Сцена 3. нас троих как будто нет,

СЮЗАННА. – И потом, чуть позже.

МАТЬ. – Мы почти не двигаемся,

нас троих как будто нет,

мы смотрим на них, мы молчим.

АНТУАН. – Ты говоришь, тебя не любят,

я так и слышу как ты это говоришь, всегда слышал,

не припомню, чтобы когда-нибудь ты этого не сказал,

в тот или иной момент,

в какое бы далекое прошлое я ни заглядывал, не было такого, чтобы в конце концов ты не сказал

- это твоя манера отражать нападение –

не было такого, чтобы в конце концов ты не сказал, что тебя не любят,

что тебя не любили,

что никто, никогда, тебя не любил.

Я слышу как ты это говоришь, еще ребенком,

и думаю, не знаю, почему, не умея этого объяснить,

не понимая по-настоящему,

я думаю,

хотя у меня нет доказательств

- я хочу сказать, и ты не смог бы этого отрицать, если бы захотел вспомнить прошлое вместе со мной,

я хочу сказать,

что у тебя ни в чем не было недостатка, ты не испытывал ничего похожего на несчастье.

Даже несправедливость уродства или неловкости, и вызванные ими унижения,

обошли тебя стороной, ты был от этого защищен –

я думаю,

думал,

что может быть, хотя я этого не понимаю

(это выше моего понимания)

что может быть, ты был прав,

и на самом деле все остальные, родители, я, весь остальной мир,

мы были недостаточно добры к тебе

и причиняли тебе боль.

Ты меня убедил,

я был убежден, что тебе не хватало любви.

Я верил тебе и жалел тебя,

и страх, который я испытывал

- а речь идет еще и о страхе –

страх, что никто никогда тебя не полюбит,

этот страх меня в свою очередь делал несчастным,

потому что младшие братья всегда считают себя обязанными быть таковыми, в силу подражательства и беспокойства,

а я был не только несчастным,

но еще и виновным,

виновным в том, что недостаточно несчастен,

в том, что несчастен через силу,

в том, что не верю в это в тишине.

Иногда они и я,

они двое, родители, говорили об этом при мне,

будто хотели вытащить на свет свою тайну, чтобы разделить ответственность со мной,

мы думали,

и множество людей, я думаю, множество людей, мужчин и женщин,

тех, с кем ты должен был жить с тех пор, как нас покинул,

множество людей наверняка должны думать так же,

мы думали, что ты был прав,

что для того чтобы повторять это так часто, чтобы выкрикивать это, как выкрикивают оскорбления, это должно было быть правдой,

мы думали, что на самом деле мало тебя любили,

или, по крайней мере,

не умели этого выразить

(а не уметь выразить, это ничего не дать, не сказать тебе, как мы тебя любим, это все равно что вовсе тебя не любить).

Не так то просто себе это сказать,

здесь ничто никогда так просто не говорится,

нет,

мы себе в этом не признавались,

но некоторыми словами, некоторыми жестами, самыми сдержанными,

самыми незаметными,

некоторой предупредительностью

- еще одно выражение, которое вызовет у тебя улыбку, но ты себе не представляешь, насколько мне сейчас все равно, буду я выглядеть смешным или нет –

некоторой предупредительностью по отношению к тебе,

мы давали друг другу, так сказать, установку

чаще и еще больше заботиться о тебе,

беречь тебя,

и помогать друг другу в том, чтобы доказать тебе,

что мы любим тебя больше, чем ты когда-нибудь сумеешь себе представить.

Я уступил.

Должен был уступить.

Я всегда должен был уступать.

И сегодня ничего особенного, не случилось ничего особенного, все ерунда,

и я не смог бы в свою очередь претендовать,

это было бы нелепо,

претендовать на то чтобы оказаться вдруг страшно несчастным,

но это останется в моей памяти:

я уступил, я проиграл тебе целиком и полностью, я должен был показать себя, слово, которое мне все время повторяют,

я должен был показать себя «здравомыслящим человеком».

Я должен был меньше шуметь, освободить тебе место, ни в чем тебе не противоречить,

и получать удовольствие от того, что ты все еще жив.

Мы следим друг за другом,

то есть, следили, сваливали друг на друга ответственность за это так называемое несчастье.

Потому что твое несчастье всегда было только так называемым,

ты это знаешь не хуже меня,

и вот эти, они тоже знают,

и все вокруг теперь уже ясно видят, что это не более чем игра

(все те, с кем ты живешь, мужчины, женщины, все равно ты меня не разубедишь, должны были раскрыть твой обман, я уверен в своей правоте),

что все твое так называемое несчастье - не более чем способ, которым ты всегда пользовался и будешь пользоваться,

- потому что тебе это нравится, ты уже никогда не сможешь от этого отделаться, ты вошел в роль –

способ пускать пыль в глаза,

защищаться и убегать.

Ничто не может поразить тебя в самое сердце,

потребовались годы, чтобы я это понял,

но у тебя ничего не болит,

ты не чувствуешь боли,

- если бы тебе было больно, ты бы этого никогда не сказал, я тоже в свою очередь этому научился –

а все твое несчастье – всего лишь способ взаимодействовать,

твой способ взаимодействовать с другими,

быть здесь рядом с ними и никого не впускать.

