III действие

Сцена

Несколько лет спустя. Саля, Миля и Геля в Каунасе в кафе. Неуютная тишь

Геля: Как поживает Певец, он же...?

Миля: Спасибо.

Геля: И ты замужем, Саля. Как же твой паренёк?..

Саля: Здоровенек.

Миля: Геля, а ты с Антонием? Я слышала, вы...

Геля: Счастливы.

Пауза

Геля: Мне всего хватает, серьёзно.

Миля: Мне – тем более. У нас всего в изобилии...

Саля: А мы приобрели шкаф.

Пауза

Геля: Антоний, конечно, стар. Я, конечно, ему наврала, говоря, что люблю его. Но с Тоником нам вдвоём хорошо.

Миля: А мы с мужем по воскресеньям идём на концерт. Мы сидим постоянно там же, ибо имеем абонемент.

Геля: Саля, а как же ты?

Саля: А на дверцах у нашего шкафа имеется зеркало.

Миля: Зеркало? Ну и что.

Саля: Я в нём увидала своё отображение. И новую отыскала черту. Мышца лица моего как-то наискось от левого глаза разделяется новою впадинкой. На участках, что я держала за свою правовую собственность, кто-то, меня не спросив, роет оборонительные окопы. Я пытаю своё отражение: это кто же на нас теперь нападёт?

Миля: А мне наплевать на старость. Одиночества, правда, боюсь, но морщины меня не пугают.

Геля: Я свои бабские очертания подарила старческой похоти, для которой моё липучее тело никогда не станет излишне дряхлым.

Пауза

Саля: А у меня в тот шкаф поместились все молодые платья.

Миля: И то, что носила в Париже?

Саля: Все до единого.

Пауза

Геля: Саля, а ты с нами не чересчур откровенна. Хорошо вам на пару с мужем?

Саля: Да, мне грех жаловаться. Спим под одним одеялом, и мне от этого так умильно. Он лёгкий и, если наляжет, не ощущаешь себя приплюснутой. И семя его мне нравится, что остаётся внутри. Хорошо, спокойно, когда ты уверена, что у тебя в эротической сфере воцарилась гармония.

Геля: Это брачная жизнь. Опыт сильнее страсти. Матереешь и сознаёшь, что возможно обуздывать чувства и получать удовольствие от супружеской практики.

Пауза

Саля: Конечно, моя любовь уж не такая безумная. Я бы не стала за ней гоняться. Бросили, ну и ладно. Я не летела бы ради неё, как раньше, на самый край света. Но раз она тут под рукой лежит без употребления, глупо не взять себе.

Геля: Я за моим Антонием, подобно юному мотыльку, полечу на родину Тони за моря-океаны на постоянное жительство в Буэнос-Айрес.

Миля: Геля, ты едешь пользоваться богатством Антония, обходиться его служанками и быть благородной дамой. Это не совсем то же самое, что лететь на край света, когда покличет любимый.

Геля: Потребности зреющих женщин имеют склонности к перемене, но сущность та же: лететь за моря-океаны по зову мужчины.

Миля: И очарованно ждать, пока твой заморский принц не загнётся, переписав на тебя имущество.

Пауза

Саля: Я чту своего супруга.

Геля: А я упиваюсь собой, будучи оделена его всемерным вниманием.

Миля: Мой супруг меня по утрам называет Ми. Это его любимая нота. В этот миг себя ощущаю счастливой.

Саля: Подруги, и это всё? Что нам тогда осталось, кроме морщин на лице?

Геля: Та лицевая морщина – лишь продолжение той морщины, которая избороздила мозг. Морщина, которая от ощущений нас переводит в практический смысл. Из легкомысленных девок мы превращаемся в женщин.

Саля: Всё ли так просто? Время настало – и баста? Время оканчивать жизнь, время переставать любить. Время переставать чувствовать и страдать. Как же можно отдаться серости и покою, шкафу, в который засунута прежняя драма юности, абонементу, который наперекор любовным неистовствам предписывает стабильность, а также заграничному Тони, и только за то, что он тебе под ноги постилает богатство? Куда подевалось то время бессонниц и грёз, воздыханий, терзаний и греховных ночей? Наши дни словно песня, как пышный вишнёвый сад, разве можно смириться с тем, что он не придёт назад?

Пауза

Миля: Саля, Геля, пора мне.

Саля: (вспоминает клич юности) Миля, Саля, Геля.

Геля: Саля, пора и мне.

Саля: Геля, Миля, Саля.

Миля: Песнопевец, он же мой муж, любит, если еда подаётся без опозданий.

Геля: Тони меня так балует, но страшно переживает, если я возвращаюсь не вовремя. Будет неизвинительно, если я не доставлю на Родину это слабое сердце, в данное время вручённое мне.

Саля: Но ведь и вы хотели быть кем-то возлюбленными.

Миля: Мы и есть те возлюбленные.

Саля: Но ведь и вы мечтали сами кого-то любить.

Геля: Саля, Миля, пора мне.

Миля: Геля, Саля, и мне.

Геля: Да и тебе уже, Саля.

Саля: Знаю, но не желаю верить. Оставьте мне юность. Хотя бы на час-другой.

Геля: Саля, но это не юность. Это кафе, искажающее реальность музыкой и алкоголем.

Саля: Дайте побыть обманутой. Дайте порадоваться. (видит мужчину, лежащего неподалёку) Чей этот падший муж? Дамы и господа, вы слышите, здесь кто-то забыл своё счастье. Лежит человек без внимания.

Миля: Саля, он с наслаждением спит себе во хмелю.

Саля: Нет, он пришёл с мороза, он озяб и всеми покинут. Господа, тут валяется счастье без призраков жизни. Признайтесь же кто-нибудь, кто его потерял?

Геля: Никому не нужно такое вялое тело.

Саля: Тело совсем не важно. В нём колотится сердце, страстное, разочарованное, бросившее убогую плоть на осужденье толпе. Подруги, помогите это тяжеловесное счастье ко мне дотащить домой. Не оставляйте одну в чаду вожделений.

