Кризис репрезентации

Если главным достижением деконструкции является размывание [Ahtar37] нашей уверенности в существовании реальности, то деконструктивистам не стоит забывать, что реальность – вспомним хотя бы рекламу и массовую культуру – уже сама это сделала. Таким образом, такая типично постмодернистская точка зрения свидетельствует о развитии мышления от периода декаданса до элегического или постмыслительного периода, или же, как подытоживает Джон Фекете, «до глубочайшего кризиса западной мысли, совершенной утраты хладнокровия».

Нынешняя перегруженность репрезентации акцентирует внимание на чрезвычайном обеднении жизни в технологическом классовом обществе; технология – это утрачивание. Согласно классической теории репрезентации, значение, или истина, предшествует и предопределяет репрезентацию, которая его передает[Ahtar38]. Но мы находимся в ситуации постмодернистской культуры, в которой образ стал не столько способом выражения отдельного человека, сколько товаром анонимной потребительской технологии. Жизнь в информационную эпоху стала еще более опосредованной и еще в большей степени подпала под контроль манипуляции знаками, символами, маркетингом, экспериментальными данными и т.д. Наше время, как говорит Деррида, «это время без природы».

Все направления постмодернизма соглашаются с наличием кризиса репрезентации. Деррида, как уже было сказано, оспаривает саму структуру здания философии как построенного на фундаменте репрезентации, и поднял несколько не имеющих ответа вопросов относительно взаимоотношений репрезентации и мышления. Деконструкция нивелирует эпистемологические претензии репрезентации, доказывая, что язык, например, не способен справиться с репрезентативной задачей. Но это нивелирование избегает оспаривать репрессивный характер своего объекта, настаивая[Ahtar39], что чистое наличие, пространство вне репрезентации может быть исключительно утопической идеей. Никаких непосредственных отношений и коммуникации быть не может, только знаки и репрезентации; деконструкция – это поиск наличия и реализации – бесконечный, неминуемый и отсроченный.

Жак Лакан, который, подобно Жаку Деррида, склоняется к согласию с существующим положением[Ahtar40], по крайней мере, детально раскрывает губительную сущность репрезентации. Расширяя теорию Фрейда, Лакан установил, что субъект одновременно порождается и отчуждается в момент вхождения в символическую систему, то есть в язык. Отрицая возможность возврата к доязыковой ситуации, в которой нарушенное обещание наличия могло быть исполнено, он, во всяком случае, понимает, в чем состоит основной массированный удар[Ahtar41], который заставил свободные желания подчиниться символическому миру, а однозначность – капитулировать перед языком. Лакан назвал наслаждение[3] невыразимым, так как, по сути, оно может возникнуть только вне языка, – счастье как желание мира без разлома, вызванного деньгами и письмом, и общества без репрезентации.

Неспособность породить символическое значение – это главная проблема постмодернизма, как бы иронично это не звучало. Постмодернизм теряет свои позиции на границе между тем, что может быть репрезентировано, и тем, что не может; это полурешение (в лучшем случае), которое отвергает отвержение репрезентации. (Я не стану приводить здесь доказательства репрессивной и отчуждающей сути символического, а отсылаю читателя к первым пяти эссе моей книги «Элементы отказа» (Left Bank Books, 1988), где рассмотрены время, язык, число, искусство и агрикультуру как категории культурного отчуждения, обязанные своим появлением символизации.) Тем временем отчужденное и истощенное общество теряет интерес к предполагаемому утешению, обещанному культурой, а с углублением и усложнением системы посредничества человек начинает думать, что, возможно, это[Ahtar42] и является изначальным смыслом культуры. Впрочем, не станет ошибкой утверждение, что постмодернизм отказывается от анализа истоков репрезентации, настаивая на невозможности неопосредованного существования.

В ответ на стремление к утраченной целостности до-цивилизации постмодернисты говорят, что культура стала настолько существенной [Ahtar43] для человеческого существования, что подкопаться под нее не [Ahtar44] нет никакой возможности. Это, конечно, вызывает в памяти Фрейда, который понимал, что цивилизация есть подавление свободы и единства, но вместе с тем считал, что работа и культура гораздо важнее. Фрейд, по крайней мере, честно признавал противоречие и непоследовательность своего предпочтения ущербной по сути цивилизации, чем и отличался от постмодернистов.

Флойд Меррелл пришел к выводу, что «ключом, вероятно, главным ключом к пониманию позиции Деррида» является решение философа о запрете вопроса об истоках. Поэтому, намекая во всех своих работах на прямую связь между основополагающими доводами западной философии и насилием и репрессиями, которые характеризуют западную цивилизацию, Деррида намеренно и властно дезавуировал все упоминания о причинах. Впрочем, каузативное мышление всегда было объектом для насмешек постмодернистов. Если «естественность» – это иллюзия, то тогда что такое «неестественность»? Вместо замечательной ситуационистской сентенции «Под бетоном находится пляж» имеем знаменитое отрицание Фуко всего понятия «репрессивной гипотезы» в «Словах и вещах». Фрейд дает понимание того, что культура замедляет наш рост и порождает невроз, а постмодернисты говорят, что культура – это все, что у нас может быть, а ее основы, если они вообще существуют, нами непознаваемы. По всей видимости, постмодернизм – это единственное, что у нас останется, когда процесс модернизации будет завершен, а природа навсегда исчезнет из нашей жизни.

Постмодернизм не только вторит Беккету в «Конце игры» – «природы больше не существует», – но он отвергает даже предположение, будто за пределами языка и культуры вообще когда-либо существовало сколько-нибудь постижимое пространство. «Природа, – заявил Деррида, анализируя Руссо, – никогда не существовала». И снова исключается отчуждение: данная концепция неминуемо подразумевает идею аутентичности, которую постмодернисты считают непостижимой. В этом же русле Деррида писал о «потери того, чего никогда не было, утрате само-наличия, которое человек никогда не испытывал, но о котором всегда мечтал...» С другой стороны, несмотря на все ограничения структурализма, согласие Леви-Стросса с положениями Руссо свидетельствует о его поиске причин. [Ahtar45] Хотя Леви-Стросс и отказывался от отвержения либерализма и в отношении первопричин, и в отношении целей, он никогда не переставал стремиться к «нетронутому» обществу, миру без разлома, в котором непосредственность еще не ликвидирована. За это Деррида – в унизительном смысле, естественно – описывал Руссо как утописта, а Леви-Стросса как анархиста, предостерегая против «дальнейших шагов по направлению к чему-то вроде подлинной ан-архии, без-властия», которое является всего лишь опасным заблуждением.

Но гораздо более опасным является отсутствие базисной критики отчуждения и принуждения, которые грозят подавить природу, вернее то, что осталось природного в мире и в нас самих. Маркузе понимал, что «воспоминания о радости лежат в основе любого мышления, а побуждение к возвращению былого чувства радости является скрытой движущей силой мыслительного процесса». Проблема истоков также включает в себя весь комплекс вопросов, связанных с возникновением абстракции и, естественно, принципа философии как такового, и Маркузе, пытаясь обнаружить принципы, на основе которых можно было бы выстроить существование без подавления[Ahtar46], был близок к истине, когда выступил против культуры. Конечно же, он так и не смог избавиться от ощущения, что человечество «позабыло о чем-то чрезвычайно важном», что весьма похоже на лаконичное заявление Новалиса о том, что «философия – это тоска по родине». Точно так же Крокер и Кук пришли к неопровержимому выводу, что «культура постмодерна – это забывание, забывание истоков и целей».