Очерки жизни и творчества писателей 5 страница. Однако в главке «О любви» упоминается, что Теркин не женат: «не случилось никого | проводить в дорогу

Плакать некому о нем.

Однако в главке «О любви» упоминается, что Теркин не женат: «Не случилось никого | Проводить в дорогу. | Полюбите вы его, | Девушки, ей-богу!». Дело и том, что каждая главка писалась как самостоятельное законченное произведение. Пушкинское «проти­воречий очень много, но их исправить не хочу» вполне применимо и к «Книге про бойца». Иногда подобная противоречивость высту­пает как прием, сознательно использованный автором. Так, в од­ной из глав встречаются и споря г друг с другом два Теркиных.

Все произведение Твардовского пронизывает лейтмотив жесто­кости природы, изуродованной войной, по отношению к челове­ку. Главный герой окружен пространством, мало пригодным для жизни. С эпической обстоятельностью нарисован пейзаж:

На могилы, рвы, канавы,

На клубки колючки ржавой,

На поля, холмы — дырявой,

Изувеченной земли.

На болотный лес корявый.

На кусты — снега легли.

Зимний пейзаж — то, что у Пушкина, скажем, или у Тютчева составляло предмет поэтического очарования, теперь ранит душу противоестественной обезображенностью. Земная поверхность пре­вращена в «мерзлую груду» снега и грунта. Люди дни и ночи про­водят «возле танков и орудий | И простуженных коней». Автор при­касается к тому, что называется настроением поколения, проявлением национального характера. Вчитаемся в строчки о наших бойцах на фронте в первый год войны:

...И лихой нещадной стужи

Не бранили, как ни зла:

Лишь бы немцу было хуже,

О себе ли речь там шла!

И желал наш добрый парень:

Пусть померзнет немец-барин.

Немец-барин не привык,

Русский стерпит — он мужик.

Смена типа рифмовки (сначала перекрестная, затем смежная) выпукло выделяет строфу, которая несет особую смысловую на­грузку, подчеркивает афористичность речи героев, их тяготение к шутке. Читателю и в голову не придут газетные слова о самоотвер­женности, самоотречении. В непритязательности, в этом «о себе ли» кроется не отказ от индивидуальности, не зачеркивание свое­го «я», а скорее нечто прямо противоположное — именно доверие к себе, к своей прочности, надежности. Может быть, в таком про­явлении силы и был главный залог победы.

Подобный характер формировался веками отечественной исто­рии, его корни уходят в дописьменную эпоху. Вполне понятно, что для воссоздания его в литературном произведении привлека­ются фольклорные элементы. В тексте поэмы обнаруживаются мно­гочисленные переклички с былинами, историческими песнями, волшебными и бытовыми сказками, частушками и прибаутками. Отголоски русских сказок про выносливого солдата слышатся в главе «В бане». Твардовский — мастер звукописи. Будто удары ве­ника, раздается:

Нет, куда, куда, куда там,

Хоть кому, кому, кому

Браться париться с солдатом, —

Даже черту самому.

В строении строф, в размере стиха, в рифмовке, в поэтической интонации, в лексическом и синтаксическом разнообразии, в изоб­ретательности сюжетно-композиционных поворотов и комбина­ций — во всем есть тяготение к универсальной полноте, непри­нужденности и одновременно к гармонии, строгой выверенности, неслучайности всего, что вошло в поэтический мир книги. Твар­довский, как мало кто из его современников, оказался продолжа­телем реалистической традиции в поэзии. То проникновение жиз­ни в поэзию, а поэзии в жизнь, какое мы наблюдаем у Пушкина, Гоголя и Некрасова, он возродил с удивительным мастерством. Автор и герой, автор и читатель в книге про бойца живут как бы в разомкнутом пространстве. Голос поэта то эпически спокоен, то взволнован и патетичен, то грустен и преисполнен скорби. Неред­ко он приобретает самые разные оттенки комического, от легкою юмора до сарказма, но никогда не бывает назидательным. Замеча­тельно полное отсутствие нажима, доверие к читателю, которым дорожит автор. Завершая «Василия Теркина», поэт выразил ис­креннее удовлетворение: «Боль моя, моя отрада, | Отдых мой и подвиг мой!»