Геля: Саля, Миля, пора мне.

Миля: Девушки, да и мне пора.

Геля и Миля уходят. Саля подходит к пьяному и пробует его вытащить из кафе

Саля: Мне-то ещё не пора. Я должна попытаться. Поднимайтесь, прохожий, путник моей мечты, я – та самая Жанна, орлеанская дева. Вы меня шли спасать, но вас враги подкосили, так что не обессудьте, ныне спасу вас я. Любимый, непревзойдённый, слабый, вялый, красивый и никому не нужный, только лишь мне одной. Станьте чуть-чуть полегче, я вас подниму с улыбкой. Буду чтить и любить, я также вас допушу в самую сокровенность. Незнакомый, любимый, милый, чудесный, последний.

Сцена

Покшт вновь, как когда-то, обращается к прихожанам с амвона сельского храма

Святошка: (машет руками) Начинайте.

Покшт: А что же упоминавшийся прежде орг á н?

Святошка: Был, батюшка, был, и хорист был, и органист был, но как стакнулись, так и давай играть в проферанс.

Покшт: П ó лно, я пошутил. Ну давайте, вставайте с колен, рассаживайтесь наконец-то. Рад я опять вас видеть. Дорогие мои сородичи. Симпатики вы мои. Благодарение вашему настоятелю, что уступил мне место. Благодарю и вас, что не поворотили ангелов по направлению моря, что не стали бесповоротно следовать за моим несмышлёным буянством. Были вы для моих озарений непреклонным юр ú. Разум вы мой очистили от непригодного ухарства, и за то многажды и сердечно вам исполать.

А теперь к новейшему случаю, оставляя в покое святейших, а также хранителей-ангелов в их заслуженном небе. Наш народ разъезжается. Многие годы промаявшись в национальной давке, где, не дадут мне соврать дорогие наши астматики, иногда мы терпели нехватку воздуха, – свою нелёгкую бытность продолжим на острове. Нация вас избрала среди первых, удостоенных данной ссылки, коя, скажу из практики, приятна до чрезвычайности. Отныне придётся вам жить в сутолоке морей, потому из села Захолустья предлагаю, при вашем общем согласии, переименоваться в село Заморочье. Море, в котором отныне женщины будут бельё полоскать, но из которого, я надеюсь, мужчины не станут поить коней, имеет не наше звучание и для грубого слуха воспринимается несколько мерзостно: И ндийский океан. Дабы эти новые воды стали к нам милостивее, меж собой будем звать их попросту: И ндика. Второй неприкрытый конец нашей новой Литвы биением своих волн омоет Мозамбикское море. Тут наличествует возможность вводить и другие патриотически языковые замены. Море, близ коего мы будем балдеть и которое станем взбалтывать, зовите по-старому Балтикой. И Чёрным по соответствию наречется море, окрашенное телами чёрных господ.

Далее о самой земле. Она, как вы сразу поняли, там не совсем пустая. Есть на ней города, имеется и столица. Старожилы её именуют как Антананариву, или Антанова грива. Даже и чернокожему ясно, что нашей народности, придавленной вековыми русскими, а также поляками, да и прочими оккупантами, любезна исключительно грива с коня гербовного Витязя. Но одно, согласитесь, дело – чья-то чуждая грива, и в корне другое, когда прибываешь в город по кличке «Антанас».

Оставим, однако, грядущему язык ó вые закавычки. Вернёмся до тягот, которые нас поджидают по первости.

Село вы довольно тёмное. Нет у вас кинем á, ни других довольствий, вам и будет легче всего обселить Африку. Единственную приятность вы будете добывать из себя, и это немедля повысит рождаемость. В связи с чем имеется просьба. Дитятю, к земле не преклонную, отнюдь не пихайте в духовное звание. Ежели брезгует землю пахать или боронить, пусть опробует широкую пахоту моря. Взамен чёрной сутаны назначьте ему в подарок ладный полосатый наряд и за великие средства, что припрятали для семинарии, подарите ему корабель. Проживание между И ндикой и Мозамбикским морем потребует скорее матросов, чем служителей слова Божия.

Обозначив сии минусы, каковые постигнут нашу народность, переправляюсь к плюсам. Первое дело – климат. Он там имеется дивный. Ни краткого нашего лета, ни длиннейшей зимы, что порою занимает полгода, вы там не обрящете. Всё цветёт, зеленеет полный год напролёт. Но и есть затруднение. Часто от этой зелени и непрерывного зноя начинает вдруг зеленеть представитель родных широт. Такого переменившего цветность любезного земляка необходимо будет по срочности переправить на плоскогорье. Там его уже будут ожидать санатории с чёрненькими сиделками и под названиями, вселяющими теплоту и покой: „Орлёнок“, „Ёлочка“, „Дружба“, „Друскининкай“, „Паланга“. Проведя там несколько месяцев, а иногда весь год, он опустится с плоскогорья, полон сил для обработки новой земли или прежней женщины.

Дешевейшей рабочей силы там без учёта и даже больше. Но эта рабочая сила – нетрудолюбивые негры. Чёрного парня в хозяйство привлечь не проблема. Жильё у чёрных сограждан простое, без лишних удобств. Попросту говоря, это сплетённая из ветвей палатка. Литовский хозяин, задумав разжиться чёрной рабочей силой, много труда не потратит. Достаточно будет ему на своей земле нагрести ветвей и, кое-как их скрепив, изготовить подобные гнёзда. Это для нас не труднее, чем в Иванову ночь хворост насобирать для костра. Изготовив такие гнездовья, необходимо каждое утро тщательно их обойти и отметить на листике численность новосёлов. Если видит литовец, что чёрная масса не чересчур торопится брать предоставленные жилища, можно применить добавочные, уже крайние средства: класть в гнездо мясо, разные сладости, а также спиртное.

