Начало скита

Плач и сердечное сокрушение - лучшая для Бога молитва, воз­носящаяся от скорбящего сердца, ибо в ответ Он ниспосылает в это сокрушенное сердце мир и покой благодати. Мирские помыслы, словно мыши, день и ночь грызут плоть сердца, доставляя ему не­выносимую боль страданий. Свобода от помышлений есть наивыс­шее блаженство, несравнимое ни с каким земным наслаждением, ибо такое блаженство есть спасение от утомительного и изнуряю­щего бремени забот и попечений.

По мере роста внутренних молитвенных сил душа перестает искать опору во внешних обстоятельствах, так как начинает обре­тать ее внутри себя. Несколько недель, что я пробыл один в скиту, значительно меня укрепили. Вскоре мне передали, что мой друг с помощниками уже находятся в Сухуми и на днях прилетают на Псху. Я отправился в сельский аэропорт встречать архимандрита и ребят, добровольно приехавших помогать нам в строительстве скита и кельи. Прибыло шесть человек, хорошие парни, ничего, к сожалению, не умеющие делать профессионально, зато полные энтузиазма и молодых сил. Большим караваном мы двинулись по тропе. Часть груза сыновья пчеловода навьючили на лошадей. Все, что смогли забрать, несли в рюкзаках мы сами. Остальное остави-

ли для перевозки на вертолетах. Так как рюкзаки были довольно увесистыми, то основной вопрос - “Долго ли еще идти? ”, - часто звучал на поднимающейся в гору тропе. Приходилось много раз останавливаться и отдыхать, но свежий горный воздух, кристаль­но чистая вода родников и необъятные горные виды помогали всем забывать о тяжести рюкзаков и о долгом пути.

К приезду помощников мне удалось очистить дом от мусора и застеклить окна, собрав разбитые куски стекла. Деревянные по­лы в доме большей частью остались целы, поэтому все стали рас­полагаться в единственной большой комнате, а потолок накрыли пленкой. Поскольку в доме никаких топчанов не осталось, многие из гостей улеглись на мешки с мукой. Я остался в палатке во дво­ре. В ней, несмотря на сильные летние грозы, было уютно и уеди­ненно. Отец Пимен ввел распорядок в нашу общую жизнь: утром мы сообща читали полунощницу, часы и изобразительные. А в три часа сделали обед, перед которым читали вечерню. На ночь чита­ли повечерие с акафистом и утреню с вечерними молитвами. Это правило всем нравилось, и каждый читал и пел с большим вооду­шевлением.

Архимандрит передал мне письма - одно от батюшки, которое я прочитал с большим теплом в сердце, другое - от моего отца. В письме старец отвечал на мои вопросы о духовной жизни и о нашем общем желании ввести ночные богослужения, что тогда всем нам было в диковину, как совершенно незнакомая практика ночных молитв. Он благословил нам собираться ночью в два часа, и все с восторгом встретили это благословение. Заодно отец Кирилл под­твердил целесообразность предложения архимандрита - он строит скит, а я - церковь и келью в горах. Папа кратко писал о своей жиз­ни, сообщая, что у него все хорошо, и делился различными ново­стями из Лавры.

Отец Пимен привез с собой долгожданный груз: все необходи­мое для литургии - антиминс, сосуды, книги и простые холщовые облачения. Первую всенощную с литургией мы служили ночью во дворе на праздник святых апостолов Петра и Павла, соорудив не­что вроде престола. В руках все держали свечи, озаряя сгустившу­юся темноту трепетными огоньками. Над нашими головами, слов­но гигантское паникадило, сияли огромные мерцающие светила. Эта первая ночная литургия на месте монашеской церкви в честь великомученика Пантелеймона всех нас очень сблизила.

