Примат языка и конец субъекта

С позиций методологического мышления [Ahtar5] повышенное внимание к языку является ключевым фактором, объясняющим постмодернистскую атмосферу узконаправленности и обособления. Так называемый спуск к языку, или лингвистический поворот, заставил постмодернистов и постструктуралистов предположить, что язык конституирует человеческое общество, а человеческое общество – весь мир. На протяжении большей части этого столетия[1] под влиянием таких философов, как Витгенштейн, Куайн, Хайдеггер и Гадамер, проблема языка в философии становилась все важнее. В то же время возросший интерес к теории коммуникации, лингвистике, кибернетике и компьютерным языкам свидетельствует о том, что на протяжении нескольких десятилетий схожие процессы происходят в науке и технике. Отчетливо выраженный поворот к языку как таковому был воспринят Фуко как «решающий рывок к абсолютно новой форме мысли». Этот процесс можно если не принять, то, по крайней мере частично, объяснить пессимистическими настроениями, вызванными спадом оппозиционного движения 60-х годов. В 70-е мы стали свидетелями опасной ситуации, а именно бегства в «лабиринт текстуальности», как выразился Эдвард [Ahtar6] Саид, что резко контрастировало с иногда бунтарской интеллектуальной деятельностью предыдущего периода.

Похоже, нет ничего удивительного, что «фетиш текстуального», как считал Бен Аггер, «стал привлекательным как раз в ту эпоху, когда интеллектуалы лишились права на голос». Язык обесценивался все больше и больше; его лишили смысла – особенно в публичных выступлениях. На слова уже нельзя рассчитывать, и это лишь часть антитеоретического течения, за которым стоит еще более сокрушительное поражение, чем в 60-х: поражение всего здания рационализма [Ahtar7] эпохи Просвещения. Мы зависели от языка как, казалось бы, надежного и честного слуги разума – и куда он нас привел? Освенцим, Хиросима, массовое психическое обнищание[Ahtar8], неминуемое уничтожение планеты и тому подобное. Посмотрите на постмодернизм с его кажущимися эксцентричными и фрагментированными поворотами и изгибами. Эдит Вышоград не только заявляет в своей книге «Святые и постмодернизм» (1990) об универсальности постмодернистского «подхода» – за его пределами, по-видимому, никаких областей знания больше не существует, – но и убедительно комментирует новое направление: «Постмодернизм, в качестве «философского» и «литературного» дискурсивного стиля не может напрямую апеллировать к методикам рассуждения, которые сами являются инструментами теории, но должен изобрести секретные средства для подрыва фундамента рассуждения».

Непосредственный предшественник постмодернизма/постструктурализма, доминировавший в философии на протяжении 50-х и большей части 60-х годов, формировался вокруг лингвистической модели. Структуралисты предполагали, что язык конституирует наше единственное средство доступа к миру вещей, а также к опыту и его расширению, и что значение возникает в ходе игры различий между культурными знаковыми системами. Например, Леви-Стросс утверждал, что разгадка антропологии кроется в обнаружении бессознательных социальных правил (например, тех, которые упорядочивают брачные узы и родство), структурированных так же, как и язык. Швейцарский лингвист де Соссюр подчеркивал – и это его утверждение оказало огромное влияние на постмодернизм, – что значение находится не во взаимоотношении означающего и означаемого, но во взаимоотношении знаков между собой. Вера де Соссюра в закрытую, самоотносимую [Ahtar9] природу языка подразумевает, что все определяется внутри языка и, таким образом, снимается проблематика таких изящных понятий, как отчуждение, идеология, подавление и т.д. В конечном итоге де Соссюр делает вывод, что язык и сознание – это практически одно и то же.

В эту же сторону [Ahtar10] – сторону отрицания представлений о языке как о внешнем средстве, используемом сознанием, – направлены работы еще одного крайне влиятельного неофрейдиста – Жака Лакана. Для Лакана сознание не только полностью пронизывается языком и не существует вне языка, но и «бессознательное структурировано так же, как язык».

Предшествовавшие ему мыслители, в особенности Ницше и Хайдеггер, уже выдвигали теории, что другой язык или измененное отношение к языку могут каким-то образом дать иное важное понимание вещей. Впоследствии в результате лингвистического поворота перестает быть устойчивой даже концепция мыслящего индивида как основы познания. Де Соссюр обнаружил, что «язык не является функцией говорящего субъекта», но язык первичен по отношению к нему, так как говорением занимается сам язык. Ролан Барт, чье творчество включает в себя и структуралистский, и постструктуралистский периоды, установил, что «говорит именно язык, а не автор», а Альтюссер пришел к аналогичному выводу, отметив, что история «является процессом, в котором отсутствует субъект».

Если считать субъект в основном функцией языка, то главным пунктом программы становится подавленное посредничество [Ahtar11] его и символической системы в целом. Соответственно, постмодернизм делает все возможные попытки установить связь с тем, что лежит вне языка, «представить непредставляемое». Между тем, учитывая серьезные сомнения в доступности для нас референта, существующего вне языка, интерес к реальному постепенно теряется. Жак Деррида, ключевая фигура постмодернизма, исходит из того, что связь между словами и миром является произвольной. Материальный мир не играет для Деррида никакой роли.