Но приручённый негр – ещё не скончание трудностей. У негра всё производит его чёрная женщина, мужчины их берегутся для случки или войны. Если условия мирные, может и так состояться, что этот чёрный работник, плюнув на хлопоты, битый день напролёт будет валяться на солнце. Не торопитесь подобного труженика щедро вознаграждать телесными тумаками. Можно поладить миром. Дать поболее мяса или даже коровьего молока. Негр при таком питании физически укрепится и набранную энергию израсходует у вас на полях.

Если и это не упасёт от крепких традиций лености, необходимо взимать налог с каждой чёрной, а также курчавой на вид головы. Под нажимом подобной платы негр станет искать работу, сиречь – лёгких денег. Предоставив негру такую работу, а при расчёте отняв причитающийся налог, вы понемногу станете его законным владетелем.

Дабы чёрный работник всуе не начал умствовать, будто на острове, где он веками располагался в дикости и босоте, установлено рабство, следует его возлюбить, восхвалить его малый труд и каждое воскресенье пускать на танцы. Если этого не послаблять, можно дождаться до чёрного бунта, который, не усмирённый вовремя, разрастётся в красный. Может и так случиться, что чёрные политруки добропорядочного литовца вполне раскулачат или полностью ликвидируют.

(Достаёт карту Мадагаскара) Как видимо из пейзажа, место для села Заморочье в избытке имеется. Можно близ И ндики, можно у Мозамбики, там бури потише. Хотите, устройте порт, как хотите. Есть резоны приткнуться вплотную к Антану, откуда сподручно шастать по праздникам на базар. Избравши место для поселения, дом возводить следует по старине, оставив в соседстве бывших своих односельцев и тем указуя туземцам великий образчик согласия.

Задавайте какой бы то ни был вопрос, без урождённой робости. На том я кончаю.

Пауза

Прихожанин I: Ты мне, любезный, сулишь новую Родину, чтобы я там имел нынешнюю соседку? А сам потерпел бы куру, что каждой весной залезает в твой огород?

Покшт: Господа, а также ихние женщины. Не время ещё и не место...

Святошка: (Прихожанину I) Мой-то прислужник не только что твой огород обчекрыжит, а ещё и стол обгрызёт.

Прихожанин I: Не, это явное угрожательство. Хирение внешних взаимосношений и разгар холодной войны. Что ж, вызов поднят. Будем сражаться на почве боя, друг на друга наставив свои чёрные армии.

Покшт: Не время, да и не место на таком перепутье перегруживать разум застарелыми спорами.

Святошка: Любезные заморочники, я требую складчину! Кто мне от своего хозяйства на короткое время одолжит немного копьеметателей?

Прихожанин II. Я бы со всею душой, соседушка. Если бы ты мне вернула должок за картофель. И в ту же минуту мои чёрные воеводы – к твоим услугам.

Святошка: Давай забирай нас отсюда, народовожатый! Сплоти нашу малую численность ударами стального меча! Столько положим своих и чёрных вдвое того угробим, сколько потребно для укрепления народного духа!

Широко распахиваются двери храма, влетает запыхавшаяся Вероника

Вероника: Литовцы крылятые пали. Они к нам не прилетят.

Покшт: Как это – не прилетят?

Вероника: Вот же вы, сексуаленький. Где вы отбыли столько лет? Вручили мне компас, а им-то, наверное, позабыли. Я до вас прилетела, а они заблудили во мгле.

Покшт: Как так не прилетят?

Вероника: Радио только что сообщило. Литовцы крылятые пали.

Покшт в растерянности слезает с амвона

Святошка: Почтенный народовожатый! Умоляю, пообещайте мне в будущем селении Заморочье место главной инспекторши.

Покшт: Пропадите с моего окоёма.

Святошка: Поскольку в краю, прославленном санитарными неудобствами, необходимо воспользовать благополучие власти.

Покшт: Переселенья не будет. Вы недостойны более того снихождения, чем вы заслужили. (Веронике) Как так не прилетят?

Вероника: Литовцы крылятые пали. Их крылья пропали. Как будто и не бывало…

Покшт: Нет, это чистейшая ложь. Крылатый литовец – в полёте. Наш компас точнее всех, не только он курс указует, но также и время. Ещё не пора им садиться. Не время в нас заронять семена высочайшей небесности. Как это не прилетят? Как такое возможно? (плачет) Как так не прилетят?

Вероника: (приникает к Покшту) Уважаемый декадант, а мне – что за доля! Чуть меня повстречаете, и не можете удерживать слёз. Это что же за чувства, среди которых вы не умеете различить собственную народность и обычную женщину.

Покшт: (всхлипывает) Вероника, в полёте они.

Вероника: Так вы упуститесь на землю. Я в своей бабской утробе что-либо вытворю. Человека или какое исчадие. Это любви неважно. Абы только послаще.

Покшт: Вероника, они в полёте. Крылатые наши мужи. И никакой соблазн их до земли не опустит.

Сцена

Саля дописывает письмо. Перечитывает его вслух

Саля: Возлюбленный Пётр Петрович. За Шопенгауэра спасибо, но я им вряд ли воспользуюсь, потому что и раньше его листала. Когда-то я его просто терпеть не могла, сегодня я с ним согласна. Как и данный философ, вы совершенно правы. Женщина это пол, по собственной глупости затесавшийся меж бесполым ребёнком и меж подлинным человеком. Кто присвоил женщине имя прекрасного пола, тот был или пьян, или наполовину слеп. Как же можно эти приземистые создания, зауженные в плечах и с толстыми бёдрами, назначить изящным полом? В лучшем случае мы заслуживаем от мужчины сострадания и соития от его щедрот. Ни для кого не тайна: женщинам нужен мужчина. Даже собакам так не нужна близость верховного человека, как бедственной женщине. Женщине нужен властитель, вожатый, хозяин. Пока женщина молода, она вручает свою недолгую прелесть в руки любимого. Когда её тело вянет, становится для людей непригодным, женщина добровольно вручается настоятелю своего прихода.