Из Сухуми на Псху в ту пору летали два маленьких вертолета, кроме единственного “кукурузника”. Пилотами были молодые грузинские летчики, веселые отзывчивые парни, хорошо говорив­шие по-русски. Узнав, что мы монахи, они безплатно перевезли наш остальной груз из “крысиного” домика с окраины Псху на Решевей, посадив вертолеты прямо в огороде. При разгрузке самолета мой друг, неловко взвалив мешок с мукой себе на спину, заработал грыжу, которая мучила его потом долгое время. Именно тогда на Псху к нам прибилась беременная кошечка, которую жалко было бросать в пустом доме. Я посадил ее в мешок, и она тоже прилетела с нами на новое место. Когда мы выпустили дрожащую от страха кошку, она, пугаясь грохота двигателей, убежала на чердак и спря­талась там в каких-то дырах. Удивительно, что родившиеся котята тоже пугались вертолетного шума, когда грохочущая машина про­летала высоко в небе, держа курс на Сухуми. Тогда котята с таким же ужасом убегали на чердак и прятались в досках.

С этими же летчиками я однажды чуть было не выпал из верто­лета в открытую дверь, потому что не был пристегнут. Второй лет­чик высадился на лесной поляне и собирал там орехи. Мой пилот, пролетая над поляной, заложил крутой вираж, приветствуя своего друга. Я сидел в кабине рядом с летчиком. Внезапно подо мной рас­пахнулась голубая бездна, так как дверей в кабине не было вообще. Если бы не удалось инстинктивно ухватиться руками за поручни, то я бы просто улетел вниз, в безкрайние просторы леса. А веселый грузин даже не заметил моей паники, увлеченно кружа над поля­ной. К слову сказать, когда разразилась война, они не стали воевать против Абхазии, а сразу же на этих самых вертолетах улетели в Краснодар. Спасибо этим парням за их безкорыстную помощь! За­одно со Псху удалось привезти стекла и старенькие рамы для окон. Когда я их поставил, заменив разбитые осколки и сгнившие рамы, наш разрушенный дом начал приобретать жилой вид.

Жажда потрудиться во славу Божию и на благо нашего скита воодушевляла всех нас, побуждая хвататься за все дела сразу, по­этому каждый день стал походить на нескончаемый аврал. Чем больше приходилось трудиться, тем больше прибавлялось работы. Сельские профессионалы поставили нам задачу вытесать балки для стропил и перекладины на новую крышу из отобранных в ле­су деревьев. Старший лесничий разрешил использовать для стро­ительства любой лес, кроме пихт. Василий Николаевич получил разрешение свалить одну пихту. Из нее он вместе с сыном загото­вил дранку на крышу - пихтовые дощечки, служащие кровлей до­ма. А нам еще нужно было защитить всю территорию крепкой из­городью от свиней, диких и домашних. И тех и других было вокруг великое множество. А также эта изгородь защитила бы огород от коров и лошадей, которые бродили среди нашего поселения совер­шенно свободно.

Времени на молитву по четкам почти не оставалось. Я попросил отца Пимена ввести дополнение к распорядку: благословить всем, в периоды небольших перерывов в работе (а прерываться, чтобы немного передохнуть, все равно приходилось), тянуть четки или же читать Евангелие и Псалтирь для тех, кто незнаком с Иисусо­вой молитвой. Это правило состояло в следующем: мы работали до первой усталости, а потом каждый, в виде краткого отдыха, тянул две четки или читал Евангелие. Такое дополнение к нашим много­численным попечениям позволило избежать аврального перевоз­буждения, а также давало возможность в течение трудового дня помолиться. К тому же эти краткие молитвы хорошо настраивали душу к вечернему богослужению.

Пока по воскресным дням все причащались запасными Дарами, и каждый мог заниматься своими делами. Кто отдыхал с книгой, кто уходил на реку ловить рыбу, кто собирал в лесу грибы. Я даже не представлял, что в лесу может расти столько грибов, сколько их росло на Решевей. Достаточно было немного отойти от дома, как за пятнадцать минут плетеная корзина доверху наполнялась лисич­ками, сыроежками, белыми грибами, груздями и даже “царскими” грибами, как их называли местные жители.