В этом произведении нет намеренной героизации, когда все черты, кроме героических, отсечены и остается неживая, бескров­ная, надмирная, отталкивающе скучная для читателя фигура. Книга Твардовского, напротив, вызвала неподдельный читательский ин­терес. Поэту писали со всех фронтов, высказывали слова одобре­ния, благодарности, рассказывали о реальных Теркиных, которых узнавали среди своих однополчан.

Большое стихотворное сочинение было замечено и высоко оце­нено тонкими знатоками поэзии, Б.Пастернак назвал его «чудом полного растворения поэта в стихии народного языка».

И.Бунин 10 сентября 1947 г. писал из Парижа известному лите­ратору Н.Телешову: «Дорогой Николай Дмитриевич, я только что прочитал книгу А.Твардовского («Василий Теркин») и не могу удержаться — прошу тебя, если ты знаком и встречаешься с ним, передать ему при случае, что я (читатель, как ты знаешь, придир­чивый, требовательный) совершенно восхищен его талантом, — это поистине редкая книга: какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный на­родный, солдатский язык — ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивою, готового, то есть литературно-пошлого слова. Воз­можно, что он останется автором только одной такой книги, нач­нет повторяться, писать хуже, но даже и это можно будет простить ему за " Теркина"». Эти слова стали для Твардовского дорогой радостью и поддержкой.

Даже спустя несколько десятилетий после войны удивляешься, что в «Книге про бойца» нет прославлений Сталина, партии, и более того, можно найти иронию по отношению к сильным мира сего, например: «Города сдают солдаты, | Генералы их берут». Хотя, разумеется, не все, что накипело на душе, могло войти в текст, и автор уклончиво дает это понять читателю, сливая свой голос с теркинским: «Я не то еще сказал бы, — | Про себя поберегу...»

Уже в начальные месяцы «годины горькой» появились у Твар­довского части поэмы «Дом у дороги», которую он завершил и опубликовал только после войны — в 1946 г.

Стихотворный эпос приобрел в этой поэме иные признаки, чем в «Василии Теркине». С одной стороны, автор более обстояте­лен в освещении общечеловеческих и национальных черт и исто­рических реалий 1940-х годов, с другой — в его подходе к теме обнаруживаются элементы символистской поэтики. Творческая манера Твардовского в «Доме у дороги» обогащается освоением тра­диций античного эпоса, некрасовской и блоковской поэзии. Образ дома у дороги Твардовский пронес через войну как символ Рос­сии, ее постоянной приближенности к процессам мировой исто­рии. Летописец народной трагедии вслед за предшественниками не может петь о строительстве нового дома, пока русская муза требует воплощения того, что выношено душой в огне войны. «Та боль не отмщена и не прошла с победой».

В каждой строфе, посвященной довоенному дому, содержатся приметы изначально «райского» пребывания на земле. Сад, пали­садник, грядки, чистота, уют, радость общения с близкими состав­ляют это утерянное счастье. Повышенная, хотя и сдерживаемая эмо­циональность пронизывает все произведение, наполняя его лири­ческой взволнованностью, импрессионистской проникновенностью.

Помытый пол блестит в дому

Опрятностью такою,

Что просто радость по нему

Ступить босой ногою.

И хорошо за стол свой сесть

В кругу родном и тесном,

И отдыхая, хлеб свой есть,

И день хвалить чудесный.

Звук косьбы («Коси, коса, | Пока роса...») выступает как некий сквозной мотив, символ мирного благоденствия. Когда рубеж войны перечеркнул мир, даже коса в руках Анны зазвучала иначе: «Не та коса, не та роса, | Не та трава, казалось».

Автор назвал свое произведение «плачем о родине», «песнью ее судьбы суровой». Формулировка напоминает нам название дра­матической поэмы А. Блока — «Песня Судьбы». Образ блоковской России соединяет глобальную метаисторическую сущность и ин­тимный мир личностного переживания, надреальное и непосред­ственно чувствуемое. Значимость поэмы и ее «интимность» Твар­довский подчеркнул в предисловии. Обратившись к читателю, он косвенно опять напомнил о параллели Русь — жена:

И как вернуться ты не мог

С войны к жене-солдатке.

Так я не мог

Весь этот срок

Вернуться к той тетрадке.

На Россию надвигается в поэме некто он — фантастически страш­ная сила, еще более ужасающая, нежели «недвижный кто-то, чер­ный кто-то» или дракон, который, «разинув пасть, томится жаж­дой». Он вмешивается в самые основы жизни, превращая мир в абсурдную свалку разъятых частей:

Ломал и путал фронт и тыл

От моря и до моря,

Кровавым заревом светил,

В ночи смыкая зори.