Простите меня, Петрович. Принимаюсь любить вас совместно со всем Шопенгауэром. Принимаю ваши удары. Чту ваш кулак. Обязуюсь, приняв от вас кару, ни от боли, ни от обиды в будущем не стенать. Вы мой суженый, грубый, неумолимый, вы тот человек, которого я столько искала. Я от вас домогаюсь любви нечистой, зверской, пронзающей женское сердце через её распахнутый пол. Сорвите мои одежды, растерзайте плоть на кусочки, если этого требует ваше нечеловеческое вожделение. Только, я умоляю, не отвергайте. На коленях буду за вами ползать, буду тихой и бессловесной, буду с радостью отзываться на имя, с которым раньше я не умела свыкнуться. Ваша навек Серафима.

Входит Петрович – мужчина, которого Саля выволокла из кафе

Саля: Петрович, вы возвратились! (падает на колени) Ноги вам зацелую, вылижу ваши пальцы и усы обкусаю! Всё теперь сделаю, как потребует ваша страсть. Имя своё забуду, а также призванье поэта, буду тихой, голодной, любовной рабыней. Любимый мой, несравненный, чудесный, последний.

Петрович: Вставай, Серафима. Волосы прибери. Гость у нас. А точнее, так даже два. Дозволяю тебе при гостях называться и отзываться по-старому – Саля.

Саля: Петрович, вы привели на нашу конспиративную площадь посторонних людей? Но я ведь известна в обществе. У меня семья и доброе имя. Дорогой мой, но вы нарушили нашу договорённость: беречь нашу тайную жизнь, в ней оставаться вдвоём, питаться нечеловеческой страстью, запретной для остального света, отторгнутой от других.

Петрович: Ну ты и странная, Серафима. Только что просила прощения, теперь сама нарываешься. Имя я тебе возвратил, семьи твоей я не трогал. Будь в порядке при обществе, достойно прими гостей. Любезный заморский гигант, а также его досточтимый спутник, милости просим. Уважаемая поэтесса, в сторону отложив творческие труды, вашего ожидает вторжения.

Входят Покшт и Френк

Саля: (глядя на Пошкта) Боже милостивый, это вы?

Покшт: Нет, уважаемая, это он (показывает на Френка). Величайший кусок литовства. А я лишь являюсь поклонником вашей всенародной любви. Ценю вас как лирика с уклоном излишне влево. И как искусного пропагатора моих озарений.

Саля: Почему лишь теперь вы явились? После стольких лет пустоты?

Покшт: Не имелось достойного дела. К тому же огромность трудов. Вижу, ваш стол покрывает пишущий лист с лирической любовной поэзией, каковую, надеюсь, я не пресек в её трепетном апогее?

Саля: Я разбила поэзию. Вас, лицом обращённого к морю, я изгнала жестоко.

Покшт: Этого быть не может. Море имеется в нас, и угнать его может из нас один только вор, по прозванию Фатализм. Вы же первая из поэтов, повернувшая женщину в морском направлении. Героиня вашей поэмы, супруга уж á, мне помнится, она в среде наших женщин есть путеводная нить прогресса. Отрекшись от сельских парней, а также наследной земли, смело она отдала себя ползучему гаду. Гад сей и есть устрашающее нас море. Избранная гадом жена – тут легко уже прочитывается нынешняя Литва. Некоим образом... огорчает финал. Литовцы у вас убивают море острейшими косами, что перво-наперво отображает их континентальное м ы шление. Однако сей миниатюрный казус, неточность грядущего я попрошу вручить в мои научные руки. Обосновавши теоретично, я и практично также его обосную.

Саля: Боже милостивый, это вы. Вы ничего не поняли. Поэма моя о любви. Поэма моя о нас. Женщина стоит в море, мужчина стынет на берегу. И нет никого, кто помог бы соединить эти две стихии в целостный континент.

Петрович: Саля, с тобой человек по-научному соотносится.

Саля: Но ведь мы с ним этим уже занимались. А так хотелось по-человечески с кем-то поговорить.

Петрович: Серафима ужасно любит, простите, Саля, когда мужчины к ней обращаются руганью и кулаками.

Покшт: Не вполне понимаю.

Петрович: Позвольте, я вам покажу.

Саля: Петрович, не смей. (Покшту) Женщина ищет любви. Всю свою жизнь она ищет её одну. Её – на скачущем жеребце. Её – воооружённую маузером. В любви она существует, словно в темнице, и только мечтает, когда постучит к ней возлюбленный. Но в голоде и одиночестве любовь настолько звереет, что способна пожрать хоть кого, абы только мужчина. Раз попробовав запретную мужность, она устоять не в силах. Если её навещает герой её прежних грёз, она говорит ему: слишком поздно. Нету пути обратно. Нет пути назад.

Пауза

Покшт: Если правильно понимаю, вашей целью является категорический взгляд вперёд и никакая оглядка назад. Моё устремление – также национальный прогресс, ускорить который способен приглашённый сюда человек. Честь имею представить: Френк – бог баскетмёта. Человек, чьё вложение сверху в корзину мощно сплотит нашу нацию. Не больно-то располагая армией, а также финансовыми запасами, мы имеем надежду окрепнуть, только кладя в корзину. Снизу и сверху. Набирая и набирая очки для своей народности. Созидая очковый национальный запас.

Саля: Френк, действительно, впечатляющий, исполинских данных, но всё же, как я сказала, мне это поздно.

Петрович: Саля, не огорчай гостей. Исполин, а также почтенный его антипод по высотности, обращаются до тебя в качестве стихотворицы. Дай господам стихов. Они за тем и пришли.

