Начало покаяния, у которого нет конца

Когда в Боге для нас исчезают враги, то исчезают и друзья. Тогда все люди становятся нашими близкими, а все звери, птицы и рыбы, вся тварь, дышащая одним с нами воздухом, - нашими меньшими братьями. Ты, Боже, - Жизнь моя и Счастье мое! Как бы хотел я разделить всего Тебя и раздать Твою благость близким моим, что­бы каждое живое и чувствующее существо ощущало Тебя всем ну­тром своим. Но близкие мои не устремляют взор к Тебе, а братья мои меньшие не воспринимают Тебя, осветившего сердце мое, ибо слаб я и немощен больше всех близких моих и одурманен страстя­ми больше самых диких зверей. И все же не ищу я ничего в целом мире, ибо постиг я, что Ты, Господи, - единственный пресветлый Владыка моего сердца, страждущего, томящегося и жаждущего приникнуть к Тебе навечно.

Что есть духовная жизнь? Наше неисходное сердечное внима­ние в покаянной молитве, насколько это возможно, и совершенное трезвение ума, насколько это достижимо. Эгоистическая душа ни­когда не может быть счастлива, счастье - это полнота всего бытия. Полнота счастья приходит лишь к той душе, которая отказалась от своего эгоизма.

Когда я поднялся в верхнюю келью, взяв с собой литургийные сосуды и антиминс, то расцеловал от радости все ее стены, до того милой она мне показалась. Я покрыл крышу принесенным желтым пластиком и настелил полы. Яркий цвет кровли смущал меня.

“Обязательно при случае принесу со Псху зеленую краску и за­крашу ею этот вызывающий яркий цвет! Заодно и церковь разри­сую под цвет скал! ” - решил я.

Мне очень нравился в горах живой огонь, своим жаром излечи­вающий всякую простуду. Поэтому я попытался из камней сложить очаг в виде камина, но, когда я разжег его, в келью повалил такой густой дым, что мне пришлось ползать по ней на четвереньках. Об­лачная завеса висела в полуметре над полом, позволяя дышать, но жить в таком дыму не представлялось возможным. Я поднял на­верх старую железную печь с прогоревшим боком и обложил ее камнями. Она не так дымила, как камин, и в храме сразу стало уют­но. Над престолом я разместил простые иконы, поставил на него и на жертвенник бронзовые подсвечники и зажег красные лампады. Кажется, до сих пор красивее в жизни храма я не видел.

В два окошка синели горные дали, сверкая ледниками. Небе­са словно заглядывали в келью. Тишина стояла такая, что было слышно собственное дыхание. В этой церкви в честь Рождества Пресвятой Богородицы я впервые безбоязненно отслужил ноч­ную литургию, не опасаясь незваных гостей и не тревожась, что кто-нибудь увидит свет из окошка. Спешить было некуда, и каж­дую молитву из служебника я повторял по несколько раз, стараясь глубже проникнуть в ее смысл. На рассвете литургия закончилась звонким треньканьем проснувшихся синиц. Отчетливым ясным светом полыхнула заря. В восточное окошко ударил первый сол­нечный луч. Над Кавказским хребтом поднялся пламенеющий диск осеннего солнца.

Я вышел из кельи и сел на скамью, которую приладил под юж­ной стеной храма над самым обрывом. Подо мной темнели остроко­нечные верхушки пихт. С Чедымского хребта свисали легкие пряди утренних облаков. Ощущение полета над землей передалось моей душе: “Слава Тебе, Боже, за то, что подарил мне всю эту красоту! - прошептал я. - Дай мне сил прожить здесь в покаянной молитве и умереть, шепча Твое святое Имя! ” Безвременное время вступило в свои права, стирая границы дней и недель.

Понемногу в тишине лесного безмолвия один на один с молит­вой я начал приходить в себя. За водой я ходил с канистрой к ма­ленькому родничку, где медведь изгрыз мой пластиковый шланг. Поэтому пришлось смастерить деревянную колоду, из которой во­да падала красивой струей. Когда этот родник иссяк, я начал хо­дить с канистрой к водопаду на склоне горы. Тело мое за это время тоже укрепилось удивительным образом: дыхание стало легким, шаг быстрым, почти летящим. Когда я ходил по лесу, то буквально не ощущал земли под ногами. Дыхание тоже изменилось, я не чув­ствовал одышки даже с тяжелым грузом за спиной.

Зрение, слух и обоняние обострились так, что я мог услышать запах охотника на расстоянии до километра. Глаза без труда выхватывали все лесные приметы: сломанные веточки - это прошел кабан-секач, обгрызенные травы на камне - здесь стояли серны, сорванный мох на стволе дерева - медведь оставил свою метку. По свисту птиц я мог узнать, кто движется в лесных чащах - зверь или человек.