Как на картинах сюрреалистов, на передний план вдруг высту­пает группа случайно объединенных и уравненных друг с другом элементов разорванного бытия:

И столько вывалило вдруг

Гуртов, возов, трехтонок,

Коней, подвод, детей, старух,

Узлов, тряпья, котомок...

Поток видений и голосов уже не поддается логической регламентации, во всем только предвестье всеобщей катастрофы: «Смешалось все, одной беды — | Войны знаменьем было...»

Очень многие сцены, картины, эпизоды, ситуации, детали, проходные и сквозные образы имеют второй (а иногда и третий) план. Как хочет русская женщина всех пожалеть и всех спасти и как страшится, что не убережет даже и собственных детей. Ряд эпитетов в перечислении головок ребят, страдающих от жажды пол палящим зноем, говорит о том, как долго Анна смотрит на них, тоскуя. Выводит из рефлексии напоминание о мере сочув­ствия и мере ответственности:

Нет, ты смотреть не выходи

Ребят на водопое.

Скорей своих прижми к груди,

Пока они с тобою.

Как бы споря с новейшими педагогическими установками и теориями, Твардовский возвращает читателя к мудрости, выве­ренной вековым опытом. Есть ли для детей место лучше, чем ро­дительский дом? Авторское мнение о благе и благополучии на этот счет однозначно:

Пока с тобой,

В семье родной,

Они, пускай не в холе,

В любой нужде,

В своем гнезде —

Еще на зависть доля.

Твардовский-художник показывает, как много сваливается на женские плечи, как часто ждут женщину трудности, перед кото­рыми она слаба и беззащитна, но обязана выстоять:

Велел детей и лом беречь, —

Жена за все в ответе.

Монолог русской жены явно выпадает из правил сталинского отношения к пленникам: «Ты не стыдись меня, | Что вниз сползли обмотки, | Что, может, без ремня, j И, может, без пилотки. | И я не попрекну | Тебя, что под конвоем | Идешь. И за войну, | Живой, не стал героем». Во время трогательной встречи с мужем в пуне Анна искренне переживает: «Не на нее ли он сердит | За этот стыд и муку?»

Женские милые промахи порой служат поводом для глубочай­шего обобщения, скрывают полемический подтекст. 1946 год. Ста­линский режим чрезвычайно строг к тем, кто попал под оккупа­цию. Горечь и оттенок трагической иронии звучат в авторском го­лосе: а не хозяин ли виноват в этой беде, да своей вины не видит? За словом «хозяин» почти неприметная аллюзия:

Ну что ж, солдат, взыщи с нее,

С жены своей, солдатки,

За то, что, может быть, жилье

Родное не в порядке.

За все с того, кто виноват,

По всем статьям устава

Взыщи со строгостью, солдат.

Твое, хозяин, право.

В поэме описывается рождение ребенка в плену. Эта глава при­водит читателя к размышлениям о горьких курьезах русской исто­рии, силе жизни и ее хрупкости, уязвимости, об устойчивой вла­сти естества и противоестественных сдвигах в психике человека XX в. Голос ребенка, на которого будут смотреть только как на лишний рот, смущает своим недетским упреком (за ним звучит голос самого автора):

Быть может, счастьем был бы я

Твоим, твой горький, лишний. —

Ведь все большие сыновья

Из маленьких повышли.

Тема дома-Отечества и России-матери звучит как трагическая. Но человеческая доброта и материнская щедрость помогают вы­жить детям и в неволе. Война диктует свои первостепенные нрав­ственные ценности, открывает особое духовное измерение, и это тонко почувствовал Твардовский. Мать справедлива, потому что она любит своих детей:

А мать родную не учить,

Как на куски кусок делить,

Какой кусок ни скудный,

Какой дележ ни трудный.

Даже мельком затронутые проблемы схвачены поэтом с про­никновенной мудростью и цепкой меткостью. Анна на чужбине смотрит на пробуждающуюся весеннюю природу: «Журчал по-сво­ему ручей | В чужих полях нелюбых, | И солона казалась ей | Вода в бетонных трубах». Совершившего ратный подвиг солдата на роди­не встречает «награда» горькая. Цель его длинной дороги была одна — «дойти до дома», но вместо дома он находит заросшее кра­пивой пепелище:

Глухой, нерадостный покой

Хозяина встречает.