Покшт: Дело, однако же, я бы сказал, несколько деликатнее. Френк, имея такой для литовца нехарактерный рост, а также способность закладывать, ещё лирически не воспет в нашей поэзии. Так вы прикоснитесь к нему пером своего дарования. Выдайте нам поэму о литовском сверхчеловеке. Посвятите Френку стихи. Живописуйте его портрет своими высокопробными виршами. Дайте слова, которыми Френка смогут об ó дрить его болельщики в ходе бега и суровой борьбы с чужеземными великанами. Поэзия и физкультура – вещи безмерно близкие. Он поэт в своём спорте, вы снайперша своего ремесла. Он разит своих недругов силовым прорывом, а вы неприятеля устраняете деликатно, окольно.

Саля: Поэтесса и сверхчеловек?

Покшт: Именно! Вы и Френк. Это полные стадионы болеющих патриотов, беззастенчиво скандирующих ваши звучные поэтизмы. Тема, как вы сами вполне разумеете, ещё никем не затронутая. Небывало свежая и возвышенная.

Саля: Тема, и впрямь, небывалая, но в ней, господа, нету места любви.

Покшт: Уважаемая, как – нет? Трибуны, ловящие всякий мужественный позыв! Чуткие к мускульности и скорости! А сколько прыти, утерь, перехватов, побежек, двойных ведений и прочей подвижности! Это подлинное страстилище неуёмной любви!

Саля: Но женщине в ней совершенно не предоставлено места.

Петрович: Тут Серафима права: баскетбол – дело мужское. Я только сейчас додумался: оставьте сверхчеловека мне.

Пауза

Покшт: А вы справитесь?

Петрович: Главное – верить, а я в этого исполина верю. Похожу вокруг, приноровлюсь, узн á ю поближе. Тогда и начну создавать его словесный портрет.

Покшт: Вы только, любезный, запомните, у Френка тут никого нету. По ходу создания вы сумеете Френка достаточно пропитать?

Петрович: Уважаемый, вы смеётесь. Я несколько лет жил с сибирской медведицей. Имею отметины на груди, со следами её когтей. Не верите, вот спросите у Сали или у Серафимы.

Покшт: Френк, ну что, вы решаетесь? Он мужчина конкретный. И мне поменьше забот. Обернуть литовца к плетёной корзине всё-таки для меня вторичная цель. Море меня занимает. Морские сплетения.

Петрович: Идём же, великий литовец. Величайший из всех возможных.

Петрович уводит Френка

Покшт: (кричит вдогонку) Френк, я к тебе явлюсь, едва ты будешь лирически тронут этим мужчиной, как только возляжет на стол портрет великого Френка.

Пауза

А можно ему доверять? Этот муж говорил правду?

Саля: Да, у него на теле остались чьи-то следы. Женские или медвежьи.

Покшт: Мы остались наедине. Как-то неловко без Френка.

Саля: Мужчине остаться без Френка не может быть ловко. Если бы так вы остались несколько лет назад, у вас на груди сияли бы мои горячие поцелуи.

Пауза

Покшт: Не всякая дама способна разжечь красноту стыдливости у меня на щеках. Так сказать, ввергнуть меня в чуждую нашей нации политическую окраску.

Саля: А вы не очень-то изменились. Я как парадные одеяния меняла мои идеалы, а вы влачите то же самое рубище. Когда-то я вас хотела неистово целовать за то, что вы были моим идеалом. Теперь я хотела бы только дружески прикоснуться к вашим губам за то, что вы указали мне путь к ещё не избытым страстям.

Покшт: Неужели вы полюбили мяч и корзину?

Саля: Я полюбила сверхчеловека. Не исполина, как Френк, а настоящего сверхчеловека. Позвольте до вас дотронуться. О, первый мой человек и мужчина в конце концов, которого я по юности полагала принцем своих надежд. И ещё я скажу тебе, последний согражданин человечьего пола, которого наделяю собой. Этот пол мне не впору. Я, как пол, безразлична к прогрессивному человечеству и к тёмным его проявлениям. Слаб человек для меня. Я этому полу не верю.

Саля целует Покшта

Покшт: Уважаемая поэт, товарищ моя, наконец: дорогая Саля, почему вы раньше не совершили этот ваш кардинальный поступок?

Саля: Потому что я веровала в любовь. Без удержу целовать мужчину способна женщина, распустившая любовные чувства. А я этим легким лобзанием веско хочу утвердить: любви во мне больше нет. Я познала любовь будучи Жанной-француженкой, я также её познала как Серафима-сучка. Если иметь в виду полный круговорот превращений моей любви, я испробовала целиком всю её нескончаемую палитру. Люди излишне мелки. Люди неимоверно мелки, чтобы ответить моей любви. Буду ждать более решительного ответа, но только не от людей.

Покшт: Дорогая поэт, задавайте вопрос, и я решительно вам отвечу.

Саля: Его невозможно задать. Можно лишь ощутить. Идите своим путём вы, возлюбивший не человека, но его производное – нацию. Я буду искать того, кто превыше всего человечества, кто сильнее всех наций. Если я обрела такую любовь, не постижимую для человечества, значит, я обрету и Его, он мне и даст ответ.

Сцена

В Каунасе на пустынной улице держит речь Гярбутовичюс

Гярбутовичюс: О, тёмный литовский народ! Валуны, коряги, чертополохи, привычные изображать человека! Готовьтесь услышать, что вам возвестит внутренний ваш сосед – человек из страны артизма, на недоступном для вас языке эссеизма. У вас по внутреннему соседству ныне и снова дождь. Корифеи артизма промокли. Данный внутренний дождь – это пот словесных артистов, ищущих, но не обретших вашего национального сердца. О, наш наружный сосед, мы словно кишечные черви кишим по твоим телесам в тяжких поисках духа. Но это неблагодарное ремесло, этот путаный механизм ваших национальных внутренностей каждый раз неизменно приводит к отверстию вашего ануса. И потому с прискорбием констатирую: национальный ваш организм до сих пор не вырастил ни души, ни сердца. Его жизнь обеспечена безостановочной циркуляцией физического дерьма.

Приближается Покшт

Покшт: По-человечески – я согласен, патриотически – против. Литовскому духу, конечно, недостаёт известного опыта, однако вовсе неверно называть наш народ бессердечным. Он придерживает в себе жалость и даже милость. А иногда проявляет избытки любви и печали.

