Наташа посреди ночи спустилась в бар и что-то ищет. Они с Гарольдом не замечают друг друга.)

ГАРОЛЬД. Наташа, ты здесь?

НАТАША. Нет…

ГАРОЛЬД. А – зря …(пауза) Если хорошая погода, то он, Фергусон,

иногда поднимается из перехода на

трамвайную остановку. И как-то не так давно

я встретил его, кажется, в конце марта…

Мы играли в Аккуде, а он лежал на

снегу, на солнце, на картонке –

разобрал коробку из-под

пылесоса, и что бы солнце не слепило прикрыл глаза

защитными очками, кстати, довольно дорогими…

Скажу ещё, что на нём

было приличное пальто, возможно,

его опять приодели в приюте…

Наташа, ты здесь?

НАТАША. Да нет же… говорю тебе…

ГАРОЛЬД. А – жаль …(пауза) Я стоял над Фергусоном и думал –

спит ли он, или мы смотрим друг на друга, так как

его глаза были скрыты под чёрными стёклами

очков. «Да, -

- сказал я, наконец, Фергусону, - что я могу для тебя

сделать? Наверное, нужно отойти и не

закрывать тебе солнце?» -

- «Нет, что ты, - ответил мне Фергусон, -

- я как раз собирался полежать

в тени…И потом – эти панки из Севастополя

достали меня…» -

- «Почему?» -

- «Громкие… Но, кстати,

один из них – неплохой ударник, тебе бы

понравился, а второй –

недурно говорит по-английски…Но это

неважно…» - «Неважно, - повторил я

за ним. – Этому я научился у тебя.» - «О, да,

раньше ты не умел…»

И как-то стало легко.

Мы за-

смеялись, Фергусон снял очки…Наташа…

НАТАША. Нет…

ГАРОЛЬД. Напрасно …(пауза) Я спросил его:

«Почему ты так живёшь?»

А он спросил: «Почему так живёшь ты?»

«У меня много всего есть», -

сказал я. «У меня больше, -

- тут же сказал он. – Но не сотрясай понапрасну воздух

глупыми словами. Лучше глубже

дыши. Весна. Март»…

НАТАША. Вы стоите друг друга…

ГАРОЛЬД. Наташа, я сплю?

НАТАША. Ты спишь всю жизнь, Гарольд, сколько тебя помню …(находит на полу ящик со старыми бьющимися пластинками).

ГАРОЛЬД. «Вся разница между нами…» -

сказал он мне…

НАТАША. Да никакой…

ГАРОЛЬД. Нет, ты дослушай…

«Вся разница в том, что ты

находишься внутри этого мира и видишь

только свои проекции, а я

нахожусь снаружи и вижу его таким,

какой он есть…»

НАТАША (раскидывает пластинки по полу) Не то…Не то…Не то…

ГАРОЛЬД. Наташа, подожди!

НАТАША (вместо того, чтобы отбросить следующую пластинку, рассматривает её) «Не покидай, я умоляю,

побудь ещё хоть час со мной…

Я так люблю, я так страдаю ...» (отбрасывает прочь) Не то!

ГАРОЛЬД. Что ты делаешь?

НАТАША. Забираю свои вещи.

ГАРОЛЬД. Это мои пластинки!

НАТАША. Это пластинки Ольги. Они тебе больше не пригодятся в твоей новой жизни… (напевает) «Я таклюблю, я так страдаю, // и предан всей тебе душой, // ах, как силён миг расставанья…»

ГАРАЛЬД. Если бы ты услышала меня, то, возможно, когда-нибудь, я бы услышал тебя тоже…

НАТАША. А разве это важно? Кажется так научил тебя твой Диоген?

ГАРОЛЬД (вслушивается) Какой голос у тебя!