Взяв четки, я отправлялся по воскресеньям в лес, где находил скрытые места, чтобы побыть в молитве одному. Но архимандрит чувствовал себя как-то неуютно, если не видел меня рядом. Вре­мя от времени он выходил из дома, и его зычный голос оглашал окрестности: “Симон! Симон! ” Я выходил из кустов, пытаясь по­нять, в чем дело и почему я так срочно нужен. Причиной всегда оказывалась какая-нибудь мелочь: то молоток затерялся, то лопа­ту не могут найти, то не могут вспомнить, где стоит банка с кру­пой. Все это было предметом общих шуток и смеха. Нередко всем братством овладевало любопытство отыскать место моего очеред­ного уединения...

В один из погожих дней в нашем скиту собрались почти все мужчины с различных хуторов Псху: они начали делать крышу. Наша работа состояла в том, что мы волоком подтаскивали изго­товленные нами стропила и балки и веревками поднимали их на верх дома. Опытные мастера устанавливали их и набивали дран­ку. Наше неумелое обращение с топорами вызвало много шуток со стороны плотников, которые, трудясь на крыше, посмеивались над неуклюжестью молодых ребят. В Сухуми отец Пимен выпросил у матушки подслеповатого послушника. И теперь он тоже работал на чердаке, постоянно проваливаясь сквозь тонкий потолок и делая в нем большие дыры. Несмотря на различные недоразумения, мне довелось многое узнать и запомнить важные детали в строитель­стве дома, а особенно приемы изготовления и установку стропил и каркасных балок. О способах рубки деревянного дома у меня оста­лись некоторые познания еще с того времени, когда мы с экономом закладывали церковь в Лаврском скиту.

Крышу сделали в один день. Все, кто помогал нам, оказались отличными людьми. Архимандрит записал имена мастеров в наш первый скитский помянник, и мы пообещали местным жителям всегда поминать наших благодетелей вместе с их семьями. Оста­валась еще одна работа, на которую никто из нас не решался, - устройство печи, от которой в доме сохранился только фундамент. В дождь становилось очень зябко и сыро, к тому же мы до сих пор готовили еду на костре во дворе.

Один из плотников оказался умелым печником. Он остался у нас ночевать и старательно отстоял все вечерние молитвы. На сле­дующий день мы отправились по окрестностям в поисках подхо­дящей глины. На обрыве в лесу печнику посчастливилось найти хорошую глину, и он дал мне задание принести в рюкзаках ее как можно больше. Песок он рекомендовал поискать по берегам реки.

Глины мы принесли много, так как она, даже с полным рюкза­ком, была не слишком тяжелой. А вот с песком пришлось помучить­ся. Влажный и жутко тяжелый, он доставил нам немало хлопот. Пришлось неоднократно спускаться к реке и тащить вверх тяже­лый неподъемный рюкзак с песком. Во время этих тяжелых грузо­вых рейдов я подружился с двумя ребятами, которые мне очень по­нравились. В дальнейшем именно с ними удалось построить келью и церковь на Грибзе. Одного звали Валера. Это был высокий, слегка неуклюжий белокурый парень с добрым лицом и улыбающимися глазами, удивительно тактичный и отзывчивый. Если случалось толкнуть его во время работы, или мокрый песок из поднимаемого нами с земли рюкзака попадал ему за шиворот, он всегда говорил: “Ничего! Ничего! ” Ноги его постоянно цеплялись одна за другую, при этом Валера всегда восклицал: “Что это я сегодня такой неу­клюжий? ” Это выражение стало у нас ходячей поговоркой. Другой паренек помладше, Адриан, тонкокостный, расторопный и очень рассудительный, несмотря на молодость. Он намеревался стать по­слушником в Лавре, а пока состоял в духовных чадах отца Пимена, но вскоре стал для меня таким верным и преданным другом, что и по сей день я вспоминаю его с чувством глубокой благодарности.

