Барт, Фуко и Лиотар

Среди других постструктуралистов/постмодернистов заслуживает внимания Ролан Барт. В начале своей карьеры Барт был крупным представителем структуралистской мысли. В своей работе «Нулевая степень письма» он выражает надежду, что язык может быть использован в утопическом смысле, а управляющие коды в культуре могут быть сломаны. Однако в начале 70-х Барт присоединился к Деррида в понимании языка как метафорической трясины, чья метафоричность непостижима. Философия одурманивается своим собственным языком, а сам язык не может заявлять права на то, что он сообщает. В книге «Империя знаков» (1970) Барт уже отрекся от каких-либо притязаний на анализ или критику, а заявил, что эта работа, в которой якобы рассказывается о Японии, «не стремится к описанию или анализу какой бы то ни было реальности вообще». В многочисленных фрагментах в качестве элементов антиутопического пейзажа, в котором формы не обладают каким-либо смыслом и все является поверхностным, обсуждаются такие разнотипные культурные формы, как хайку и торговые автоматы. «Империю» можно назвать первым полностью постмодернистским продуктом. К середине 70-х идея ее автора об удовольствии, получаемом от текста, породило то же самое дерридианское презрение к адекватности общественного дискурса. Письмо стало самоцелью и, по преимуществу, всего лишь личной сферой эстетического. Перед своей смертью в 1980 году Барт открыто осудил «все интеллектуальные формы письма», в особенности те, от которых отдает политикой. К моменту написания последней работы «Ролан Барт о Ролане Барте» – гедонизм слов, соответствовавший дендизму в реальном мире, – Барт рассматривал концепции не в зависимости от их обоснованности или же необоснованности, но лишь в зависимости от их эффективности в качестве тактики письма.

В 1985[4] году СПИД унес жизнь человека, который оказал наибольшее влияние на постмодернизм, – Мишеля Фуко. Иногда его называют «философом смерти человека», а многие считают самым выдающимся современным учеником Ницше. Фуко приобрел широкую известность благодаря своим масштабным историческим исследованиям (на такие темы, как безумие, практика наказания, сексуальность), которые предполагают отличие автора от более абстрактного и антиисторически настроенного Деррида. Как упоминалось выше, структурализм уже полностью девальвировал личность практически во всех сферах лингвистики, тогда как Фуко описывал «человека как недавнее изобретение, как фигуру, которой не более двухсот лет, обыкновенный изгиб в нашем знании, который скоро исчезнет». Фуко настаивал на том, чтобы рассматривать «человека» как нечто, репрезентируемое и порождаемое в качестве объекта, точнее, как виртуальную модель, изобретенную современной человеческой наукой. Несмотря на идиосинкразический стиль работ Фуко, они получили гораздо большую известность, чем работы Хоркхаймера и Адорно (например, «Диалектика просвещения»), а также чем труды Эрвинга Гофмана, который также разоблачал скрытые намерения буржуазного рационализма. Фуко привлек внимание читателя к «индивидуализирующей» тактике функционирования ключевых общественных институтов в начале 1800-х годов (семья, работа, медицина, психиатрия, образование), выявляя их нормализирующее и дисциплинирующее содержание, которое представляло собой часть зарождаашнегося современного капитализма, так как «индивид» создается господствующей системой в ее собственных целях.

Фуко – типичный постмодернист; он отрицает оригинальное мышление и тот факт, что за доминирующим дискурсом эпохи или вне его рамок существует какая-либо «реальность». Соответственно, субъект – это иллюзия, по большей части порожденная дискурсом, а само «я» произведено из существующего языкового словоупотребления. Поэтому теоретическим обзорам Фуко предпочитал детальные исторические описания, названные «археологиями» знания, как будто они не несли в себе ни идеологической, ни философской нагрузки. Для этого мыслителя не существовало причин формирования социального, которые могли бы восприниматься вне контекста различных исторических периодов, или как он их называл, эпистем: причины постоянно меняются от одной эпистемы к другой. Доминирующий дискурс, конституирующий свои субъекты, по-видимому, является самоформирующимся. По отношению к истории такой подход совершенно не эффективен; он стал следствием того, что Фуко не рассматривал социальные группы, а сосредоточился исключительно на системах мышления. Теория Фуко ставит еще одну проблему: эпистема эпохи не может быть воспринята человеком, живущим в ней. Если именно сознание, по мнению Фуко, не способно осознавать собственную относительность и не знает, чем оно могло бы быть в предыдущие эпистемы, то тогда над-историческое, объективное понимание ситуации самим Фуко представляется невозможным. В конце «Археологии знания» он признал существование данной проблемы, но так и не смог разрешить это очевидное вопиющее противоречие.