НАТАША. А ты только сейчас услышал, дорогой? Отдай эту пластинку! Она – моя… (вынимает пластинку у него из рук) И эта моя тоже… «Ах, как силён миг расставанья, // скажи, зачем разлука мне?» Говорю тебе, Гарольд, отдай пластинку!

ГАРОЛЬД. Так, вот, - Фергусон…

НАТАША. Гарольд, отдай! (оба тянут к себе пластинку)

ГАРОЛЬД. Фергусон с Розенталерплатц сказал мне:

«Ты крутишься, как заезженный диск вокруг своей оси, и

этот мир высекает из тебя нужную мелодию…»

НАТАША (напевает) «Не покидай, я умоляю…// Побудь ещё, хоть час со мной…» (снова засмеялась)

ГАРОЛЬД. А как нужно? - «А нужно – наоборот… -

- так он, Фергусон, мне сказал. – Вот сейчас я

сдвину этот мир, но только слегка, чтобы ты

увидел, что можно

с ним сделать…Чтобы только

показать тебе…»

НАТАША. Ты сдвинешь, Гарольд?

ГАРОЛЬД. Да нет же, нет…Куда мне!

НАТАША. Вот и я думаю: куда?

ГАРОЛЬД. Какой голос у тебя

всё- таки… И я говорю:

«Фергусон, что ты можешь дать мне?

Такой, как ты – такому, как я?» -

«Ровно столько, сколько ты

можешь взять, - засмеялся Фергусон. – И почему ты считаешь, -

- и тут он раскинул руки, показывая широту

воздушного простора. Прошёл трамвай, прозвенев…-

- Почему ты считаешь, что

между мной и

тобой

такая уж большая разница? -

Солнце стало слепить, и он снова

надел очки. – Я могу то, что можешь

ты…Но главный вопрос в том: сможешь ли ты то,

что я

покажу тебе? Чего я от тебя захочу?» Я стал уставать

от этого человека: «Давай я всё-таки отойду,

чтобы не закрывать тебе

солнце…» Фергусон снова

засмеялся, и вдруг я поймал себя

на мысли, что мне

неприятен

его смех, его преимущество

надо мной,

что этот,

лежащий на картоне из-под пылесоса «Сименс», опустившийсябродяга,

в общем-то, задевает меня…И тогда я

сказал себе: «Он же

безумен», и мне

стало полегче… «Я же сказал тебе

в самом начале:

Я хотел полежать в тени…-

- повторил Фергусон и мне

снова стало гадко.

– Но тебе, действительно,

нужно идти…У меня следующий посетитель…»

(Гарольд подходит к задёрнутому занавесу, но не решается его открыть).

НАТАША. Оставь, Гарольд…Всё равно твой театр назывался: «Хотел, но боялся…»

(теперь Наташа - за маленьким круглым столиком. Сверху льётся холодный свет то ли фонаря, то ли неоновой вывески. Получается, что она сидит одна на зимней улице Берлина. Срывается снег.)

ГАРОЛЬД.Следующим посетителем Фергусона

была чёрная девчонка Оту, -

(Наташа не слышит.Водит пальцем по поверхности стола, как будто что-то рисует или записывает.)

- да, очень смешное имя, -

- совсем, как телефонная компания…Чёрная, как

сажа – девчонка из какой-то

африканской страны. Она не

говорила ни по-немецки,

ни по-английски, ни на одном

языке, кроме

языка своего племени… Оту!

(Наташа медленно поднимает голову, слабо улыбается Гарольду, пытаясь его вспомнить.Потом снова пишет что-то пальцем на столе.)

Ты не хочешь со мной говорить?

Ну-ка, что ты здесь написала?

(читает) «Li-liMar-len…»

Сейчас тебя зовут

Лили Марлен?

И кто же тебя так назвал? Кто дал тебе

новое имя? Оно не твоё, Оту, детка! Лучше не начинай…

(пауза)

Молчишь, да? Но, может быть, ты хотя бы

научилась писать? Или знаешь пару слов

по-немецки?

