![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Протоколы воспроизведения 6 страница
Если накопленные таким образом данные позволяют частично восстанавливать активацию нейронных систем, которая сопровождала возникновение перцептивных символов, то становится возможной симуляция объектов, действий, событий и даже интроспективных состояний (см. ниже) в их отсутствие. Работа с внутренней, ментальной моделью ситуации — важнейшее допущение когнитивного подхода в целом (см. 2.2.1). Поскольку, с точки зрения Барсалу, эта модель имеет в своей основе перцептивный характер, она легко включается в непосредственное восприятие, во всяком случае при отсутствии ее конфликтов с физической
ситуацией30. Такое объединение абстрактной информации о типах (types) объектов и событий с конкретными примерами (token) и есть акт категоризации. Категоризация непосредственно переходит при этом в процессы вывода, обеспечивающие выход понимания за пределы непосредственно данного. Так, увидев самолет, появившийся над аэродромом, мы воспринимаем его в контексте нашего концептуального знания об этой категории объектов. Это означает, что мы перцептивно моделируем и те признаки, которые в принципе не могут быть увидены — пилотов в кабине, пассажиров, их багаж, топливо в баках и выпускаемое для посадки шасси. В то же самое время восприятие этого самолета обогащает перцептивное понятие (фрейм) САМОЛЕТ, скажем, за счет включения в него информации о фирменной раскраске или необычном хвостовом оперении. Насколько абстрактными в действительности могут быть системы перцептивных символов? Чтобы доказать возможность перцептивной репрезентации любых, даже самых общих понятий, Барсалу указывает на существование целого ряда дополнительных механизмов. К ним, наряду с упоминавшимися механизмами селективного внимания и фреймового структурирования знаний, относятся метафорический перенос, а также репрезентация собственных внутренних состояний, включающих аффективные состояния и эмоции. При так называемом метафорическом переносе абстрактные понятия репрезентируются с помощью перцептивных символов из других, концептуально более освоенных семантических областей. В самом деле, каждый из нас может легко привести примеры образов, символизирующих такие абстрактные понятия, как ЧЕСТЬ, ПОКОЙ или ГНЕВ. Метафорический перенос и близкие к нему умозаключения по аналогии относятся к фундаментальным операциям (метапроцедурам) нашего мышления и будут подробно рассмотрены в последующих главах (см. 7.4.2 и 8.1.3). Еще одним механизмом, которому Барсалу склонен придавать даже большее значение, является включение в число комбинаторно используемых перцептивных символов нейрофизиологических коррелятов проприоцепции и воспринимаемых интроспективно состояний. В самом деле, приведенные только что примеры абстрактных понятий естественно ассоциируются с некоторыми идеомоторно проигрываемыми действиями (либо отсутствием таковых — ср. ПОКОЙ) и рефлекси-руемыми аспектами эмоций. В этом отношении точка зрения Барсалу совпадает с мнением представителей когнитивной лингвистики (см. 7.3.2), считающих, что телесные ощущения и эмоции представляют собой естественный источник метафор и аналогий для других, более абстрактных концептуальных областей (например, Lakoff & Johnson, 1999).
Перед тем как подвести итоги, рассмотрим подход Барсалу к введению в перцептивную систему знания функции отрицания («Неверно, что...»). Это вопрос принципиально важен, так как отрицание есть абстрактная операция, составляющая основу любого логического исчисления (см. 5.3.1 и 8.2.3). Согласно теории перцептивных символьных систем, истинность некоторого представления (то есть модели ситуации) есть успешность его соотнесения с действительностью. Невозможность такого соотнесения означает ошибочность ментальной модели, точно так же как и описывающей ее пропозиции. Так, если мы активируем понятия-фреймы НАД, САМОЛЕТ и ОБЛАКО, то ментальная модель будет репрезентировать самолет, пролетающий над облаком. Предположим, однако, что при этом нами воспринимается облако без какого-либо летательного аппарата над ним. Подобное несовпадение восприятия и ментальной модели означает ошибочность симуляции и эквивалентно выражению «Неверно, что над облаком находится самолет». Следовательно, чтобы начать осуществлять отрицание перцептивных символов, нужно научиться моделировать ситуации, которые в определенном — а именно отрицаемом — отношении отличаются от воспринимаемой действительности. Формирующийся в процессе такой контрфактической активности «фрейм отрицания» может в дальнейшем использоваться, как и любой фрейм, продуктивным образом, то есть в комбинации с другими понятиями-фреймами, например для выражения содержания «Верно, что над облаком нет самолета» (см. 8.1.3). Предпринятая Барсалу попытка обоснования сенсуалистской трактовки познавательных процессов (см. 1.1.2 и 1.2.1) представляет значительный интерес и не сводится, как считают некоторые критики, к «изобретению сломанного колеса». Он не только включил в свои соображения современные данные о нейрофизиологических механизмах восприятия, внимания и воображения, но и продемонстрировал возможность описания концептуальных структур как преимущественно невербальных репрезентаций. Вместе с тем, эта теория не дает ответа на ряд существенных вопросов. Один из них — вопрос о направленности внимания, играющей столь важную роль в селекции перцептивных символов. Откуда мы знаем, оставаясь в рамках системы перцептивных символов, на что обращать внимание? Конечно, существуют объективные признаки предметности, такие как трехмерная телесность (см. 3.3.3), но они слишком неспецифичны для формирования системы понятий. Точно так же проблематичными оказываются процессы эндогенной селекции и контроля, которые составляют основу симуляции сенсорных и сенсомоторных состояний. Произвольность внимания зависит от мотивации, а также от использования речи (самоинструкции) для постановки или смены целей наших действий (см. 4.4.2). Барсалу признает, что словесное обозначение делает возможной произвольную активацию нейрофизиологических механизмов. Но с этим признанием мы возвращаемся на позиции 80 двойственной детерминации концептуальных структур — собственно J сенсомоторного опыта и системы культурно-исторических значений, фиксированных в языке. В самом деле, лишь часть наших знаний имеет эмпирических характер31. Например, как показывают результаты латентного семантического анализа, упоминавшегося нами в начале данной главы (см. 6.1.1), существенная концептуальная информация содержится уже в простых статистических данных о вероятностях определенных словосочетаний. В контексте реального социального взаимодействия происходит усиление и артикуляция процессов передачи опыта, в частности, за счет неоднократно упоминавшегося механизма совместного внимания (Tomasello, 1999b)32. Еще одно замечание состоит в необходимости учета уровневой гетерогенности когнитивных процессов. Если восприятие, семантическая категоризация и память (включая репродуктивное представливание предметов) ориентированы на ситуацию, то для планирования действий, решения задач и творческого воображения скорее характерны отстройка от ситуации и работа с метальными моделями возможных (и, что существенно, невозможных — см. 8.3.2) ситуаций. Это различение позволяет говорить о двух уровнях высших символических координации — уровне концептуальных структур Ε и уровне метакогнитивных координации F (см. 5.3.2 и 8.1.3). Метакогнитивные процессы опосредованы работой эволюционно новых, префронтальных областей коры. Но и концептуальная обработка в значительной степени вынесена за пределы модально-специфических областей мозга. Нейрофизиологические данные свидетельствуют о том, что обработка абстрактной семантической информации связана в основном с височными и (левыми) фронтальными долями. Выявление роли сенсомоторных координации только оттеняет значение механизмов межличностной кооперации и речевого общения, которые мы рассмотрим в следующей главе.
32 Примером роли социальной поддержки в формировании концептуальных структур 6.4.3 Наивная физика и психология обыденного сознания Изучение обыденного сознания и его практического выражения — здравого смысла — представляют собой одну из увлекательных, хотя и не всегда бесспорных глав когнитивных исследований. В течение длительного времени в этой области доминировал историко-литературоведческий и лингвистический анализ. Так, популярной темой многих исторических работ является обсуждение особенностей массового сознания на различных этапах развития космогенических представлений, в частности, их изменение при переходе от Средневековья к Возрождению и несколько позднее, в 16-м — первой половине 17-го века, когда, по'замечанию Рассела, «Васко да Гама и Колумб раздвинули границы мира, а Коперник — неба» (см. рис. 6.14). В начале 20-го века задача изучения претеоретических, или «наивных», представлений была поставлена феноменологией и близкой к этому направлению философии гештальт-психологией. «Подобно другим наукам, — писал Вольфганг Кёлер в одной из своих главных работ, — психология может иметь только одну исходную точку: мир — такой, каким мы его наивно и некритически воспринимаем» (КоеЫег, 1947, р. 1—2).
Образцом для самых ранних психологических работ в этой области послужили эксперименты Кёлера (КоеЫег, 1924) по исследованию интеллекта человекообразных обезьян, проводившиеся им во время интернирования на острове Тенерифе (см. 1.3.1). Термин «наивная физика» был впервые использован берлинскими психологами Отто Липманном и Гельмутом Богеном (Lipmann & Bogen, 1923), проанализировавшими, каким образом школьники решают простые механические задачи, типа задач на использование рычагов, на занятиях в классе и на практике. Оказалось, что вместо теоретического знания в основе представлений школьников о механике часто лежит непосредственное зрительное впечатление. В современной литературе в связи с этим обычно говорят о роли наглядных, квазипространственных ментальных моделей (см. 8.2.2). Системы представлений, образующие основу наших практических знаний о механических взаимодействиях, до сих пор обнаруживают большее сходство с аристотелевской, чем с галилеевской физикой. Например, важной прикладной задачей, интересовавшей работодателя Галилея герцога Тосканского, было определение траектории полета артиллерийского ядра. Согласно господствовавшим тогда представлениям, снаряд, выпущенный горизонтально, будет некоторое время, замедляясь, лететь горизонтально, а затем просто упадет вниз. Галилей показал, что, если отвлечься от сопротивления воздуха, движение может быть описано как векторная сумма двух независимых движений: горизонтального движения с постоянной скоростью (закон инерции) и вертикального движения со скоростью, возрастающей пропорционально времени, которое прошло с момента выстрела (закон свободного падения). Иными словами, снаряд будет двигаться по параболе. Казалось бы, в наши дни это должна быть общепризнанная точка зрения. Тем не менее исследования, проведенные с похожей задачей определения траектории движения ядра, падающего с летящего в одном и том же направлении с постоянной скоростью и на постоянной высоте самолета, выявили значительный разброс в ответах испытуемых (McCloskey, 1983)33. На рис. 6.15 показаны четыре варианта предлагавшихся на выбор ответов. В условиях задачи испытуемым в явном виде предлагалось игнорировать сопротивление воздуха и присутствие ветра. Правильным является вариант (А), согласно которому ядро падает по параболической траектории и в момент соприкосновения с землей самолет находится прямо над ним. Однако лишь около 40% испытуемых остановилось на этом варианте, причем очень немногие из них отмечали существенность места падения в связи с положением самолета. Большинство предпочитали другие ответы, например такой, который скорее напоминает не движение тяжелого металлического тела, а движение парашюта, зависающего под пролетающим самолетом и опускающегося, при отсутствии ветра, в месте, над которым самолет уже давно пролетел (ср. рис. 6.15Г). В своих объяснениях испытуемые обнаружили особые
Рис. 6.15. Четыре ответа, предъявлявшиеся на выбор в задаче определения траектории падения объекта с летящего самолета (по: Mç Closkey, 1983). проблемы с пониманием закона инерции. Для них была типична вера в необходимость постоянно возобновляемых толчков, без которых энергетический импульс (то есть, по сути дела, аристотелевский «импетус»), сообщенный объекту, будет гаснуть и движение прекратится. Конечно, и эту, отчасти «догалилеевскую», точку зрения нельзя считать иррациональной, так как испытуемые, по-видимому, просто не могли отстроиться от своего повседневного опыта, свидетельствующего о присутствии оказывающей сопротивление движению среды. В другом недавнем исследовании наивной физики (Hecht & Proffitt, 1995) испытуемым предлагалось выбрать правильное изображение жидкости в сосуде, напоминавшем по виду пивную кружку: в разных изображениях независимо варьировался наклон сосудов и наклон поверхности жидкости. Понятно, что поверхность жидкости должна быть параллельна поверхности Земли, причем независимо от наклона сосуда. Однако испытуемые чаще выбирали изображения, на которых жидкость была несколько наклонена в направлении наклона сосуда. Эта ошибочная оценка увеличивалась в случае привлечения экспертов — мюнхенских барменов, работающих на знаменитой пивной ярмарке «Октоберфест». Объяснение опять же нужно искать в зрительном опыте — при быстром переносе наполненных кружек поднос должен быть наклонен в направ- лении вектора ускоренного движения. Это необходимо для компенсации отклонения суммарного вектора влияющих на жидкость сил от гравитационной вертикали, иначе кружка может упасть, а пиво выплеснуться. Если перцептивный опыт столь существен, то не удивительны проблемы, связанные с пониманием потерявшей наглядную очевидность «постклассической» физики 20-го века (см. 8.3.2). Естественно задать вопрос, почему была утрачена очевидность? Скорее всего потому, что наше восприятие изначально направлено на спецификацию подвижных предметов в объемном пространственном «каркасе» (см. 3.4.2). Понятие времени возникает позднее и на совершенно другом уровне, в контексте припоминания личностно значимых событий (см. 5.3.2 и 8.1.1), причем для описания свойств времени мы опираемся на концептуальные метафоры из более известной области пространственных отношений (см. 7.4.2). Современная физика оперирует понятиями, парадоксальными с точки зрения формирующейся таким образом наивной модели мира. Так, физика макромира (специальная и общая теория относительности) использует понятие единого пространства-времени и, подчеркивая относительность выбора систем отсчета, одновременно ограничивает возможную скорость движения некоторой константой — скоростью света. Не менее парадоксальным образом для обыденного сознания физика микромира (квантовая механика) объединяет свойства предметов и среды — понятие волны/частицы — и дает вероятностную (а не детерминистскую) трактовку свойств элементарных частиц в форме соотношения неопределенностей их параметров34. Все это подтверждает мнение Гибсона (см. 9.3.1) об ограниченной применимости современных физических моделей в психологии: «Под влиянием успехов атомной физики некоторые мыслители пришли к выводу, что наше земное окружение, состоящее из поверхностей, предметов, мест и событий, является фикцией... Однако перенос закономерностей микромира на восприятие реальности полностью ошибочен. Мир можно анализировать на разных уровнях, от субатомного до земного и космического. На одном полюсе существуют физические структуры порядка миллимикронов, на другом — световых лет. Но для живых существ несомненно более важным и адекватным является промежуточный сегмент, в масштабе от миллиметров до километров. Он более адекватен уже потому, что в этом случае мир и животные оказываются сопоставимы друг с другом» (Gibson, 1966, р. 211).
Еще одним важным источником данных об особенностях обыденного сознания стали работы культурных антропологов, прежде всего Клода Леви-Стросса, и исследователей развития психики ребенка — начиная с Пиаже и кончая такими современными авторами, как Томас Бауэр (см. 3.4.3), Норберт Бишоф (см. 6.3.3), Элизабет Спелке (см. 5.4.1) и Йозеф Пернер (см. 8.1.1). В частности, категории наивной психологии (или, как ее предпочитают называть в философской и антропологической литературе, folk psychology) обнаружили чрезвычайное разнообразие имплицитных и более явных, эксплицитных форм, демонстрирующих развитие в течение всей жизни человека. В последующих главах мы подробно остановимся на одном из важнейших этапов этого развития, связанных с осознанием различий собственных знаний и знаний других людей. Здесь мы рассмотрим лишь отдельные примеры категорий наивной психологи в их связи с языковыми значениями. Выдающуюся роль в выявлении категорий наивной психологии играет изучение лексической семантики, опирающееся на интуицию носителей соответствующих языков. Так, кросскультурный анализ выявляет во многих языках и культурах мира своеобразную оценочную асимметрию концептуального пространства, связанную с эгоцентрическими координатами тела (интересно, что такая асимметрия отсутствует в «когнитивных картах», то есть репрезентациях собственно пространственного окружения — см. 6.3.2). В табл. 6.1, составленной по данным американского антрополога Джека Гуди (Goody, 1977), приведены типичные компоненты лексем, ассоциируемых с понятиями «левое» и «правое» в культуре племени Ниоро (Восточная Африка). Аналогии можно легко найти и в европейских языках, в частности, в русском словоупотреблении: «левые заработки», но «правое дело». Заметим, что в советский период истории России одновременно (и в соответствии с давно забытым прецедентом — расположением партий в зале заседаний французского революционного конвента в конце 18-го века) в политическом отношении левое предпочиталось правому, так что сторонники зарубежных левых партий и движений почти автоматически зачислялись в потенциальные союзники, а от представителей правых Таблица 6.1. Левое и правое в символической классификации Ниоро (по: Goody, 1977)
политических взглядов принято было ожидать любых неприятностей. Рассматривая аналогичные этнографические примеры в традиционных культурах Африки, Гуди отмечает, что релевантные отношения всегда выбираются на контекстуальной основе, поэтому ни в одной из культур семантические таблицы эквивалентности/противопоставления (подобные вышеприведенной табл. 6.1) не следует трактовать как универсальные, применимые при всех обстоятельствах35. Анализ лексической семантики демонстрирует фактическое существование в каждом языке довольно детальной имплицитной модели человека. На материале русской лексики соответствующую реконструкцию провел Ю.Д. Апресян (1995, с. 348—388). Такой, скорее феноменологический анализ выявляет ряд интересных особенностей наивной психологии. Прежде всего, наивная психология (по крайней мере, в ее нормативном русскоязычном варианте), по-видимому, оказывается вариантом когнитивной психологии. Согласно этому анализу, на самом верху пирамиды определяющих поведение человека ментальных конструктов оказываются «ум», «сознание» и «понимание». Непосредственная реализация целей действий определяется механизмом воли, а основным сдерживающим волю фактором является совесть16. При относительной пассивности и готовности к компромиссам (совесть «можно потерять» и с ней «можно договориться») последняя, как подчеркивает Апресян, иногда обнаруживает удивительную способность «пробуждаться» в, казалось бы, безнадежных случаях. Методологически эти исследования опираются, главным образом, на интуицию, но используют также и функциональную интерпретацию разнообразия лексики, удачных метафор и устойчивых фразеологических оборотов — если имеется два или более похожих слова (оборота), то это «зачем-то нужно», между ними должно быть имеющее некоторый смысл различие. Проиллюстрируем это на примере слов, обозначающих эмоциональные состояния. Анализ этой части лексикона выявляет
56 Исследователь мотивации Хайнц Хекхаузен заметил однажды, что научная психо роль внутреннего контроля поведения и субъективных состояний (см. 4.3.1 и 9.4.3). Так, рассмотрение соответствующей лексики показывает, что практически каждая выделяемая в психологии базовая эмоция представлена в языке, как минимум, двумя терминами, различия между которыми можно трактовать с точки зрения присутствия или потери произвольного контроля. Контроль теряется при увеличении интенсивности эмоций, когда радость переходит в экстаз, гнев в ярость, а страх в панику. На основании лексико-семантического анализа В.Ю. Апресян и Ю.Д. Апресян (Апресян, 1995, с. 453—465) также отмечают избирательность связи негативных эмоций с сенсорными ощущениями: страх обычно ассоциируется с холодом («Все похолодело внутри»), гнев — с теплом, а отвращение — с соответствующими вкусовыми и обонятельными впечатлениями. Эти различия остались незамеченными в психологических работах, со времен Вундта трактующих эмоциональную оценку как одномерную шкалу (см. 2.2.1). В современной когнитивной лингвистике анализ системы метафор и фразеологических оборотов, задающих семантические поля ключевых понятий наивной модели мира, становится чрезвычайно популярным методическим подходом (например, Koevesces, 2005; Lakoff, 2005). Описываемые таким образом феномены, однако, требуют дальнейшей междисциплинарной проверки, без которой этот подход чреват опасностью сверхгенерализации частных примеров и проекции собственных теоретических представлений на многозначный лексический материал. Так, спорным представляется тезис об эгоцентричности языка наивной модели, иллюстрируемый парами дейктических (указательных) слов (Я-ТЫ, ЗДЕСЬ-ТАМ, СЕЙЧАС-ТОГДА, ЭТО-ТО) и примерами из высокой литературы (Апресян, 1995). Проблема состоит в том, что в непосредственном общении, то есть вне письменной речи, на которой основан такого рода анализ, мы сплошь и рядом используем язык экзоцентрическим образом, из перспективы другого человека. Кроме того, в целом ряде языков (по некоторым данным они составляют до трети из примерно 6000 всех известных сегодня языков) лексика пространственной ориентации построена на абсолютной — экзоцентрической, а не эгоцентрической, как в русском или английском, — системе координат (см. 8.1.2). Это многообразие средств дейксиса может объясняться тем, где главный нейропсихологический «субстрат» наивной модели мира, а именно уровень концептуальных структур Е, рекрутирует фоновые операции пространственной локализации — на уровне С (эгоцентрические координаты целевых движений), D (экзоцентрическая, предметная система координат) или F (гибкая ориентация, центрированная на значимой личности). Поэтому во многих языках и культурах для того, чтобы осуществить самый эгоцентрический речевой акт, а именно назвать себя, необходимы сложные вычисления. Например, в японском языке для выбора подходящей формы местоимения «я» в разговоре нужно учесть свой возраст, возраст человека, с которым происходит общение, и, наконец, свой относительный социальный статус. Собеседник попеременно выступает при этом то в качестве фоновой системы отсчета, то в качестве фигуры.
|