Калеки-яблони с тоской

Гольем ветвей качают.

Труд бездомному герою уже не в радость, а только средство «на людях забыться», и отвернул он от читателя свое скорбное лицо: «Вслед за косой качал солдат | Спиной, от пота серой». Современ­ники восхищались простотой поэмы, тем, какая у Твардовского ненавязчивая и вместе с тем виртуозная оркестровка стиха.

Военные темы и мотивы не оставляли поэта по сути до самого конца. «... Для меня этот период представляется таким, о котором всю жизнь хватит думать», — писал он о первой половине 1940-х годов. Среди стихотворений о войне, по всеобщему признанию, у Твардовского есть настоящие шедевры. Таковы «Я убит подо Рже­вом» (1945— 1946), «В тот день, когда окончилась война...» (1948) и др. Поэту удалось выразить мысли и чувства, волновавшие целое поколение. Он ведет речь о его сокровенных переживаниях, о свя­зи между живыми и погибшими. Уцелевшие на войне, дожившие до самого дня Победы почувствовали себя в этот день чуть ли не бессмертными, а не дожившие остались как бы на другом берегу Леты: «И, кроясь дымкой, он уходит вдаль, | Заполненный това­рищами берег».

В «оптимистических» сочинениях послевоенного времени не­редко обыгрывалась метафорическая фраза о том, что народная жизнь восстанавливается, как трава. Дескать, нам все нипочем, вытопчи, выжги траву, а она вновь всиает после дождя. Тех же, кто говорил о невосполнимости утрат, бичевали за «упадничество». Были подвергнута резкой критике песня старшего друга и земляка Твар­довского М.Исаковского «Враги сожгли родную хату» — песня, выплеснувшая безмерную народную печаль. Твардовский в стихо­творении об окончании войны выразил негодование по поводу глупого сравнения людей с травой:

Что ж, мы – трава? Что ж, и они — трава?

Нет, не избыть нам связи обоюдной.

Протест этот в глубине своей имеет религиозные корни. Поэт не может принять упрощенной философии охранительной критики, всегда готовой клеить ярлыки. Ощущение связи с ушедши­ми — не слабость, но проявление внутренней силы, за которой стоит истинное бессмертие: «Не мертвых власть, а власть того род­ства, | Что даже смерти стало неподсудно». Нерасторжимость ду­ховной атмосферы, общей для живых и погибших, предъявляет мощный нравственный императив поэту-лирику, диктует табу на фальшивку: «Еще не зная отклика живых, | Я ваш укор услышу бессловесный». Вместе с тем эта связь питала особую внутреннюю раскрепощенность, бесстрашие в сопротивлении полуправде, под­крепляла самостоятельность в выборе позиции:

Я волен речь вести свободно.

Как тот солдат, с кем был в бою,

С кем пыль глотал в страде походной

И чьим поэтом состою.

Не случайно хрестоматийную известность приобрело стихотво­рение «Я знаю, никакой моей вины...» (1966). Лирическое «я» здесь принимает на себя общую духовную тяжесть, не покидающую ос­тавшихся в живых фронтовиков:

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В том, что они — кто старше, кто моложе —

Остались там, и не о том же речь.

Что я их мог, но не сумел сберечь, —

Речь не о том, но все же, все же, все же...

Лирическое осмысление себя во времени и в отношении к тра­гической эпохе, унесшей миллионы жизней, передано в форме незавершенного силлогизма, прерванного чувством, которое силь­нее рассудка. Нет вины перед мертвыми, погибшими «ради жизни на земле», — и она есть, эта вина, ставшая проявлением совести, не склонной к беспамятству. Нет сомнений, что лирический герой Твардовского — ветеран войны. Но сама сбивчивость размышле­ний, сокровенность переживаний приближают к нему и молодых, тех, кто родился после войны. К ним ни в малой степени не может быть отнесен упрек «не сумел сберечь», но троекратное «все же» и их совестью воспринимается как личное. И потому так велика сила лирического воздействия поэтической миниатюры.