Чутье безпрепятственно проводило сквозь непроходимые места. Охотники терялись в догадках, не понимая, куда уходят мои следы. Вырубая в зарослях скрытые тропы, навешивая по скалам веревки, я легко преодолевал водопады по узким каменным полкам, оттал­киваясь от стен лыжными палками и удерживая ими равновесие над клокочущей брызгами и пеной водопадов пропастью.

Но больше всего меня удивила молитва: теперь я мог читать ее то быстро, то медленно, как мне было удобно. Иногда я молился этой молитвой в такт своим шагам, когда шел лесом, иногда со­размерял ее с ударами сердца или с дыханием, когда находился в келье. Такая покаянная молитва никогда не прерывалась, даже если я пробовал ее остановить. Когда я просыпался, сердце уже молилось. Сны полностью исчезли. Я засыпал и просыпался с мо­литвой. Со временем я начал слышать ее во сне, вначале изредка, а потом все чаще.

Это удивительное молитвенное состояние легко передавало все мои переживания. Молитва становилась покаянной, когда мне хотелось сугубо покаяться, особенно на литургиях. Непре­станная молитва превращалась в благодарственный поток слез, если в сердце возникало желание безпрестанно благодарить Бога за все Его благодеяния. Этой же покаянной молитвой я поминал всех близких и далеких, а также усопших родных и всех неиз­вестных мне людей. Тогда она становилась живым молитвенным потоком горячих просьб и прошений о Божественной милости ко всем людям. Хотя слова молитвы оставались те же, сама она на­полнялась новым смыслом и становилась ходатаицей о каждой душе. Сырая, промозглая осень заставила меня спуститься в ниж­нюю келью. Вершины гор забелели первым снегом и уже не от­таяли. Осенние вихри принялись раскачивать грозно шумящий лес. В окошко потянуло холодом. По крыше забарабанил дождь, сменившийся упругой тишиной, - в воздухе закружились первые снежинки. В дневные часы я брал в руки “Афонский патерик” и погружался в чтение житий святых мучеников и Афонских пре­подобных, не прекращая молиться. На одной картинке я подолгу задерживал свое внимание. На ней была изображена старинная греческая келья с маленькой церквушкой и высоким кипарисом. Перед церковью находились ступени, ведущие к каменной стене, назначение которой мне не было понятно. Что скрывалось за ней и что означало, я не мог догадаться. Лишь спустя несколько лет, паломничая по Святой Горе, я нашел это место. Оно оказалось кельей преподобного Петра Афонского на южном склоне Афо­на, в окрестностях Великой Лавры. Впоследствии я не раз там молился, сидя в скалах в уединенной палатке. А каменная стена ниже кельи, как выяснилось, являлась кладкой, которой закры­ли пещеру преподобного Петра, чтобы никто не дерзнул в ней подвизаться.

Еще меня умиляла открытка моего друга, с которым, буду­чи иеродиаконами, мы вместе служили на литургиях. Затем он уехал на Афон, и я потерял с ним связь. Но он вспомнил обо мне и передал с паломниками эту открытку. Присланную мне фото­графию монастыря святого великомученика Пантелеймона, с не­обыкновенно лазурным небом и безконечно голубым морем, я мог рассматривать часами, то плача от непередаваемого счастья, то молясь и любуясь величественным монастырем. Но ни одним по­мыслом я не дерзал тогда даже помечтать о Святой Горе. Все, что было связано с Афоном, мне представлялось как святая святых: монахи, монастыри, церкви, даже сама земля Афона заставляли трепетать мое сердце.

Морозы крепчали, а с ними крепло и сугубое покаяние. Осо­бенно сильно я укорял себя за глупую ошибку юности: зачем я лучшую часть своей жизни доверял лживым помыслам, которые вначале выглядели добрыми, а через несколько мгновений обма­нывали меня самым жестоким образом? С зарождением в сердце самодвижной молитвы ум вошел в сердце и соединился с ним не­постижимым образом, избавив меня от докучливых мыслей и пе­реживаний. Только теперь мне открылась новая жизнь, которую полностью определяла благодатная молитва. Для нее не нужно было никаких планов. При ней оказывались глупыми и пустыми всякие мечтания, а такие страсти, как чревоугодие, гнев, похоть и уныние, выглядели так, как они есть, - гадкими и отвратительны­ми. Теперь они отчетливо виделись в уме как враждебные силы. Эти страсти пытались вернуть мою душу к прежним рабским от­ношениям, когда они назойливо диктовали мне свои решения. Но теперь положение совершенно изменилось - благодатная молитва полностью пожигала их и посекала на месте.