Гярбутовичюс: Вашими, извиняюсь, устами глаголет персональная личность, иначе сказать – разовый человек. Я же вещаю наподобие зонда, отважно введённого в общественный организм. Не грозит вашей нации ни свирепый инфаркт, ни сердечный приступ, поскольку необходимых органов не обнаружено в вашем народе. Самое, что может случиться страшное – это затвердение внутренностей наряду с излиянием прямо в мозг их затвердевшего содержимого.

Покшт: Не соглашусь не патриотически, ни как вам угодно. Мозг у нашей державы также находится в затвердении и стихию пролетариата он сквозь себя не пустит.

Оба недолго молчат

Уважаемый Гярбутавичюс, ослепительно овладевший чуждыми нам языками: польским и эссеистским. Желаю вам возразить, а также возвысить речь в защиту нашей державы. Но сообщаю с прискорбием: у нас не осталось слушателей. Мы с вами одни.

Гярбутовичюс: Беспардонная ложь. Прошлое внемлет нам – наилучший слушатель, мёртвая немота. Нам также внимает грядущее, не менее воспитанный собеседник: позволяет высказаться и только потом атакует. К ним обращайте речь. Взбудоражьте мыслительной бурей штиль вашего времени. Мир не изм é ните. Но сотрясёте воздух.

Покшт: Из этого ничего не выйдет. Воздух у нас отравлен, мы всесторонне национально сдавлены.

Гярбутовичюс: Национальная порча воздуха – вот откуда нехватка свежести и бодрящей живности. Отнюдь бы не повредило взамен высокопарных речей сбиться всей нации в кучу и, на манер ветряка, вращать бессловесный воздух.

Покшт: Всю мою жизнь я убил на борьбу с ужасными мельницами, но понемногу понял: даже их у нас нет.

Гярбутовичюс: Так не пора ли им появиться? Наши заветные идеалы разбиваются об морские волны. Лишь познавший сию конфузию старый идеалист в состоянии застолбить дорогу пришельцу из юности. Создадим ему трудность. Соорудим общественное препятствие. Когда он мечом обкорнает наши задеревеневшие крылья, станут ему посильны и прочие вражеские препоны.

Покшт: Только на это мы и годны?

Гярбутовичюс: Это и есть призвание каждого идеалиста: убеждённо стоять на пути у всего молодого.

Покшт: А наши грозные крылья сумеют кружиться по ветру?

Гярбутовичюс: Утомясь от встречных потоков, они покорятся сами. Вращайте левую руку, и пусть ей правая вторит. Юности нужен ветер, задувающий спереди, а вихрь почитает уставших, подветренных. О, искатель дорожных тягот, обретите отраду в том, что вы сами стали для другого помехой.

Покшт: (вращает руками воздух) Вертеть левой, а другой помогать?

Гярбутовичюс: Также и я вам согласен вторить левой рукой, ибо в правой имею зажатый зонтик.

Покшт: Мы подняли ветер.

Гярбутовичюс: Человек лишь первыми помаваниями вызывает собственный ветер. Позднее он утомляется и сам пускает себя по ветру.

Покшт: Уважаемая ветряная мельница, что вы мелете в данный момент?

Гярбутовичюс: Ваше национальное самолюбие обращаю, коллега, в мук ý.

Покшт: И сколько мы так намелем?

Гярбутовичюс: Сколь нам позволят держава, здоровье и молодёжность.

Покшт: Всю мою жизнь я отдал идее второй Литвы, но и она распалась.

Гярбутовичюс: Всю мою жизнь я ждал пришествия гения, но и он не придёт.

Покшт: Грустно в народе не обрести желанной ответности.

Гярбутовичюс: Грустно, когда от всех озарений останется покшт! – и всё.

Покшт: Но вы обратите внимание на небесную тучность. Как она вся окрашена кровавым багрянцем.

Гярбутовичюс: Лезьте, приятель, под зонт, млейте от краткой близости мельника.

Покшт забирается под зонт к Гярбутавичюсу

Покшт: Тучи предвещают грозу. Она идёт к нам.

Гярбутовичюс: Идёт, уважаемый, да. Идёт вожделенный дождь кровавых идей.

Гремит гром, бьёт молния

Сцена

Саля вместе с Чудищем Литератским едет в Москву

Саля: Товарищи, ближние головы. В нашей единой груди бьётся ненастное сердце. Мы в близости сверхчеловека, мы падаем прямо в него. Душу мою не мучьте, скажите мне его имя.

Чудище Литератское: Иосиф Виссарионыч, пожирающий без остатка.

Саля: Иосиф Виссарионыч, ты съешь меня поскорее, вбери меня в ту любовь, что в é дома лишь народам. Я рядовая женщина, из рядовой прослойки, по непонятной ошибке наделённая чувством, у рядовых людей не находящим отклика.

Чудище Литератское: Саля, у тебя заплетаются ноги, не держится голова.

Саля: Это от долгой дороги нескончаемо влево. Товарищи общеголовые, я партии этой достойна, а сверхчеловек – он тоже проводит дни в левизне?

Чудище Литератское: Иосиф Виссарионыч не так налево, как мы. Иосиф Всеживоглотыч – он самая глубь левизны. Нет глубже дороги влево.

Саля: Меня ему поднесите. Любовь мою искупайте глубоко в левизне. Пусть моя бедная кожа будет испещрена поэмой о сверхчеловеке. Ну а пока несёте, сорвите глянец обложки и дайте Всепожиратычу отведать меня не спеша.

Чудище Литератское: Помни, что это опасно. Ведь Всеживоглотная страсть к своей беззаветной партии может в момент поцелуя возлюбленной сердце порвать.