Дилемма постмодернизма заключается в следующем: как можно установить статус или обоснованность его[Ahtar47] теоретических разработок, если не признается ни истинность, ни принципы знания как такового? Если мы лишимся рациональных обоснований и стандартов, то на основании чего мы будем строить свои рассуждения? Каким образом мы сможем понять, какому обществу мы противостоим, не говоря о том, как мы вообще можем разделять какие-либо взгляды? Приверженность Фуко к ницшеанскому перспективизму превратилась в неконтролируемый плюрализм интерпретаций. Однако он [Ahtar48] релятивизировал понятия истины и знания во всех системах мышления за исключением своей собственной. Когда же Фуко спрашивали, как такое может быть, он признавался, что не может рационально объяснить свою точку зрения. Поэтому либеральный Хабермас утверждал, что такие постмодернистские мыслители, как Фуко, Делёз и Лиотар – «неоконсерваторы», так как они не могут логически аргументировать предпочтение одного социального направления другому. Склонность постмодернизма к релятивизму (или «плюрализму») в отсутствие установленных норм также обозначает невозможность предотвращения ситуации, когда одна общественная тенденция будет иметь право господствовать над другой.

Тема власти действительно была для Фуко основной, и его отношение к ней вполне очевидно. Фуко писал, что главные институты современного общества связаны между собой контролирующей интенциональностью, «карцерным континуумом», выражающим логический конец капитализма, избежать которого невозможно. Но сама власть, как определил Фуко, представляет собой систему координат, или сферу, отношений, в которой субъекты порождаются и в качестве продуктов, и в качестве агентов власти одновременно. Следовательно, каждый человек разделяет властные полномочия – и бесполезно искать «основы» репрессивной власти для того, чтобы бороться с ними. Современная власть коварна и «исходит отовсюду». Как Бог: он везде и одновременно нигде.

Фуко не видит пляжа под булыжной мостовой; он вообще не видит никакого «природного» порядка. Для него достоверна [Ahtar49] лишь череда государственных режимов, каждому из которых необходимо тем или иным способом противостоять. Но типично постмодернистское отвращение Фуко ко всей концепции человека-субъекта затрудняет понимание того, откуда может возникнуть это противостояние, – если не принимать во внимание представление философа о сопротивлении власти как одном из проявлений самой власти. Что касается последнего, то, рассуждая о взаимоотношениях власти и знания, Фуко попал в еще один тупик. Он считал, что власть и знание связаны между собой множеством запутанных всепроникающих связей и непосредственно друг друга подразумевают. Относительно этой связи Фуко было крайне сложно добавить что-либо существенное, и это, в конце концов, привело к тому, что он прекратил дальнейшую разработку теории власти. Подобная ситуация в первую очередь доказывает, что Фуко принимал все меньшее и меньшее участие в политике[Ahtar50]. Легко понять, почему идеи Фуко были так разрекламированы СМИ, в то время как, например, ситуационистов намеренно обделяли вниманием.

Касториадис однажды сказал о представлениях Фуко о власти и оппозиции так: «Сопротивляйтесь, если нравится, но у вас не должно быть никакой стратегии, иначе вы уже будете не пролетариями, а властью». Сам же Фуко активно пытался воплотить в жизнь утопию: эмпирический подход без идеологии и теории «особого [Ahtar51] интеллектуала», участвующего в частных, локальных столкновениях. Такая тактика предполагает конкретное использование теории исключительно как «инструментальной» методики, разработанной специально для данного конкретного случая. Однако, несмотря на благие намерения, ограничивающая [Ahtar52] теория, которая подразумевает применение обособленных, непрочных «инструментов», не только отвергает всеобъемлющее представление о социуме, но и соглашается с всеобщим разделением труда, лежащим в основе отчуждения и принуждения[Ahtar53]. Стремление уважать разницу во мнениях, частное знание и тому подобное ведет к отказу от переоценки дефектной теории, тяготеющей к тоталитаризму. Однако оно признает атомизацию позднего капитализма, раскалывающего общество на узкие сферы деятельности, благодаря которым и существует такое множество различных специалистов. Если «мы оказались на распутье между высокомерием осмотра единого целого и робостью инспектирования отдельных частей», как чрезвычайно уместно выразилась Ребекка Комей, то чем же тогда второй вариант (Фуко) лучше либерального реформизма? Этот вопрос покажется еще более логичным, если мы вспомним, что идеи Фуко по большей части направлены на развенчание наших иллюзий относительно гуманистических реформ, осуществлявшихся на протяжении веков. «Особый [Ahtar54] интеллектуал» на деле оказывается еще одним специалистом, еще одним либералом, который критикует детали, но не суть проблемы. Глядя на активность Фуко – в основном на деятельность по реформе пенитенциарной системы, – можно сказать, что его позиция слишком умеренна, чтобы быть либеральной. Кейт Гендал пишет, что в 80-е годы Фуко «попытался собрать под эгидой Коллеж де Франс, где он был заведующим кафедрой[5], историков, юристов, судей, психиатров и врачей, имеющих отношение к системе наказания». Все они были копами. «Проделанная мною работа по анализу исторической относительности форм заключения под стражей, – говорил Фуко, – была первой попыткой рассмотрения иных методов наказания». Совершенно очевидно, что Фуко считал легитимным и нынешнее общество, и существующую систему наказаний. Неудивительно, что в результате он не обращал никакого внимания на анархистов, которых считал инфантильными – из-за их веры в будущее и человеческий потенциал.