С военным сюжетом связана поэма, получившая название «Тер­кин на том свете». Она вышла в свет только в 1963 г., хотя была завершена уже в 1954-м. Перед нами вполне узнаваемый герой — тот самый Теркин, «простой и грешный», дотошно любознатель­ный, до смерти привязанный к жизни. Фабула произведения не­посредственно вытекает из тех ситуаций, которые имели место в главе «Смерть и воин». Однако перед нами не продолжение «Кни­ги про бойца». Здесь иные творческие задачи, по сути другой предмет разговора. Показано то же военное время, но для автора и читателя оно уже позади, и потому так резко акцентированы от­рицательные черты системы, мешавшей людям дышать и жить, — и в недавнем прошлом, и в последующие годы.

Автор по-прежнему разделяет читателей как бы на два типа: одни все поймут правильно, другие начнут выискивать идеологи­ческие просчеты, недозволенные «грехи», но ни Теркина, ни его создателя эти вторые запугать не могут.

Герой видит тот свет с такой же непосредственностью, с какой воспринимал мир на этом. Его наблюдательность сохраняет отте­нок детской впечатлительности: «Видит, валенками он | Наследил у двери. | А порядок, чистота — | Не приткнуть окурок. | Оробел солдат спроста | И вздохнул: | — Культура...» Чем дальше, тем боль­ше место, куда попал Теркин, напоминает высокое чиновное за­ведение вроде тогдашнего ЦК БКП(б) или еще хуже того — НКВД. Встречает погибшего солдата ответственное лицо — «генерал-по­койник». У генерал-покойника — солидная охрана. Прямодушный Теркин понимает, что вопрос о целесообразности охраны покой­ника был бы лишним: «Для чего — судить не нам...» Но, вспом­нив, что он находится там, где бояться уже нечего, — самое страш­ное уже случилось, — смело высказывается по поводу увиденного:

Раз уж списан ты сюда,

Кто бы ни был чином,

Вплоть до Страшного суда

Трусить нет причины.

Твардовский показывает, как незаметно в государстве формальные отношения стали большей ценностью, чем жизнь человече­ская. Законы, исходящие с того света, утверждают абсурдные не­лепости. Умершего героя вопрос о документах маю волнует — осоз­нать бы самое главное, но ему назидательно указывают: «— Все мы, братец, мертвецы, | А порядок — вот он». Гротесковое сочета­ние фантастически-мрачного и уродливо-комического проходит через всю поэму, выступая в роли структурообразующего принци­па. Теркин по-прежнему беззащитен перед неблагоприятными об­стоятельствами. Если прежде ему угрожал огонь кромешный, то теперь перед ним «стол кромешный» и «кромешный телефон». Даже автор не может у Стола проверки заступиться за бедолагу. «Пого­ди, и самого | Автора проверим...» — запугивают чиновные по­койники, понуждая героя тиснуть отпечатки пальцев, требуя за­полнить унизительную анкету. Остроумный Теркин составил ее так, что издевка вернулась к начальникам, загоняющим жизнь в бес­смысленную схему «авто-био». Простодушно и с едва проявляю­щейся усмешкой он записал:

Дед мой сеял рожь, пшеницу,

Обрабатывал надел.

Он не ездил за границу,

Связей также не имел.

Стол медсанобработки тоже наводит на грустные аллюзии. Здесь тот же оскорбительный для человека бюрократизм. Горькая иро­ния перерастает в сарказм, за строчками угадывается опыт, по­вергающий в отчаяние:

Не подумал, сгоряча

Протянувши ноги,

Что без подписи врача

В вечность нет дороги.

Теркин изначально и безусловно виноват в глазах любого на­чальства. С ним разговаривают более чем высокомерно: «Вам же русским языком...» Стена непонимания, окружившая человека, загоняет его в тупик. Привыкший во всем добиваться ясности, он потребовал жалобную книгу.

Но отчетлив был ответ

На вопрос крамольный: —

На том свете жалоб нет.

Вес у нас довольны.

Твардовский показал фальшиво-благополучную «Сеть», умерщ­вляющую живые ростки творчества. Вот редактор. Над его столом надпись «Гробгазета». Конечно же, ничего живого сюда не пропу­стят. Портрет редактора по гротесковой заостренности письма на­поминает нам самые едкие сатирические образы Маяковского:

Вот притих, уставясь тупо,

Рот разинут, взгляд потух.

Вдруг навел на строчки лупу,

Избоченясь как петух.