Часто я молился Богу о том, чтобы с молитвой, поселившейся в сердце, не впасть в тщеславие и гордыню. Много историй о па­дениях подвижников я прочел в духовных книгах, а еще больше услышал от самих монахов, рассказывавших о том, как пали об­ретшие благодать и потерявшие ее из-за гордости. Сознавая в се­бе остатки прошлых горделивых притязаний из своей юности, я просил Господа и Пресвятую Богородицу, чтобы Христос и Матерь Божия помогли мне не впасть заново ни в какое тщеславие и гор­дыню. Помня наставление старца, я умолял Господа оставить меня в нищете и убожестве, чтобы самодвижная молитва никогда не уш­ла из моего сердца. Ни за что душа моя не хотела возвращаться на прежние пути дурных помышлений и страстей, испытывая к ним полное отвращение. Благодатная молитва сделалась для моей ду­ши неистощимой водой жизни, которую я мог пить снова и снова, никогда ею не насыщаясь.

Время от времени меня посещали помыслы о том, как я весной выйду из кельи и начну проповедовать людям о чудесной непрекращающейся молитве, о том, что любой искренне верующий че­ловек может обрести этот Божественнный дар, если подклонит свою волю под волю Божию. Эти помыслы пытались предста­вить мне, какие вдохновенные проповеди я мог бы произносить в церкви, какую помощь я мог бы оказать людям... Но благодать непрестанной молитвы показывала со всей ясностью всю зло­вредность и нелепость этих навязчивых помышлений, увлекаю­щих душу мою на якобы добрые дела, но имеющие целью отвлечь ее от Бога и молитвы.

Иногда приходили раздумья о наставлениях старца. Если ба­тюшка сказал, что самодвижная молитва - это только начало ду­ховного пути, то что является его завершением? Это не было тогда открыто мне. Отец Кирилл наставлял меня следовать святым от­цам, но чему следовали они? Когда я вновь углубился в Добротолюбие, в труды преподобного Макария Великого и преподобного Симеона Нового Богослова, мне заново открылась глубина их по­учений. То, что раньше проходило мимо сознания незамеченным, теперь становилось ясным и понятным. Те намеки, недомолвки и прикровенные высказывания о молитве теперь мое сердце сразу ухватывало и постигало без всяких размышлений и долгих обду­мываний. А кажущиеся разногласия у святых отцов предстали как описание различных этапов духовного спасения.

Слова старца о том, что за все эти годы я только пришел к на­чалу духовной жизни, проникли в меня во всей полноте, выявив их глубинную суть. Поистине иначе и быть не могло. Как я прочитал в текстах Добротолюбия, все наши поиски и попытки научиться молитве, покаянию, смирению и любви - все это еще не является духовной жизнью, а лишь приближением к ней. Действительная духовная жизнь есть оживление духа человеческого Божественной благодатью, не своими усилиями, эрудицией, опытом, аналитиче­ским умом, а именно благодатью, в которой дух реально начинает жить полнотой благодатной жизни, несопоставимой с прежним су­ществованием души в помыслах и страстях.

Даже эта духовная жизнь не приходит в душу сразу во всей полноте. Она рождается в ней как слабый росток, поднимающий­ся весной из прогретой солнцем земли, которому еще предстоит расти и плодоносить. Так и дух благодати требует от души пол­ного предания ему и самоотречения от всех помыслов и страстей. Для каждой души свое время укрепления в благодати. У одних это происходит быстрее, у других - медленнее. Редкие чистые души могут сподобиться Божественного дара даже в отрочестве, но для большинства душ необходимо пройти долгий период становления и утверждения в благодатном обретении самодвижной молитвы и совершенного соединения с ней. Не сразу сердце утверждается незыблемо в непрестанной молитве, способствующей стяжанию стойкости и смирения, хотя она и сподобилась этого чудесного Бо­жественного дара. Старые дурные привычки и наклонности труд­но искореняются и еще долго могут досаждать преображенной, из­менившейся душе.

Одно мне открылось совершенно ясно - если моя духовная жизнь в молитве только началась, значит, я навсегда должен от­речься от использования греховного ума, его размышлений, меч­таний и домыслов, скрывающих от меня Бога. Сосредоточиться лишь на непрестанной покаянной молитве, отвергнув самого се­бя, живущего эгоистическими мыслями и переживаниями, - это и есть мое настоящее покаяние, о котором я мечтал всю жизнь и к которому постоянно стремился. Слезы радости заливали мое лицо. Я словно обрел твердую почву под ногами, вернее, незыблемый ка­мень, который есть Иисус Христос. “Иисусе Сладчайший, помилуй мя! ”... Наконец-то я понял смысл монашеского правила, которое читал автоматически столько лет, а тот, кто составил этот драго­ценный акафист, несомненно знал, о чем писал. “Боже, даруй мне

благо жить и дышать Твоим Именем, слиться с Тобой навеки, ибо в Тебе я нашел свое счастье! ” - молился я ночами в келье, озаряемой трепетным светом звезд.