Работы Жана-Франсуа Лиотара существенно противоречат друг другу, что само по себе является характерной для постмодернистов чертой. Тем не менее, в них выражена центральная идея постмодернизма: общество не может и не должно рассматриваться как нечто целостное. Лиотар – главный представитель антитотальной философской мысли, сделанные им выводы гласят, что постмодернизм – это «недоверие к метанарративам» или к общим представлениям. Мнение, что объять целое не только опасно, но и невозможно, – это элемент бурного протеста против марксистских и коммунистических влияний, развернувшегося во Франции начиная с 60-х годов. Хотя главная цель Лиотара – это марксистские традиции, которые одно время были весьма сильны в политической и интеллектуальной жизни Франции, он идет дальше и отрицает социальную теорию in toto. Например, Лиотар считает, что любая концепция отчуждения – то есть идея того, что изначальное единение, целостность или невинность были нарушены вследствие капиталистического равнодушия и фрагментации, – ведет к тоталитарной попытке насильственного объединения общества. Характерно, что в своей книге «Либидозная экономика», выпущенной в середине 70-х, Лиотар объявил теорию террором.

Можно сказать, что такой радикальный протест вряд ли возможен вне культуры, которая слишком долго подвергалась влиянию марксисткой «левой» мысли, но, с другой стороны, такая реакция вполне соответствует широкому диапазону постмодерна, лишенного всяких иллюзий. В конце концов, абсолютное неприятие Лиотаром ценностей посткантианского Просвещения отражает несостоятельность рациональной критики в контексте мрачной исторической реальности, по крайней мере, в форме устоявшихся понятий и традиций кантианской, гегельянской и марксистской теории метанарративов. По Лиотару, наступление эпохи постмодерна – символ кончины всех оптимистических мифов об истине и превосходстве разума. Их место заняла плюральность «языковых игр» – витгенштейновское представление об «истине», которой можно временно придерживаться и оперировать без каких-либо эпистемологических предпосылок и философских оснований. Языковые игры являются прагматичной локализованной экспериментальной базой знаний, в отличие от всеобъемлющих концепций теории и исторической интерпретации их значимость и польза зависят исключительно от договора между участниками дискуссии. Таким образом, идеал для Лиотара – это множество «малых нарративов», а не «врожденный догматизм» метанарративов или же грандиозных идей. К сожалению, такой подход должен подстраиваться под существующее положение вещей[Ahtar55], а, кроме того, он фактически по определению зависит от превалирующего консенсуса. Следовательно, подход Лиотара обладает слишком ограниченную ценность, чтобы преодолеть пределы сложившихся норм. Кроме того, несмотря на свой здоровый антиавторитарный скептицизм и понимание тиранической и подавляющей сущности тотализации, Лиотар не учитывает, что релятивизм Фуко в отношении языковых игр, с их свободным договором касательно смысла, стремится [Ahtar56] к утверждению равносильности всех идей вообще. Как заключил Жерар Роле, отказ от общих представлений в результате приводит к подчинению существующей логике единообразия, а совсем не к тому, что могло бы служить прибежищем многообразия.