Беседы с другом-фронтовиком, казалось бы, должны стать от­радой, для погибшего, но этого не происходит, так как прежде живой адаптировался в мире мертвых. Именно с этим характером связаны самые жесткие сатирические обобщения. Друг-приятель кичится своей принадлежностью к номенклатурно-высокопостав­ленным кругам того света. Он просвещает нашего героя, выступая и роли дантовского Вергилия. Оказывается, и в потустороннем мире есть разделение по политическому принципу — наш и их тот свет. Наш «распланирован по зонам, | По отделам разнесен», а их — проигрывает ввиду своей неупорядоченности. «Тут колонна, | Там толпа», — так описывает его гид. Этому предавшему жизнь покой­нику все ясно и понятно, его не мучают сомнения, он убежден: «Наш тот свет в загробном мире | Лучший и передовой». На любоз­нательный вопрос Теркина, как работают в царстве мертвых, все­знающий друг горделиво разъясняет: дескать, «от мала до велика все у нас руководят». Находчивый боец не мог удержаться от раз­вернутого сравнения:

Это вроде как машина

Скорой помощи вдет.

Сама режет, сама давит,

Сама помощь подает.

Кадры-тени заняты иллюзорной деятельностью: «кто в Систе­ме, | Кто в Сети...», кто в «Комитете по делам | Перестройки веч­ной...». Дьявольские элементы способны не только самовоспроиз­водиться, но обладают сверхспособностью разрастаться под видом сокращения. Математические законы в этом метафизическом мире не действуют: «Словом, чтобы сократить, | Нужно увеличить...»

Твардовский не только выразил радикальные для того времени политические взгляды, но и обрисовал смешные и грустные нрав­ственно-психологические черты современности. Загробное началь­ство, сеющее скуку среди подчиненных, само не прочь поразв­лечься, подглядывая в «стереотрубу», «до какого разложенья до­катился их тот свет», услаждая себя созерцанием «буржуазной» порнографии. Эти запретные радости — только для «загробактива». Если же рядовой человек выразил свои естественные желания — попить воды, выспаться, он тут же заподозрен в крамоле, и рутинный мир жестоко глушит их. В сюжете есть намек на то, что система находится в постоянной готовности подавить живое с по­мощью ГУЛ А Га. Приказ о ликвидации ЧП в подземном государ­стве (обнаружен живой Теркин среди мертвых) гласит: «Запереть двойным замком, | Подержать негласно, | Полноценным мертвяком | Чтобы вышел. — Ясно».

За поэмой «Теркин на том свете», несомненно, стоят и биогра­фические реалии. В 1952 г. на XIX съезде ВКП(б) была переимено­вана в КПСС, в связи с чем производился обмен партийных доку­ментов. В учетной карточке поэта было записано, что он «сын ку­лака», и это «клеймо» Твардовского сильно возмущало. В письме Н. Хрущеву он писал: «Я вспомнил свое детство, раннюю юность, полные, за редкими проблесками относительного достатка, ли­шений и тяжелого труда, и не могу даже условно (ведь практиче­ски это не имеет значения для моей нынешней судьбы) согла­ситься с этой отметкой». Поэта смущала двойственность репута­ции, влекущая к неизбежной фальши. Обращаясь к новому главе партии, автор «Теркина» далее писал: «В многочисленных издани­ях моих книг, в учебниках и хрестоматиях советской литературы, в библиографических справках — всюду указывается, что писатель Твардовский А.Т. — сын крестьянина-кузнеца, т.е. выходец из тру­довой семьи, человек, с малых лет познавший труд, и т.п. Таким образом, получается, что у меня как бы две биографии: одна — в книжках — для народа, для читателей, в том числе детей-школьников, — другая в учетной карточке». Все хлопоты, разбиратель­ства закончились резолюцией «В просьбе... отказать».

Жизненным фоном для «Теркина на том свете» оказались и дра­матические перипетии редакторской деятельности. Ожидая решен­ного в «верхах» снятия с поста главного редактора журнала «Но­вый мир», Александр Трифонович писал своему другу В. Овечкину 24 мая 1954 г.: «Что касается моего дела, то скажу тебе здесь одно: только развернувшаяся работа над загробным Теркиным удер­живала меня от почти что отчаяния. Друзья некоторые выжидатель­но примолкли, недруги возликовали уже было». «Попросту: дела архиплохи, о чем ты лишь в сотой доле можешь догадываться, чи­тая газеты, — писал он тому же адресату через некоторое время. — Из «Н.< ового> м.< ира>» меня " уходят" (уже объявлено предвари­тельно), " Теркин" мой, как это подтверждают теперь и те, что по­жимали мне руки, оказывается, " пасквиль", " клеветническая" и т.п. вещь. Нет даже речи о поправках или доработках».