Так прошел месяц в трудах и хлопотах. Труды были большей ча­стью однообразными - выкашивание большого сада, сбор плодов с одичавших грушевых деревьев, ронявших мелкие, но очень слад­кие груши. Эти высохшие плоды мы использовали вместо конфет. Архимандрит начал сооружать большую пристройку к дому в виде кладовой, что, конечно, оказалось совершенно необходимо, так как места в доме не хватало даже для нас, тем более для хранения в нем продуктов и инструментов. Он привез с собой бензопилу и доволь­но ловко управлялся с ней: валил большие прямоствольные оси­ны и затем распиливал их вдоль на широкие доски. Это был очень трудоемкий процесс, но он увлеченно орудовал бензопилой, взяв меня в помощники. От запаха бензиновой гари у меня на всю жизнь появилась аллергия на любые выхлопные газы. Тем не менее рабо­та шла дружно и быстро. Все братство впрягалось в веревки, и мы, подобно репинским бурлакам, вытягивали длинные бревна из леса к скиту, где мой друг распиливал их на доски.

К сожалению, постепенно в наших отношениях стали возникать недоразумения, вызванные моим неправильным поведением. Ар­химандрит, уж так сложилось с поры его экономства, предпочитал командный стиль управления, который обычно распространен в монастырях. Присмотревшись к нам, ребята стали держаться по­ближе ко мне, с удовольствием выполняли мои просьбы. Отец Пи­мен все чаще оставался один, и ревность начала проникать в его сердце. Это было видно по тому, как часто у него стали хмуриться брови. Я упрямо не хотел принимать отношения “подчиненный и начальник”, твердо зная, что для лесной жизни они не годятся.

Моя вина состояла в том, что наших молодых помощников над­лежало тактично обратить к искреннему послушанию и уважению к начальнику скита и моему другу личным примером в послуша­нии, что, конечно, принесло бы пользу всем нам. Но во мне также возник ропот из-за того, что командные методы распространялись и на меня. Это начало сказываться на нашем общении. Мне стало интереснее общаться с простыми, не имеющими никаких претен­зий парнями, чем с суровым, нахмуренным архимандритом, кото­рому необходимо было подчиняться. Однажды я, под действием душевного сопротивления, воспротивился какому-то его приказа­нию. Мой друг вышел из себя и закричал на меня:

- Когда же это кончится? Ты что это себе позволяешь?

Прости меня и мое упрямство, мой добрый старый товарищ! К вечеру мы помирились, и все же постижение сути истинного мона­шеского послушания пока еще мне упорно не давалось. Я понимал, что поступаю неправильно, но никак не хотел это признавать.

Начало нашей жизни на Решевей вызвало необходимость заку­пить емкости для хранения продуктов, так как по ночам полчища крыс сновали по дому и портили продукты и одежду. Мы с отцом Пименом вылетели в Сухуми, где матушка передала мне два пись­ма. Мой отец сообщал, что он жив и здоров, ходит в Лавру на служ­бы и молится обо мне у преподобного Сергия. Из монастыря к нему приходят батюшки. Экономский отдел, а также все столяры и сле­сари кланяются и просят молитв. Отец Кирилл писал, что мне сле­дует довериться в послушании нашему архимандриту, уверяя, что Бог исправит его ошибки ради нашего единодушия и послушания.

Нам тут же захотелось дозвониться до батюшки, чтобы, вос­пользовавшись случаем, услышать его родной голос. Сначала со старцем разговаривал отец Пимен, потом он передал трубку мне:

Отче, благословите! Я очень благодарен за ваше доброе пись­мо, но есть у меня один вопрос...

Слушаю, слушаю! - раздался в трубке приветливый голос.

Батюшка, как же так? - в моем голосе прозвучала боль. - По­чему все время виноват только я и никогда не виноваты другие? Как мне правильно поступать?

Пойми, отец Симон, только ты и есть истинный виновник во всех искушениях... - было слышно, как старец улыбается при этих словах. - Когда ты как следует это поймешь, все твои проблемы за­кончатся! Подвизайся, смиряйся и трудись во славу Божию... С Бо­гом, дорогой!

Счастливые от разговора с батюшкой, мы занялись делами: за­купили большие баки с крышками для хранения продуктов и заод­но положили деньги, переданные на скит отцом Кириллом, в сбер­кассу, рассудив, что так они будут сохраннее. Купив еще лопаты и мотыги для огорода, на следующий день мы вернулись на Псху, спеша добраться до скита, где нас ожидали новые события.