Саля: Я так об этом мечтала! О том, который порвёт моё поющее сердце. Который не губ коснётся, не лба или даже груди, но той трепещущей части, откуда льётся любовь. Сколько раз я велела исступлённому сердцу исторгнуть песню любви. Сердце, не жди покоя, бейся, жизнь воспевая, и, может быть, среди жизни кто-то тебе отзовётся.

Чудище Литератское: Скоро взойдём по ступеням, которые нас приведут прямо к сверхчеловеку. Что же, ступаем левой на гордую эту ступень. Левую утвердив, ставим опять её же. Левой и снова левой. Левой и только ей.

Саля: Постойте, не торопитесь. Так невозможно – сходу. Вымолвите хоть слово, каков он – сверхчеловек?

Чудище Литератское: Всё, что его окружает, так и горит кумачом. Там, где уже ступила сверхчеловечья нога, можно уже не бояться никакого врага. Лик его над землёй светит как раннее солнце, и лишь подойдя поближе ты различаешь черты. Всё наполняет пылом его всенародный голос, его всевидящий глаз и его всепыхтящая трубка.

Саля: Довольно о внешних чертах. Пустите к нему вовнутрь. Несите меня нагую к нему без броских обложек, ведь глубина воздержания не зависит от них. Нация ни одна так перед ним не растает, как женщина, пожелавшая нечеловеческих чувств.

Чудище Литератское: Ступаемте только левой и снова, и снова левой. Левой, левой и левой, моя одноногая рать!

Саля: O, высший Всепоглотитель, тебя я издали чую, как банная нагота чует пришествие пара. А твои раскалённые камни чуют, что я всё ближе, что я домогаюсь любви, твоя отважная Саля?

Чудище Литератское: Левой и сызнова левой. Левой ещё и ещё.

Саля: Стойте, общеголовые, остановите шествие. Всепоглощающий Голос ловлю на просторах Руси. Он говорит: человека нужно сломить сначала. А всяческих бесприданниц он числит стадом скотин.

Чудище Литератское: Левой и снова левой. Левой и только левой. Приданое – наша народность, он должен её принять.

Саля: Конечно, Всепоглотитель скоро её получит, а я разживусь любовью, что в людях не обрела. Иосиф Виссарионыч, самый всечеловечный, надо сломить человека, вот и сломи меня. Испытай моё чувство, страсть во мне утоли.

Чудище Литератское: Левой и снова левой. Левой и только левой. Мы самой глуби достигли. Отсюда, куда ни ступим, окажемся только правей.

Голос: Большевицкая сука! Красная интригантка!

Саля: Товарищи головы, кто это?

Чудище Литератское: Это приданое, Саля. И такова его доля – мужу принадлежать. Стой, женщина, как стояла, лицом ко Всеживоглоту. К нации не обращайся. Стоит тебе обернуться, Иосиф Виссарионыч в камень тебя превратит.

Саля: Но где же сверхчеловек, всадник мой сверхлюбимый?

Чудище Литератское: Всепожиратель здесь. Он вскоре полюбит нас всевожделенной любовью.

Саля: Крепко меня держите, я его ощущаю. Он читает меня. Вот он как отвечает нечеловечьей любви. Вот он как извлекает занозу телесной страсти. Ты для него поэма, он для тебя читатель. Ты – воплощённое слово, он – тебя отпирающий, изымающий глаз. Палец свой послюнив, перевернул меня набок. Не отойдёт от меня пока не захлопнет совсем. Поэма и сверхчитатель. Навеки останусь в нём. Всеживоглотный Иосиф, всеответная Саля. Товарищи, я как щеколда, старая и проржавелая, бесконечные годы стыла я взаперти. Тщетными были отмычки, все, кроме этой последней. Как неизбывно сладко настежь себя распахнуть, выйти в глубокое лево, омыться его благодатью.

Чудище Литератское: Левой и снова левой. Левой и только левой. Всеживоглотный Иосиф Салин постиг поэтизм.

Саля: Несите меня отсюда, Всеживоглотыч кончил. Поиски завершились, он захлопнул меня. Надо сломить человека. Тем более слабую женщину. Жизнь – она только такая. До последнего дня.

Scena

На сцене в растерянности стоит Саля. Вбегает Покшт

Покшт: Саля, что вы наделали. Вы ошибочно развернули народность в противном направлении!

Саля: Но я всего-навсего хотела любви. Разве это моя вина, что для мужчины важнее народность. И сверхчеловек – он тоже мужчина.

Покшт: Разве время теперь говорить о любви, когда нашей несчастной народности шею грозят свернуть?

Саля: Ну а когда же время? Сколько живу, так и не было подходящего времени, чтобы слабенькая любовь проклюнулась в душах. Время такое странное – вдруг оно наступает, или это, наверное, всё я сама – я сама не вовремя и стремглав захотела жить. Раньше времени я любви не нашла, позже времени я её не узнала, почему это время жаждет меня проклясть?

Покшт: Простите, нехватка времени. Надо успеть то да сё. Дел несметно.

Покшт убегает

Голос: Сволочь ты, коммунистка, политрукская курва.

Саля: Простите, как вы сказали? Кем вы меня назвали? Чувствую, подо мною кто-то разводит костёр. Дымно, душно без воздуха, о, исчислитель вместимости, я не вмещаюсь в народ. В любви мне самое место. При впадении в ненависть тело моё сотрясает вдохновенческий кризис. Не браните меня, умоляю. В народе мне нет любви, я безразличия жажду, ибо глубинная ненависть не даёт мне дышать. Миля! Геля! Петрович! Кто-нибудь, помогите! Кто-нибудь, протяните безразличную руку.

Саля теряет сознание. Входят Врач и Медсестра. Последняя склоняется к Сале

Врач: Пульс?

Медсестра: Низкий, прерывистый.

Врач: Ритм?

Медсестра: Нестабильный.

Врач: Рифма?

Медсестраs: Случайная, лихорадочная.

Врач: Кровь?

Медсестра: Нашей национальности.

Врач: Запишите диагноз: вдохновенческий кризис. Подайте эфирную маску, готовимся к операции.