Старое Добротолюбие на церковнославянском языке сильно увлекло меня одной главой преподобного Каллиста Ангеликуда. Я никак не мог понять ее, хотя чувствовал в ней какой-то глубокий сокровенный смысл, до которого я еще не дорос. Пришлось отло­жить эту главу до поры, не оставляя надежды постичь когда-ни­будь ее суть. Евангелие стало для меня источником безконечной мудрости, неисчерпаемой рекой духовного постижения. Как мог я раньше читать его по обязанности, как монашеское правило, и са­монадеянно полагать, что для меня в нем все ясно и понятно? По- истине, я тогда совсем не понимал духовной сути евангельских из­речений. Ныне Иисус говорил из священных текстов так, словно Он говорил со мной лицом к лицу о самом сокровенном, и я плакал от счастья, сознавая, что наконец-то, хотя бы в какой-то мере, улавли­ваю глубокий смысл Его Божественных откровений.

А преображенный мир не переставал радовать меня удивитель­ными открытиями и чистотой своего бытия. В душе открылось какое-то неизреченно чистое детское видение всех его проявлений. Мои милые друзья синички одарили меня терпением и стойко­стью переносить зимние стужи и метели, не уставая утешать своим пением в морозные рассветы. Я видел, как им было зябко, как пря­тали они от холода свои лапки в перья, а головки под крылышки, и как радовались первым лучам восходящего солнца. Красноголовый дятел поведал мне о своем трудолюбии и неунывающем характере. Снежинки говорили со мной на языке своей неуловимой хрупкой красоты. Сверкающий иней напоминал о чистоте освятившейся души, а зимнее солнце, восходя все выше над снежным хребтом, возвещало мне о начале новой жизни и встрече с пробудившейся весенней землей. С каждым событием и явлением чудесной уди­вительной жизни сердце мое ощущало кровную связь всеми глу­бинами и участвовало в этой жизни неисповедимой и неописуемой Иисусовой молитвой. Я не мог подыскать слов, чтобы восхвалить и воспеть ее достойно, и не имел возможности даже намеком пере­дать кому-нибудь ее неизъяснимую красоту.

Март ярким солнечным лучом, пронизав заснеженные верхуш­ки пихт, проник в мою келью. Если в начале января я наблюдал, как красный диск заходящего солнца медленно движется вдоль хребта, закатываясь все дальше и дальше, то теперь солнце подолгу висело на западе, алыми отблесками наполняя зимний заснеженный лес. Я выходил из кельи и подолгу стоял, прислонившись к пихте, лю­буясь розовыми всполохами вечерних облаков и проникновенно читая молитву. Медленно и незаметно сердце утверждалось и уста­навливалось в непрестанной молитве, - вернее, сама молитва все глубже укоренялась в нем, делая его причастником постоянно по­вторяющегося и в то же самое время никогда не повторимого чуда. Душа жаждала проверить себя на опыте.

Что ожидает меня в этот раз, когда я выйду из кельи? Каким будет мой дальнейший путь? Куда и на какие дела призовет ме­ня Господь? На все эти вопросы молитва отвечала тихим небес­ным гласом, убирая все сомнения и колебания: “Господи Иисусе Христе, помилуй мя! Помилуй мя в вечности, вечно юный Господь и Бог мой, Иисусе Христе, и роди меня в неизменно прекрасном Царстве Твоем, откуда, словно сияющий луч, пришла в сердце мое неизреченная молитва Твоя, Сладчайший Иисусе! Если это и есть начало духовной жизни, то оно прекрасно, Господи Боже мой! Сла­ва Тебе за все! ”

* * *

Душа, как графит в кимберлитовой трубке,

Спрессована тяжестью фраз.

В какой-то момент, не снеся перегрузки,

Она переходит в алмаз...

Когда я забываю о себе, то смерть вижу подобной сну, а жизнь - безконечностью, изливающейся из Тебя, Боже, подобно величе­ственному, безконечно разнообразному потоку. Без Тебя этот мир не будет подобен даже тени. Ведь даже тени никакой не останется, если повсюду разольется одна лишь тьма. Не тянусь я к жизни мира сего, Господи, и не страшусь смерти, ибо вечная Жизнь - дыхание уст Твоих, а смерть - лишь ярлык для пугливых душ, забывших Те­бя. Ибо дал Ты мне познать, что душа безсмертна и всякая смерть есть всего лишь изменение в ее вечном бытии.