Конечно, сомнения в прогрессе – это необходимое условие любого критического подхода, тем не менее, осуществляя поиск многообразия, необходимо осознавать, что оно утеряно, и стараться понять причины этого. Складывается впечатление, что постмодернистские мыслители пребывают в глубочайшем неведении относительно нынешней ситуации, когда разделение труда и коммодификация уничтожают основы культурного и социального многообразия. Постмодернисты стремятся сохранить то, что фактически не существует, и отказываются от масштабного анализа ситуации, необходимого для решения проблемы обнищания [Ahtar57] реальности. В этой связи весьма интересно рассмотреть взаимосвязи между постмодернизмом и технологией, которая, оказывается, имеет для Лиотара решающее значение.

Адорно выяснил, каким образом свойственный эпохи Просвещения идеал победы над природой, иначе называемый «инструментальным мышлением», подготовил почву для возникновения современного тоталитаризма. Лиотар считает фрагментацию знания важнейшим аспектом противостояния доминированию, и это мешает ему составить общее представление о том, что изоляция, напротив, и есть фрагментированное знание, которое забывает о социальной установке и назначении изоляции. Знаменитое «многообразие» – это ничто иное, как следствие раздробления деспотической тотальности, которую Лиотар предпочитает игнорировать. Нигде не пренебрегают критикой больше, чем в постмодернистском позитивизме Лиотара, который фактически опирается на признание технической рациональности, не приемлющего критику. Неудивительно, что в эпоху декомпозиции смысла и отказа от понимания того, к чему в действительности сводится вся совокупность обыкновенных «фактов», Лиотар приветствует компьютеризацию общества. Так же, как и ницшеанец Фуко, Лиотар верит, что власть все больше становится критерием истинности. Ему вторит постмодернистский прагматик Ричард Рорти, также одобряющий современную технологию, который полностью предан гегемонистским ценностям современного индустриального общества.

В 1985 году Лиотар устроил в парижском Центре Помпиду великолепную выставку хай-тека, где были представлены и обычные произведения искусства[Ahtar58], и микрокомпьютерные работы таких художников, как Майрон [Ahtar59] Крюгер. На открытии выставки ее организатор заявил: «Мы хотели... обратить ваше внимание на то, что мир развивается не в сторону большей прозрачности или простоты, но в сторону новой усложненности, в которой отдельный человек, возможно, будет чувствовать себя потерянным, но в которой он на самом деле сможет стать более свободным». Общие представления, похоже, допустимы, но только если они совпадают с планами наших хозяев относительно природы и нас самих. Отдельного же внимания заслуживает вопрос о «нематериальности». Это и название выставки, и термин Лиотара, который ассоциирует нематериальность с размыванием личности, разрушением устойчивых барьеров между собственным «я» и миром, являющимся продуктом нашей вовлеченности в лабиринт технологических и социальных систем. Стоит ли говорить, что Лиотар одобряет подобное положение вещей, приветствуя, к примеру, «плюрализирующий» потенциал новых коммуникационных технологий – тех, которые десенсуализируют [Ahtar60] жизнь, нивелируют человеческий опыт и истребляют мир природы. «Все народы имеют право на науку», – пишет Лиотар, словно с трудом понимая, что такое наука. Он призывает к «свободному доступу к банкам памяти и базам данных». У Лиотара мы обнаруживаем и совершенно жуткое представление о высвобождении [Ahtar61] человека: «Базы данных – это энциклопедия завтрашнего дня; они являются «природной средой» для мужчин и женщин постмодерна».

Фрэнк Лентриккия назвал деконструтивистский проект Деррида «изысканной концепцией власти, сравнимой в истории философии лишь с Гегелем». Забавно, однако, что постмодернистам требуется общая теория для обоснования собственных суждений – например, почему не может и не должно существовать никаких общих теорий или метанарративов. Сартр, теоретики гештальта и здравый смысл показывают нам, что то, что постмодернисты отвергают как «тоталитарные основы[Ahtar62]», на самом деле является неотъемлемым свойством восприятия: человек, как правило, видит нечто целостное, а не изолированные фрагменты. Чарльз Алтьери обнаружил у Лиотара еще один забавный момент: «Этот мыслитель чрезвычайно четко осознает опасность, которую представляют большие нарративы, но при этом остается абсолютным приверженцем доктрины общей абстракции». Постмодернисты декларируют антиуниверсалистские позиции, но на практике – Лиотар, наверное, в большей степени – они сохраняют высокий уровень абстракции, когда речь идет о культуре, современности и прочих темах, которые, конечно, сами по себе являются обобщениями.

«Освобожденное человечество, – писал Адорно, – ни в коем случае не будет единым целым». Тем не менее, мы продолжаем жить в едином обществе, которое тотализирует стремление к мести. Постмодернизм со своей знаменитой фрагментацией и многообразием может забыть о тотальности, но нас тотальность вряд ли забудет.