Саля: (открывает глаза) Умоляю, не надевайте маску. Позвольте мне повернуться своим лицом к смерти.

Врач: (Медсестре) Внутривенную анестезию. Маску не применять. (Сале) Удушаемая пациентка, просьба считать по мере впадения в сон.

Медсестра делает Сале укол

Саля: Один, Господи-боже, один. Два, неужели уже целых два. Три, до чего же противны эти вечные числа. Позвольте хоть напоследок не мерить числами время. Помилуйте ту, которая всю свою жизнь мерила время словами.

Врач: Сыпьте свои слова, лишь бы они помогли вас усыпить поскорее.

Саля: (закрывает глаза)

Двор туманный, двор палатный,
Холод, холод январей.
Мне согреть его позвольте
Чудной сказочкой моей.

О поляке, о святоше,
О столице дураков,
О любви, что так струится
Из девичьих родников.

О прекрасном кавалере –
Он наездник хоть куда,
О жене Певца, о Миле –
Жертве брачного труда.

Как измучилася Геля:
Все мечты – напрасный дым.
Как я в женщинах ошиблась,
Будто худо им одним.

Спит Французия в сугробах,
Апельсины подо льдом,
Чудище бежит по снегу –
И невидимо при том.

Саля так была прекрасна,
В страсти нет её вины...
Спит она, приняв лекарства,
СКАЗКИ САЛИ – сочтены?

Саля засыпает. Аппарат, отмечающий ритм её сердечных ударов, показывает, что она жива. На сцену вбегает Покшт

Покшт: Френк, Френк! Френк! Вы не видели Френка? Это друг мой, товарищ, символ нашей народности. Сокровище непомерное. Вы спрашиваете, высок ли он? Выше я не видал. Глыба, повелитель мяча и корзины, символ, легенда. Нет, просто-напросто Френк. Друг мой, товарищ, последний, единственный. Среди корзинок он исполин, а среди пушек – нет. Мяч, летящий в него, Френк с лёгкостью ловит, а вот летящую пулю может и не поймать. Великан, отзовись! Нам пора обернуться лицом к свирепому морю. Кончились наши игры. Френк, подай голос.

Вбегает Френк

Покшт: Френк, ну и где ты был? Дайте корабль великану, повелителю наших фанатов. Френк, вперёд на Лос-Ангел, пусть тебя там берегут чужестранные ангелы. К морю лицом, литовец. К морю, в котором свет. Кончились наши игры, и нашей площадки нет.

Покшт и Френк садятся на отплывающий корабль. Вдалеке слышны выстрелы

Покшт: Френк, ты слышишь: стреляют? Это не залпы салюта. В море, литовец, гляди. Это наш мощный флот покидает родимый берег. Это наш малый народ штурмом корабль берёт и славит великого Френка. Домой, домой, домой, сограждане дорогие. Не наша это земля. Она опасная, чуждая. Френк, назад не смотри. Стреляют там, салютуют. Корабли упреждают друг друга, чтобы врозь разойтись. Домой, домой, домой, морская моя держава. Кончилось время швартовки, нам в дорогу пора. Вперёд города пустите, не место им на мели, оставьте им больше простора, чтоб развернуться могли. Потом пусть идут местечки – тесные субмарины. И напоследок – деревни и ялики хуторов.

Стоянка – у Скагеррака. Следующая – Гибралтар. Мы наши края назовём новыми именами: Бискаями, Па-де-Калеями, Ла-Маншами, Дарданеллами, Суэцами, Магелланами, Берингами, Босфорами.

Что вырастим, то и съедим, что нам отольётся – выпьем. От моря двинемся к морю, с корабля – на корабль, кого захотим – полюбим, но даже если умрём – не раньше, чем смерть прикажет. Не прежде, чем грянет гром.

К морю лицом, народ мой! К дому лицом своему. Мест на Земле немного. Слишком она тесна. Странно, о чём я плачу? Это морские брызги, а слёз и в помине нету, ну разве только одна. Ну разве одна-другая, разве другая-третья, при виде, как метеор, блиставший на нашем небе, гаснет в морскую воду. Может, одна-другая, когда на моей родимой, моей игровой площадке идейным своим мячом колотит младое племя. Оставьте, мои дорогие, эту свою заботу. Лишь море и волны кругом.

Домой, домой и домой в долгий томительный путь. Домой, домой и домой, если есть ещё кто-нибудь. Домой, кто уснул на века и кому, напротив, не спится. Домой, кто ещё растёт, летит, простирается, мчится. Домой, что в песню вместилось, и все, чей удел немота. Домой, познавшая близость, и та, что ещё чиста. Родная древность – домой, в семени миру не тесно. Элита и чернь – домой, всем дома найдётся место.

Домой, приятели детства и старые юные девы. Зелёные, левые, красные и никакие – домой. Домой, ибо вы отстали, и я вас почти не вижу, убыстрите взмахи вёсел, долой отсюда, долой.

Странно вам, что я плачу? Но это вода морская. К морю лицом, друзья. Глядите, глаз не спуская.

Пауза

Покшт: Френк, повернись ко мне. Плачу и не замечаю. За нами нет никого. На том и кончаю.

Писк, повторявший сердечный ритм Сали, становится непрерывным

ЗАНАВЕС

1искаж. БАСАНАВИЧЮС (Basanavič ius) Йонас (1851-1927), литовский общественный деятель и учёный. Труды по древней и средневековой истории Литвы. Собрал и издал 9 томов народных сказок и песен. Организатор Литовского научного общества (1907). Один из отцов-основателей Литовской республики (здесь и далее прим. пер.).

2Варвара Радзивилл (Барбора Радвилайте), Марта (Морта), Бирута (Бируте), Анна (Она) – персонажи литовской истории и драматургии, жены или дочери великих князей (соответственно) Сигизмунда-Августа, Миндовга, Кейстута.

3 Из стихотворения Саломеи Нерис «Без костёла», пер. Н.Астафьевой