В Сухуми у матушки Ольги мы снова встретили поэта Алексея, присоединившегося к нам. Он ссылался на то, что его благословил на Кавказ отец Кирилл. Помня, что нам дороги каждые лишние руки, мы взяли его с собой. От него мы с печалью узнали, что его духовник, схииеромонах Моисей, неожиданно разболелся и скоро­постижно скончался, оставив в скорби всех многочисленных чад.

На Грибзу с баками для продуктов со мной отправились добро­вольцы: двое молодых ребят, а также москвич в больших очках, с жалобно поднятыми над переносицей бровями, словно от зубной боли - чадо отца Пимена и поэт, как всегда в пути находившийся в раздраженном состоянии духа. Москвич на первых же километрах упал вместе с рюкзаком в обрыв, где его падение задержали кусты рододендрона. Поэт на половине пути начал хандрить и ссориться с москвичом, допуская язвительные шутки:

Ты там что, в кустах мозги потерял?

Зачем ты так говоришь? - заступился я за нерасторопного парня.

Ничего, это я его смиряю! Он смиренный, понесет и мое слово...

Тот действительно переносил любую обиду добродушно и ти­хонько признался мне, что не держит на поэта никакой обиды. Это было верно: чего-чего, а смирения ему занимать не приходилось.

На подходе к Грибзе нам пришлось остановиться: на островке посередине реки стоял вертолет. На берегу горел костер, пахло едой. У костра сидели люди, похожие лицами на военных. Один из мужчин поднял голову. Он удивился, увидев нас, и крикнул с акцентом:

Эй, куда вы с баками собрались?

Грибы собираем... - вырвалось у меня.

Ну вы даете... Вы что, сразу их засаливать будете? Кто ж с таки­ми баками грибы собирает? - покрутил головой любопытный “во­енный”.

Остальные молча проводили нас подозрительными взглядами. На крутом подъеме поэт, задыхаясь, спросил:

Сколько еще метров до твоей поляны?

Шестьдесят примерно... - ответил я, имея в виду набор высоты.

Наш спутник принялся считать и насчитал сто шестьдесят ша­гов. - Нехорошо врать!

Так я же говорил о высоте... - оправдывался я.

Так я же, так я же... - передразнил он.

Поэт явно был не в духе. Однако красота окружающего ландшаф­та принесла в наши души умиротворение: по вершинам распле­скался мягкими всполохами закат, окутывая скалы низкоползущим туманом, передав сердцам созерцательное настроение. На поляне, переведя дух, мой спутник долго черкал карандашом в записной книжке и наутро прочел очень неплохие стихи. Этим дням я тоже посвятил стихотворение. Оно написалось неожиданно легко.

Все оживает. В какой я стране?

Видится лес и поляна в окне.

Ветви ушли в безконечную высь...

С кем это было? И чья это жизнь?

Солнца охапки развесит рассвет -

День продолжается тысячу лет.

Травы густые раздвинув плечом

С кем-то мы спорим, не помню о чем.

В зарослях колких лесной ежевики

Чьи-то глаза и знакомые лики

Смотрят на горы, найдя в буреломе

Синий просвет, позабывши о доме.

И вперемешку с цветами полей -

Ласточек щебет и крики стрижей.

Вижу я вечер, и слышится снова

Речь, из которой не помню ни слова.

Вижу тропу вдоль огромных камней,

Кто-то усталый шагает по ней,

Пот утирает и тихо смеется -

Он-то уж знает, как это зовется!

Гнев на свои повторяющиеся проступки и греховные помыслы приносит душе неизреченную радость отречения от своей воли и эгоистического мудрования. Ищущий радость во внешнем находит скорбь и тесноту души внутри себя, пытаясь удовлетворить ее во­ображаемой радостью. Любящие суету ищут ложь и запутываются во лжи. Любящие душевный мир ищут благодать и спасаются ею.