(Наташа качает головой)

Я не

уверен насколько

подходит тебе твоё

новое имя Лили Марлен, потому что, если честно,

я был приятно удивлён, увидев, что

последний посетитель Фергусона, лежащего на мартовском снегу, -

- это ты… Просто однажды ночью,

встретив тебя на улице,

я понял, что очень скоро ты… -

- ты сидела одна, чёрная, бесконечно

вытянутая девочка Оту, - всё время спотыкаюсь

о твоё имя! – ты мёрзла

в узкой заношенной куртке у

витрины, закрывшегося на ночь кафе, за

маленьким круглым столиком, пристёгнутым цепью за

единственную ножку. Срывался

крупными хлопьями снег и ложился

толстым слоем на поверхность

столика и набивался в складки на

рукавах и воротнике твоей куртки. Ты мёрзла…

И получалось –

чёрная, как берлинская ночь, девочка Оту,

обведённая траурной рамкой

белого, ново-

рождённого снега, склонив остриженную голову

на бок, водит узким пальцем по

столу…Палец увязает в снегу.

И ни одна из проезжающих машин не

останавливается, но все они слепят

вспышками фар…Наверное, так же ослепил тебя Берлин

после южно-африканского солнца?

Я сразу понял что,

очень скоро ты…

Дня через три…

После нашей встречи

мне приснился сон, как ты, совсем одна,

босиком,

грациозно переступая упругими ногами по

тлеющему снегу ночной зимы,

идёшь по улице и тащишь за собой,

пристёгнутый на длинную цепь, огромный, пустой

чемодан, который подпрыгивает и грохочет, но ты

не можешь его бросить, а он всё никак

не может отцепиться…

Мимо тебя проезжает поток машин,

но тебе уже давно всё равно,

ты даже уже не

прикрываешь глаза рукой, и даже не

пытаешься закрыться.

Ты просто идёшь,

ты просто идёшь,

ты просто идёшь и, наконец, ты

уходишь…

Маленькая девочка Оту! В тот миг, когда я

увидел тебя в первый раз,

я сразу же понял, что очень скоро

ты уйдёшь навсегда

из нашего мира…

(Наташа встаёт из-за столика и снова сосредоточенно перебирает пластинки на полу)

Что ты ищешь, Наташа?

НАТАША. Не твоё дело.

ГАРОЛЬД. И как же я был удивлён, когда

увидел, как Оту, из той ноябрьской, берлинской ночи,

легко присела перед Фергусоном на снег, и они о чём-то

заговорили. Фергусон

внимательно слушал её, а потом снял очки и вытер глаза. А мне

в след показал три сложенных пальца, что означало: «Приходи

через три дня…»

НАТАША. Ну, вот…Нашла, наконец-то …(ставит пластинку на патефон)

ГАРОЛЬД. Что это?

НАТАША. Да так… Один дребезжащий тенорок заходил пару раз к Ольге …(оба вслушиваются. Длинный музыкальный проигрыш).

ГАРОЛЬД. Я что-то не понял: он петь будет, вообще?

НАТАША. Нет, он передумал …(Встаёт, подбирает охапку пластинок.Идёт к выходу. Пластинки падают).

ГАРОЛЬД. Наташа, а что это было?

НАТАША. Да, ерунда! Забудь …(напевает) «Мне бесконечно жаль, твоих несбывшихся мечтаний, // И только боль воспоминаний, язвит меня…»

ГАРОЛЬД. Я бы спел «гнетёт»…

(Наташа уходит. Гарольд рывком распахивает занавес «Острова Радости». Кажется, что только что закончилась ночная пирушка, и посетители, нехотя, разошлись…Открыто окно. Яркое, ослепительное утро.)

ГАРОЛЬД (отпивает из бокала на столе) Какое хорошее «Амороне»… Наташа, Наташ…А ты, вообще, здесь была?