Такой у тебя способ, такая манера,

несчастный вид, у других вид счастливых идиотов,

а ты выбрал именно такой вид, и он оказался удобным, и ты его сохранил.

И мы, мы начали причинять боль друг другу,

каждому из нас не в чем было себя упрекнуть,

это мог быть только другой, это он вредил тебе и делал виновными всех нас,

меня, их,

и постепенно я стал виноват во всем, только я и никто другой.

Получалось, что меня любили слишком сильно, потому что недостаточно сильно любили тебя, и они захотели отобрать у меня то, чего мне не давали, и вообще перестали мне что-либо давать,

я был окружен их равнодушной добротой, мне не на что было жаловаться,

только улыбаться, играть,

быть довольным, облагодетельствованным,

смотри-ка, ну и словечко, облагодетельствованным,

тогда как ты, всегда, необъяснимым образом, просто сочился несчастьем,

от которого никто и ничто, несмотря на все усилия, не могли тебя отвлечь и спасти.

И когда ты уехал, когда ты нас покинул, когда ты нас бросил,

не помню какое там окончательное слово ты швырнул нам в лицо,

я снова должен был отвечать за все,

я должен был молча признать неизбежное, жалеть тебя,

беспокоиться о тебе на расстоянии,

и никогда больше не произносить ни слова против тебя, и даже в мыслях не держать ни слова против тебя,

и торчать здесь, как дурак, в ожидании тебя.

Я самый счастливый человек на свете,

со мной никогда ничего не случается,

а если случается, то грех жаловаться,

потому что «обычно»

со мной никогда ничего не случается.

Не в первый раз,

разочек,

я могу предательски воспользоваться случаем.

Таких случаев, их было много, случаев, когда я мог бы лечь на землю и больше никогда не вставать,

когда я хотел бы остаться в темноте и больше никогда не отвечать,

я их все собрал, эти случаи, у меня их сотни в голове,

и все они, по большому счету, не имели значения,

а что это было?

Я не мог сделать это своим достоянием,

я не сумел бы этого объяснить,

я ничего не могу требовать,

это как если бы ничего и не было, никогда.

И это правда, со мной никогда ничего и не было, я ни на что не претендую.

Ты здесь, передо мной,

я знал, что ты будешь таким, будешь молча меня обвинять,

будешь стоять передо мной, и молча меня обвинять, и вот мне жаль тебя, я испытываю жалость к тебе, это старое слово, но я испытываю жалость к тебе,

и еще страх, и беспокойство,

и несмотря на весь свой гнев, я надеюсь, что с тобой не случится ничего плохого,

и уже упрекаю себя

(ты ведь еще не уехал),

за ту боль, которую тебе сегодня причинил.

Ты здесь,

ты меня изматываешь, хотя этого нельзя говорить,

ты меня изматываешь,

ты нас изматываешь,

глядя на тебя, я боюсь за тебя еще больше, чем когда был ребенком,

и говорю себе, что у меня нет повода обижаться на свое собственное существование,

что оно спокойно и комфортно,

и что я тупой идиот, уже упрекающий себя за жалобы на свою жизнь,

тогда как ты,

молчаливый, о, какой молчаливый,

ладно, пусть так, преисполненный добра,

ты чего-то ждешь, склонившись над своим безмерным внутренним горем, начало начал которого я никогда не сумею отыскать.

Я никто, и звать меня ничто,

я не имею права,

и когда ты нас снова покинешь, когда ты меня оставишь,

я стану еще незначительней,

я весь буду в том, чтобы упрекать себя за сказанные фразы,

искать и находить их с завидной точностью,

еще незначительней,

я весь буду злобой,

злоба на себя самого.

Луи?

ЛУИ. – Что?

АНТУАН. – Я кончил.

Я больше ничего не скажу.

Только идиоты или вот такие, напуганные, могли бы над этим смеяться.

ЛУИ. – Я их не слышал.

ЭПИЛОГ

ЛУИ. – Потом я ухожу,

вот что я делаю.

Я никогда не вернусь. Я умру через несколько месяцев, от силы через год.

Есть одна вещь, о которой я помню и хочу рассказать

(после я замолчу):

лето, годы моего отсутствия, юг Франции.

Я заблудился, ночью, в горах, и поэтому решил идти вдоль железнодорожного полотна.

Это позволит мне избежать поворотов и сократить путь, я знаю, что железная дорога проходит рядом с домом, где я живу.

Ночь, поездов нет, я ничем не рискую,

так я смогу добраться до места.

В какой-то момент я оказываюсь перед входом в огромный виадук,

он возвышается над долиной, которая угадывается в свете луны,

я иду ночью, один,

между небом и землей.

Я думаю

(об этом я и хотел рассказать),

что должен бы закричать во все горло,

испустить долгий радостный крик, который отзовется по всей долине,

что я должен подарить себе это счастье,

проораться разок,

но я этого не делаю,

я этого не сделал.

Я продолжаю идти, и единственный звук, который меня сопровождает, это шорох гравия от моих шагов.

Вот о таких давно забытых моментах как этот я и сожалею.

Июль 1990

Берлин.

Перевод Натальи Санниковой