Почему так агрессивно набросились на Твардовского литера­турные и партийные чиновники? Ответ на этот вопрос легче всего найти в тексте. Автор поэмы о путешествии на тот свет противо­стоит всему, что убивает душу, он «рад весьма, что в преисподней не пришелся ко двору». Ему по-прежнему дорог не идеальный, но дотошный в искании истины, справедливый и остроумный чело­век, не разучившийся пенить самые простые пещи. Такой герой не стыдится быть собой, не хочет играть фальшивую роль. Психоло­гической достоверности автор добивается, описывая мелкие дета­ли, «пустяковые» переживания, например:

За рекой Угрой в землянке —

Только сел, а тут «в ружье!» —

Недоел консервов банки.

Так и помню про нее.

Оттенки комического, самые многообразные, словно облако окутывают все уровни художественного содержания. Оно дает про­стор для индивидуального восприятия. Читателю постоянно надо додумывать, «смекать», рисовать воображаемые картины того, что стоит за стихами. Думается, что «эзопов язык» помогал авто­ру не только обойти цензуру, но и спасти читателя от казенной скуки.

Поэма «За далью — даль» создавалась довольно долго — целое десятилетие (1950— 1960). Временная дистанция обусловила суще­ственное различие между отдельными главами и отрезками произ­ведения. Декларативные и несколько растянутые страницы сочета­ются с написанными свежо и блестяще. Неповторимые черты лич­ностного взгляда, манеры видения, строй поэтической речи, от­личающий индивидуальный голос, — все это особенно ярко и обая­тельно, когда воспроизводится то, что было особенно остро и глубоко пережито. Известно, что поэт, художник бывает наделен нео­бычайной памятью о конкретных чувственных (зрительных, обо­нятельных, осязательных, слуховых, вкусовых) впечатлениях дет­ства. Обратим внимание, как подробно отложился в памяти автора поэмы минутно-вечны и отрезок младенческой поры:

И отсвет жара горнового

Под закопченным потолком.

И свежесть пола земляного.

И запах дыма с деготьком —

Привычны мне с тех пор, пожалуй.

Как там, взойдя к отцу в обед,

Мать на руках меня держала,

Когда ей было двадцать лет...

Параллель личной и общенациональной судьбы развертывается в произведении с каким-то внутренним спокойствием. Поэтиче­ская речь не отличается экспрессией, однако скрытые, подспудно затаенные чувства ощущаются как очень глубокие и выстраданные. Твардовский не любит «себя выставлять на испод», он деликатен и застенчив перед читателем. Лишь добрая усмешка составляет эмо­циональный тон многих глав. Путешествие по географическим широтам и просторам памяти сопровождается иногда символиче­скими картинами за окном. Беспредельная степь, и только «Старо­образные березки | Белеют голые, как кость». Чем-то древним вест от этого пейзажа. Образы и детали получают друг от друга ассоци­ативные отсветы. Само быстро несущееся навстречу время — гло­бальная метафора поезда, летящего навстречу громадным простран­ствам. Новое обретается и, не успев развернуться перед глазами, почти мгновенно проносится мимо, как «все, что ты уже терял | За неустанной встречной новью».

В главе «Литературный разговор» читатели метко критикуют писателя, а он рад, что им нужен «жар живой правдивой речи, а не вранья холодный дым». Автор не претендует на сверхзнание. Человеческая естественная ограниченность, сознание малости ин­дивидуального опыта, суженности поля зрения, невозможности вникнуть во все и окончательно понять все — границы, которых не переступить. Даже когда поэт сам проехал через какие-нибудь места, нет оснований считать их освоенными: многие элементы жизненного пространства проходят, не касаясь чувств и интеллек­та, как бы ни сожалел об этом путешественник («И что за земли — знать не буду, | Во сне ушли из-под колес»).

В «Далях», как коротко называл свой труд Твардовский, есть немало строк, сжато и бегло, но довольно выразительно запечат­левших силуэты попутчиков, за которыми угадываются сложные характеры, явно не укладывающиеся в шаблонные схемы. Такова импровизированная зарисовка увиденного в коридоре вагона: