За две недели до этого

Глава 1:

Не сказать, что пятнадцать суток прошли для профессора довольно легко и незаметно. Нет.

Однако, если принять во внимание то, чего он ожидал, то жаловаться Совранову не на что. И он это понимал, и в какой-то степени был даже благодарен. Кому? Наверное, современной политике тюрем и мер, направленных на перевоспитание арестованных… Ну а больше и некому.

Да и незачем больше кому-либо озвучивать благодарности, так как всё же некоторые неудобства имели место быть. Пожилой профессор справился с ними, достойно держа себя в обществе не совсем порядочных людей, многие из которых ему показались гораздо лучше тех, что сейчас гуляют на свободе. Мучительны ли были эти дни для него физически? Ответ: нет. Морально – да.

Многочасовые лекции о природе общества и жизни в нём утомляли. Они полезны – это не оспорить, особенно если учесть, что путём многократных повторов и пересказов данные истины действительно врастают в кору головного мозга. Да вот только нужно это тем, кто взаправду не шибко умеет уживаться с людьми снаружи. В случае же с Соврановым – его пребывание здесь уже является ошибкой.

Конечно, никто не поверил, что профессор не является революционером, а участвовал в данной акции не по своей воле – здесь он приврал. Посему не удивительно, что, в целях перевоспитания, ему дали пятнадцать суток отсидки – подобный вердикт ещё можно считать довольно снисходительным, ибо зачастую людей, провинившихся на подобной почве, упекают на более жёсткий срок. Но в этом случае уже сыграло положение Никодима: как-никак доктор биологических наук не частый гость в подобных заведениях. Потому отделался он ещё неплохо, особенно с тем фактом, что защиты и свидетелей у него не было – ни друзей, ни знакомых как таковых ведь также нет.. ну, разве что Казимир, однако Совранов сам не решился с ним связаться.

И вот пережив, словно бесцельно существующее нечто, отпущенный ему срок, сегодня пожилой человек собирается убраться от данного места как можно дальше.

Изменились его планы касательно Института? Возможно: он устал и больше не хотел хоть как-либо связывать себя с темой политического переворота, дабы вновь не оказаться в подобном заведении. Может, социум сходит с ума – да. Но он сам станет сумасшедшим, коль ещё раз на протяжении двух недель двенадцать а то и пятнадцать часов в день будет слушать об историях тех, кто поступил “неправильно”, и как эту ошибку исправить. В этом есть смысл – да. Но не для тех, кто подобного не совершал – для них это груз, что навьючивают на них против воли, и от которого крайне трудно избавиться впоследствии. “Вы не должны…”; “Вы не можете…”; “Вы не посмеете…” и так далее подобные методики дают результаты касательно преступников, иным же они ломают волю. И сейчас Никодим выдержал. Но выдержит ли после? Он не уверен, и потому он больше не хочет связываться с подобным ни в какой ипостаси… А может, это есть сломленная воля? Тогда уже вовсе странно говорить, что Совранов хоть что-то “вынес” – это ложь, которую он не признал.

Почему? Потому что твёрдо, и даже немного грубо, отвечать на вопросы проверяющего его психолога он сумел, и это ему показалось достаточным аргументом непоколебимости его духа:

‒ Тогда вы признаёте свою ошибку? – спросил мужчина, ровесник Никодима, с седыми, волнистыми волосами, ухоженными усами да голубыми, добрыми глазами, в которых изредка мелькали краткие вспышки – без модулей не обошлось.

‒ Я признаю те ошибки, что я совершил. Иное – клевета, ‒ ответил, не поддаваясь чарам робототехнических очей, профессор.

‒ Ого, подобные слова в наше время почти не используются. Что ж, иного не следует ожидать от столь образованного человека. К слову, я изредка забываю, с кем виду беседу, принимая вас за очередного ребёнка данного времени, так что, если что, вы уж простите мне мою не компетентность, если такая будет иметь место быть.

‒ “Ребёнок данного времени”? Как интересно. А вы сами, установив эти штуки в голову, не признали в себе это капризное дитя сегодняшнего дня, которое, как я понял, вы презираете в иных людях. Интересно выходит, да? А себя вы, доктор, презираете?

Психолог смутился, затем, не поддавшись на провокацию, смягчил морщины на лице и сказал:

‒ Эти, как вы выразились, “штуки”, нужны мне для лучшего зрения и наблюдения за пациентами, то есть в большей степени по работе. Так что не могу сказать, что данный шаг я делал лишь ввиду своего эгоистичного желания.

‒ Я участвовал при создании подобных “штук”, так что для чего они вам, можете не говорить. Мне просто хотелось увидеть вашу реакцию, ‒ Совранов чуть ухмыльнулся.

‒ Охох, да-а, сегодня точно удачный день. Давно у меня не было подобного собеседника… ‒ Мужчина встал, зашёл за спину севшего напротив него Совранова и, смотря в стену, проложил, не оборачивая головы на спинку кресла пациента: ‒ Эх, знаете, а если говорить правдиво, то вовсе никогда не было. Всегда одни лишь мужчины да женщины средних лет или, изредка, довольно молодые. Но никто из них не говорит то, о чём думает – везде уже оставлен след вложенной в них воспитательной программы. В вас такого нет… И я даже затрудняюсь сказать почему: то ли из-за того, что вы так терпеливы, то ли из-за того, что просто не ощущаете своей вины.

‒ Попробуйте догадаться, вы ведь психолог.

‒ И что это значит? “Вы ведь психолог”?

‒ Ну, вы должны понимать людей. Понимать, что они чувствуют и о чём думают… Ведь так?

‒ С одной стороны верно, но… ‒ человек повернулся к профессору. – Вы перевоспитаны, просто не хотите этого признавать, потому что считаете, что всегда думали в подобном направлении и ничему здесь научиться не смогли. А ведь зря.

Никодим слегка удивился. Обернулся, продолжая сидеть, и спросил:

‒ И в каком же “направлении” я всегда думал?

‒ А это лишь вам известно, хотя теперь – вряд ли. Вы явно заменили истинные помыслы ложными, теперь считая их истинными – с одной стороны, мы на то и рассчитывали, с другой – это не совсем тот результат, который нам нужен.

‒ Что за бред вы несёте? – следя за идущим обратно к стулу психологом, с презрением ответил вопросительно Никодим.

‒ Я ничего не несу. Наверняка вы ничего не поняли, решив, что всё идёт так, как вами было задумано. И это даже хорошо, потому как в таком случае вы сохранили способность мыслить, а не жить лишь по той указке, что здесь диктовалась вам, ‒ мужчина сел. – Так что, думаю, я, даже, должен вас поздравить ввиду подобного случая. И, полагаю, ошибку свою вы всё-таки признаёте, а к её повторению в будущем прибегать не станете…

На последних словах человек достал из внутреннего кармана своего пиджака небольшой дисплей. Явно не в первый раз ознакомился с его текстовым содержимым, пробежав лазурными глазами по мелким строчкам, и поставил отпечаток своего пальца снизу в качестве подтверждения. Затем достал из тонкого нутра небольшую карту памяти, крайне малый кругляш, с документом и протянул его на вытянутой руке Совранову, что с недоумением наблюдал за всеми данными действами, не в силах понять, что именно только что за него решили…

Спустя секунду, когда осознание пришло, он, вторя улыбке собеседника, осклабился и, забирая носитель, озвучил с ехидцей:

‒ Если говорить словами Великого, то я вам посоветую ²⁰“не затыкать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше”.

Стянув с ладони своею пятерней документ, Никодим резко встал и вышел из комнаты, в которой остался сидеть психолог, на чьих устах всё ещё гуляла лёгкая усмешка.

***

Добраться до дома особого труда не составило.

Выйдя на Втором уровне, профессор сразу же пошёл на ближайшую станцию монорельсовой дороги, дабы с помощью их уже добраться до Первого “этажа” – ну а там и дом не далеко. Заметив невзначай, что вокруг стоит почти идеальная тишина, мужчина осмотрелся – была ночь.

Сначала он этого не осознал: надоедливое свечение множества реклам меняло ощущение реальности, машины в любое время суток были беззвучны, почему их количество счесть было не возможным и только подняв голову Совранов узнал, что проезжают они рядом с ним крайне редко – ещё один признак позднего часа. Да и вовсе: людей также было немного. А главное – не было революционеров.

Он не знал, добрались ли они уже до сюда, или всё ещё стоят “у ворот”. В тюрьме об этом не шибко много сообщают, потому некое клокотание души, звучащее внутри с опаской и предосторожностью, имело место быть. Особенно ему было не приятно и даже физически больно осознавать, что когда он всё же спуститься на уровень ниже, с этими нежеланными бездумными агрессорами ему повстречаться придётся – от этого в животе начинало ныть, а голова кружилась.

И ведь что интересно: он уверен, что болей мало кто уходит ночевать. Эти бестолковые люди, возомнившие себя властителями любых прав, впредь явно не собираются снижать своего напора с правоохранительных органов… Но ведь и раньше были, так сказать, уникумы, что поступали таким же образом.

Сперва всё было довольно безобидно: толпа проходила митингом с утра до вечера, а после убиралась восвояси. После начали образовываться некие банды и прочие немногочисленные отделения, несущие ортодоксальную идею смены власти, но не проявляющая хоть толики дружелюбия. И притом те же мирные митинги остались – они всё так же прохаживались по площадям да улицам, затем убираясь по домам. Вместе с тем количество и тех и тех росло. И даже несмотря на одинаковую цель, способы достижения у этих двух лагерей различны… И вот потому возникает у Совранова мысль: “А может ли быть так, что одна из этих двух масс совершенно не относится никаким боком к другой… То есть кто-то из них использует основную мысль иного лишь как прикрытия для совершения своих дел”. И на такие раздумья профессор натыкался уже не впервые.

Побывав в тюрьме, он не стал ²¹Иваном Денисовичем в области познания тамошней жизни – чем безмерно рад. Но вот обдумать жизнь свою и общества вокруг успел, причём выявив для себя некоторые важные принципы.

“А не это ли перевоспитание имел в виду психолог? ” – вспомнил странные слова мужчины Никодим, подъезжая к станции, где монорельс Второго уровня сообщался с монорельсом Первого уровня.

Ему хотелось спать и не о чём не думать – всё. Некоего апогея достигла стагнация его разума в данный момент. Однако как только он узрел знакомые улицы, дома, а рядом с ними гуляющие отсветы костров тех, кто не собирался ложиться спать – пот выступил на лбу, а сердце пропустило ход. Голова стала соображать живее: как добраться домой невредимым – вот главный вопрос.

Ответ был найден быстро: через две остановки выйти и пробежаться сто метров до жилой многоэтажки, предварительно раскрыв опознавательный код, дабы не медлить у входа – замедление может быть чревато, учитывая что Никодим-то знает о недоброжелателях, бродящих в окрестностях его жилья.

На тот момент все иные мысли вышли из головы профессора. Лишь одна, как ему казалось, основополагающая догма, навеянная им же, теперь трубила внутри: “зайди домой и не выходи оттуда вовсе! ”.

Это он и сделал, опрометью ринувшись до подъезда, невзирая на свой возраст. После же, когда пожилой человек уже подымался в лифте на свой этаж, он понял, что именно имел ввиду психолог, говоря, что пятнадцать суток не прошли бесследно – он признал своё поражение перед чужими наставлениями, позволив отрекнуться себе же от своих.

Плечом опершись о стену полупрозрачной кабины, ладонью мужчина стёр пот с лица, в ужасе понимая, что перебороть теперь подобное будет трудно… Но сдаваться он намерен не был: убедить в бесполезности подобного им его не удалось.

Глава 2:

Квартира, небольшая да довольно скромная, казалась ему крепостью, неприступной и обетованной им да его духом. Отчего-то здесь, уже в этом запыленном коридоре, который никто не убирал более двух недель, он чувствовал себя в несколько раз лучше, чем там, где хоть и дышалось свободней, но воздух нёс с собой горечь присутствия иных людей, возможно враждебных…

Тут подобных представителей социума нет и быть не может: здесь его обитель.

Осознавая, что с утра многое ему надо будет основательно осмыслить и обдумать, Совранов направился прямиком в свою комнату. Не разуваясь и не раздеваясь, ‒ всё равно грязно, ‒ профессор повалился на старый гидроматрас, подняв облако вездесущей пыли. Тут же откашлялся, да спустя буквально несколько минут уснул.

Ночь прошла одноликим черным пятном, разлившимся по его очам: как он закрыл глаза, так их же он и открыл спустя восемь часов, что показались ему мгновением.

В горле царствовала непередаваемая сухость. Слабый свет солнца, редкими лучами проникающий на Первый уровень, перемешиваясь с искусственным свечением множества баннеров да реклам, проникал бледной своей пародией в комнату сквозь полузакрытые жалюзи. В подобной цветовой гамме общая неопрятность выглядела ещё более серой и унылой, посему, преодолев апатию и отложив раздумья на потом – когда голова “проснётся”, Никодим встал с постели и сразу, лишь попив воды, принялся за уборку. Через час её же он закончил, устроив достойное пробуждение как разуму, так и телу, что его взбодрило.

Однако он до сих пор не задумывался о внешнем мире. Он избегал мысли о том, что потребуется с ним взаимодействовать. Он не хотел выходить на улицу, словно что-то внутри запрещало ему это сделать. И это “что-то” в качестве своего аргумента использовало страх, непонятно откуда взявшийся внутри профессора.

Вместо нежеланных мыслей он мечтал. Мечтал о том, как сейчас поест, а потом будет думать о насущных проблемах общества.. однако прибегать к их решению он не желал, ибо это сулило взаимодействие с обществом, что ему теперь было трудно представить. В голове сразу вырисовывалась картина, как его вновь схватят стражи порядка и отправят на очередной срок. А если и не схватят, то разоблачат те, кем он будет прикидываться, дабы добраться до Института – после они его изобьют и явно бросят умирать. А даже коль всё получится и до И.И.Н.И.М.П. дойти удастся, то всё равно всё тщетно: Алмыков-младший сейчас неведомо где, а информацию от него у Совранова получить так и не удалось, а без этого и внутри учебного заведения делать ему нечего… Он знает принцип работы машины, он знает, что она есть. Но вот о защитных системах, что установил старший из Алмыковых, периодах передачи мыслей и прочем он ни сном ни духом. А посему: “Всё бесполезно! ” – выразился в сердцах про себя Совранов, понимая свою беспомощность.

‒ И к черту, ‒ прошептал себе под нос он, обесценивая свои прошлые стремления.

Он отказывался это пока воспринимать и понимать – ему было трудно и гадко это сделать. Однако уже только предположение подобного лишало его чести и мужества в его же глазах, почему на душе становилось более чем плохо.

“Лучше бы я вообще об этом не задумывался, ” – возникала мысль у него в голове, от чего становилось ещё дурней. И пусть осознание факта, что отрекаться от своих идей ни в коей степени не стоит имело место быть, притом с каждым притоком моральной самокритики оно лишь возрастало, думы о очередном “выходе на свет” упраздняли растущее стремление вернуться к былым идеалам.

“Тряпка! Тряпка! ” – твердил себе со злобой Никодим, сражаясь с воздвигнутой на него чужой психологией, которую он отказывался воспринимать и которой отказывался подчиняться. Ещё вчера он решил, что будет с этим бороться, и отступать от своих целей Совранов не собирался: сражаться – так сражаться с навеянными принудительно, чуждыми обязанностями да запретами!

Но его порыв вновь сошёл на нет, когда профессор, добравшись до холодильника, отворил его.

От одного взгляда на пустое его нутро стало не по себе. Сердце кольнуло страхом, а на лбу вновь выступил пот, потому как данная картина подразумевала лишь одно: ему придётся выйти наружу, хотя бы для того, чтобы купить себе поесть, ибо без неё в безопасности он долго не протянет при всём желании.

“Раз уж взялись меня перевоспитывать, то могли хотя бы о еде позаботится… Придурки! ” – ругался про себя на блюстителей закона пожилой мужчина, покачиваясь на стуле и смотря на пустой белоснежный зев, где обычно лежала пища. Обливаясь солёной влагой от волнения, вызванного предчувствием неизбежного отправления в магазин, он изредка посматривал в окно, надеясь не увидеть там людей в черных одеждах, революционных надписей на стенах или неких проявлений беспорядков. Но тщетно: даже мелкие проявления он замечал против воли. Вот не убранные куски разбитого стекла; вон граффити; вон за углом здания группа из четырёх людей в черном прошлась – возможно, это были обычные граждане, а цвет был создан лишь напряжённым воображением, но страх от подобного не уменьшался…

“Нет. Надо. Надо! Давай. Ты сможешь! Всё нормально. Ты сильный. Чего ты боишься?! Просто не входи в конфликт. Нет, они не пристанут к тебе. Ты обычный человек. Им нет до тебя дела! ” – успокаивал себя профессор, надеваясь перед выходом: всё-таки перебарывать ложные опасения надо, и причём как можно скорее, посему иного выбора Совранов сделать себе не позволил… Да его и не было.

Пока спускался, пот застелил лицо ещё более ощутимым липким, неуютным ковром, нежели до этого. Страх не давал покоя, не столько отрезвляя мысли, сколько спутывая их, да не давая распределить всё “по полкам”. В один момент в голове крутились думы и о том, что необходимо купить нечто поесть, и о том, что надо избегать людей, прячущих лица или собирающихся в компании, начиная от пары человек и заканчивая толпой – прочь от подобного, прочь.

“Но что там по еде? Да! Еда. Надо что-нибудь купить, чтоб на долго хватило… Чтоб больше не выходить, а то увидят, изобьют… А! Нет, еда! Консервы. Да – консервы! Вот что мне нужно. Надо взять как можно больше. Но как тогда донести: услышат звон банок, заметят, поймают… Убьют! ” – и таким потоком, беспорядочным, несуразным, но определённо лишающим здравомыслия, несся мыслительный процесс в голове человека, что раньше подобным зарабатывал. Раньше, когда его голову ещё не трогали силы из вне. Когда он знал, чего хотел, и знал, как это достичь…

Он и сейчас смутно помнил свои планы да стремления, только вот орудия для осуществления казались ему теперь чем-то эфемерным, навеянным какой-то глупой фантазией. И пусть где-то на задворках он понимал, что это не так и надо стараться вернуть прежнее положение своей основной цели, в данный момент профессор полнился волнением абсолютно по иному поводу.

Выйдя на улицу, в первую очередь Совранов, не выходя целиком из дома, осмотрел двор. Никого. Лишь собака медленно сбежала с тротуара.. но даже её черный окрас почему-то заставил мужчину насторожиться и в необъяснимом страхе сглотнуть вязкую слюну, заполнившую рот.

“Ну ты! Давай! Ещё чего не хватало! От всякой псины теперь бежать будешь?! Ты их больше половины жизни изучал, а теперь боишься?! Ты совсем…?! ” – всячески понукая себя мысленно и храбрясь физически, профессор двинулся вдоль стены к арке, ведущей к дороге, перейдя через которую можно было оказаться в магазине.

Людей вокруг не наблюдалось. Сверху сотней диодов мерцала обшивка дна Второго уровня, в чьём нутре был заключен целый комплекс электростанций. От более высоких же зданий данного этажа, откуда-то не слишком великого далека, до сюда доходили блики и отзвуки реклам. К этой какофонии также редко прибавлялись громко выговариваемые лозунги – демонстрации. Явно где-то в центре – туда ему не надо.

Из мусорного ведра тонким шлейфом шёл бледный дымок потухшего не так давно костра – не желательный знак для Никодима, от которого вновь стало не по себе.

Ежесекундно оборачиваясь да смотря по сторонам, пожилой человек прошёл всё же арку между двумя корпусами дома. Там же он прочёл то самое граффити, что заметил уже давно. Она была написана мхом и довольно красивым, даже аккуратным, подчерком, ввиду чего сердце мужчины немного успокоилось, а он сам даже чуть улыбнулся. Видение боя подобным методом, без насилия и кровопролития, а лишь информацией и убеждениями – это дело рук приверженцев редирума. Он не является ярым поклонником данной культуры, но это – пожалуй одно из того немногого, что сотворено с умом и ради лучшего будущего.

²²“Время перемен!? Конечно! Да здравствуй Джек Меридью у руля! ” – гласила небольшая надпись. Соглашаясь внутренне со всей глупостью идеи революции, Совранов всё-таки фатально покачал головой, отмечая, что: “Вряд ли хоть кто-нибудь из них читал Голдинга” – и, расстраиваясь данной мысли, пошёл дальше, опять осознав, где находится и начав следить за окружением.

Лишь спустя пару минут он оказался в магазине: пришлось ненадолго задержаться в арке, дабы, спрятавшись в столь редкой тени, пропустить рядом прошёдших людей. Вроде это было три обычных гражданина, но один был облачён в черную майку, что и взволновало профессора.

Теперь же он наконец достиг места, которого достичь желал.. и тут было довольно не мало народа, ввиду чего к горлу подкатил ком, пот вновь залил глаза, дыхание участилось, а покинуть сие здание Совранову захотелось как можно быстрее.

Беспочвенный страх поглощал сознание. Рационально строить цепочки действий не выходило: всё перемешалось окончательно. Обычно убаюкивающий, успокаивающий свет от флуоресцентных ламп, ровно распределённый по всему нутру торговой точки, делал только хуже – давил и словно ухудшал зрение, слепя да вместе с тем заставляя голову пульсировать подспудной болью.

“Закажи корзину… Нет, не надо. Лучше заскочи, возьму в охапку всё, что нужно, и беги отсюда! Да. Давай, как можно скорее… Но нужно взять как можно больше! А в руки всё не вместиться! ” – толкаясь из стороны в сторону, профессор никак не мог решить, что же ему делать. С каждой секундой становилось всё хуже: казалось, словно люди всё более пристально следят за ним и вскоре, не вытерпев его поведения, нападут…

“Да что же это?! ” – не сдержавшись, чуть не закричал пожилой мужчина, зажав рот и пойдя, пригнувшись, дальше – к рядам с консервами. Первые две секунды казалось, что его сейчас вырвет, но после спазм отступил – наверняка оттого, что Никодим не смотрел ни на кого в данный момент, глупо уставившись на белоснежный, самоочищающийся кафель, он быстрыми шагами следовал к третьей колонне товаров. Пару раз он услышал чьи-то возмущения да вместе с тем почувствовал, как кого-то задел. В те момент про себя он искренне извинялся, надеясь, что его не тронут, потому и всё более и более наращивал темп своего хода…

Пот крупными каплями оставлял невидимые следы на полу, следуя шаг в шаг за своим хозяином, что продолжал, слегка взявшись за живот, стремится к необходимому ему месту: вот так быстро сменились у него цели, и вновь вскоре сменятся, когда он-таки добудет треклятые банки хоть с какой-либо пищей – метелью метались мысли, доводы, необходимости в голове профессора. Настолько это его преобразило, что сейчас он был похож скорее не на образованного человека, а на подвергшегося “ломке” наркомана или “пленника” тактильных модулей. Низко, крайне низко он пал из-за этого заключения – он это понимал, однако ввиду паники, что сейчас поселилась внутри, пока ничего поделать не мог, однако от осознания своей теперешней ничтожности становилось тоже всё хуже и хуже: комом росло это недовольство собой, только ухудшая общее состояние. Но это только капля в море, которое составлено из прочих пессимистичных помыслов и невесёлых убеждений, которые сотворили из Совранова то, чем он сейчас является. И они же грозятся сделать ещё хуже, коль Никодим не уберётся обратно в безопасность. “Домой! Домой! ” – так трубил внутренний, чужой голос, что слышал он ежедневно две недели, которые прошли отнюдь не бесследно.

‒ Вам плохо? – подобного содержания вопрос краем уха услышал он уже отнюдь не в первый раз, но вновь не отреагировал, склонив голову быстро пройдя мимо: беспочвенный страх гнал его вперёд.

И вот, когда профессор наконец достиг необходимых ему стеллажей, он, собирая не глядя на содержимое, консервные банки с полок, торопясь мимолётно посмотрел назад. И увидел там собравшуюся за собой толпу, что с опаской, интересом и состраданием смотрела на него… Как на прокаженного – вот таков был взор. Который в конец испугал Никодима, ибо он увидел только опасение и интерес, которые интерпретировал как вражду. Дыхание ещё больше участилось, сердце, казалось, готово выпрыгнуть из груди. Словно затравленное животное пожилой мужчина, выпустив из ослабших рук собранные банки, звучно упавшие на кафель, попятился назад. И тут наткнулся на краеугольный камень, что одновременно его и спас, и чуть не заставил умереть от неожиданности.

‒ Никодим! Никодим, ты чего?! Что с тобой?! – развернув ослабшее тело профессора к себе лицом, человек, в возрасте не на много младше Совранова, затряс того, обхватив за плечи.

В голосе слышалось лишь волнение. В глазах читалась и радость за встречу, и обеспокоенность за состояние друга…

‒ Ка-казимир? – всё же выговорил бывший незаслуженно заключенный, впервые за долгое время ощутив на сердце толику спокойствия.

Сильные руки не казались ему чем-то, что способно ударить. Широкоплечая фигура не вызывала страх и оторопь. Бородатое лицо не сулило вражды. Наоборот – это лицо, что ему приятней видеть в данный момент больше всего.

‒ Мужик, да ты как неживой! Ты где был?... А, всё равно, пойдём, пойдём домой доведу –там всё расскажешь, - прекратив трясти профессора, Коликов подхватил того под мышку, взял свою корзину с продуктами и направился к кассе.

‒ Мои! Мои консервы! – необычайно сильно забеспокоился Никодим, стремясь вернуться к обронённым банкам.

Ощутив непонятную озабоченность Совранова данным фактом, Казимир усилил хватку, с непониманием приговаривая:

‒ Да тише ты! Тише, всё нормально. У меня еда есть, всё нормально. Что с тобой?... – последний вопрос остался без ответа.

Никодим спокойно, даже нет, скорее обессилено повис на шее у человека, которого так давно не видел, и с которым они теперь вышли из магазина, держа пакет еды, чью стоимость полностью он же, человек, и оплатил. Притом на вопросы касательно беспомощного приятеля Казимир лишь отвечал, что тому, мол, стало нехорошо с животом – такое, мол, бывает: в общем полностью прикрыл друга, даже не зная, есть ли у того недуг, или нет, однако твёрдо уже намереваясь ему помочь.

И первым актом благородства оказалась дорога до квартиры еле переставляющего ноги профессора, чей страх и предосторожность опять выступили каскадом пота на лице и всеобщей слабостью в теле тогда, когда, уже пройдя арку между подъездами, они заметили группу из трёх молодых людей, разжигающих костёр посреди в данный момент пустующей автостоянки.

Остановившись, Казимир внимательно наблюдал за ними, ощущая участившееся сердцебиение и дыхание товарища, тем самым поняв основной предмет его необъяснимого до селе ужаса.

А юные революционеры, закрыв свои лица тканями, некоторое время изучали странную парочку гораздо более старших их людей. Отличительной булавки на кинокритике в данный момент не было, посему и опасаться, по определению, им нечего. Но кто его знает…

И всё же спустя ещё секунду, молодое люди, потеряв интерес, с наигранным достоинством развернулись и пошли прочь с внутреннего двора, вместе с тем, словно “играя” на публику, разминая облачённые в кожаные перчатки кисти рук да гремя цепями – больше ничего у них замечено не было, хотя явно ещё какое колющее, режущее да бьющее электричеством имеется: эти дурни наглеют с каждым днём всё больше, причем, даже явно не понимая, за что выступают и за что проявляют свою злобу.

“Просто им хочется… Кретины, ” – с сожалением подумал Казимир, ощущая, как немного успокоился Никодим. И, дабы, ободрить его ещё больше, зачем-то добавил вслух, утверждая и для себя, и для Совранова:

‒ Ох, добьются они очередной ²³“черной пятницы”, ох добьются…

Далее, вплоть до квартиры Никодима, повисло между двумя людьми раздумывающее молчание.

Глава 3:

‒ И какого чёрта ты мне это не сказал?! – будучи крайне возбуждённым от злобы, будировал на профессора Казимир.

‒ Я думал, ты занят…

‒ Чем занят?! – прервал прерывистую, тихую речь своего друга кинокритик, озлобленный по понятным причинам.

‒ Редирумом… Там же.. ты же последние месяцы только в нём и погряз, вот я…

‒ И ты решил, что я предпочту дела, которые можно отложить, спасению друга?... Нет, Никодим, ты человек наученный… Но глупый до безобразия: ты хотя бы понимаешь, по какой тупой причине ты не сообщал мне, что тебя задержали?...

Совранов виновато, но всё ещё невнятно, кивнул – он до сих пор не до конца отошёл от похода на улицу.

‒ Ох-ох-ох… Да-а. Во дела… И что же они там сделали с тобой такого, что ты теперь до магазина дойти не можешь?

‒ Кто это они? – недопонял профессор.

‒ Ну, тюремщики…

‒ Хах, как раз они не причём. Помнишь тюремную реформу по перевоспитанию?

‒ Ну…

‒ Так вот: она работает.

С секунду посмотрев на собеседника, критик сказал:

‒ Если посмотреть на статистику преступлений, то это и так ясно становится. Так что нового ты мне ничего не, хех, рассказал...

‒ Нет, я имею в виду, что именно так, оно работает…

Глазами Казимир ещё раз “провёл” по товарищу, после чего, с опаской, спросил:

‒ Это вот те записи всякие, такое делают? – слегка покрутил пальцем у виска.

‒ Их крутят каждые сутки… Думал, что выдержу. Ошибся, чёрт бы их побрал.

‒ Во дела… И что теперь?

‒ Перевоспитываться надо, в норму возвращаться.

‒ Это понятно. А как собираешься вообще?...

‒ Вот подобными прогулками, ‒ прервал незаконченную фразу Никодим и повернулся к смотрящему на него с недоверием друга.

‒ Тебе, думаю, помощь понадобиться… ‒ вспоминая прошлые события, чуть сузил глаза Коликов.

‒ Думаю.. понадобиться, ‒ нехотя всё же согласился профессор, посмотрев в окно, притом осознавая, что по-иному никак.

‒ Хах, это как в этом… У ²⁴Хаскли да?

‒ А. Ну, похоже, ‒ пожал плечами Совранов.

‒ Хах, только там с рождения, а тут вон, на старости лет перевоспитывают… И работает ведь.

‒ Как есть…

‒ И о чём там твердили? ²⁵Два плюс два равно пять?

‒ Да нет. Скорее “должен” – “не должен”… ‒ про себя недавний заключенный подумал: “а читал ли он вообще эту книгу? ”. То, что ²⁶все три экранизации его собеседник смотрел – он был уверен, а вот насчёт оригинального варианта – не совсем.

‒ О как. Единственное, что ты был “должен”, так это мне позвонить, дурень…

‒ Ну, последний раз, когда я тебя видел, ты был крайне занят со своим переездом и редирумом. Так что я решил теперь тебя не трогать, ‒ возникнул Совранов, припоминая не совсем удачную встречу его и Казимира, когда последний, ввиду своей пресловутой занятости, мягко, но довольно всё же не вежливо, попросил оставить его в покое.

‒ И ты на это обиделся? Охох, да ладно тебе, мужик… Когда одну квартиру снимали, так ты не настолько злопамятным был. Хах, стареешь! – затрагивая их общую молодость, во время которой и стали эти двое друзьями, шутливым тоном проговорил Коликов.

‒ С чего ты взял, я до сих пор тебе не опускаемый стульчак не простил, ‒ обернувшись к товарищу, с вольготной улыбкой ответил старший из этой двоицы.

Ему было тридцать, Казимиру двадцать с лишним. Они переехали тогда в только-только созданный Город: первый – вызванный Институтом, второй – за мечтой. Так сложилось, что стали снимать одну квартиру на двоих – было трудно, ибо жилплощадь была новой, но на двоих как-то управились. А потом и вовсе на “ноги встали”, причём и по сей день младший из данной двойки держался на своих двоих куда уверенней, хотя сперва обладал гораздо меньшим. Но не это главное. Главное, что и сегодня они, будучи разными людьми, ‒ хорошие друзья. Именно это и хотел напомнить Никодиму Казимир, и по тому, как первый поддержал его, он понял: ему это удалось. Почему сразу отреагировал живым смехом:

‒ Аха-ха-ха! Ладно-ладно, так уж и быть, хах… Ну ты, конечно, молодец.

‒ Ну а что ты хотел?... Это, ‒ оживившись, Совранов теперь взаправду хотел поговорить: страх отступил и он, осклабившись, сел обратно, собираясь перевести тему. – Слушай, а ты, кстати, что в магазине делал?

‒ Мужик, ты чего, я здесь через дорогу живу, что я мог ещё там делать: я есть хочу… Тебе в тюрьме это, память заодно не подправили, нет?

‒ Ахах, нет, не подправили. Это я так, запамятовал. К слову, что у тебя с переездом?

‒ Закончил уже – всё нормально, теперь обустраиваться понемногу буду.

‒ О-о, ясно, это хорошо. Но только, ты ведь это, явно не просто так это затеял, правда? – в глазах Казимира мелькнуло подозрение, но Никодим продолжил: ‒ Поменять добровольно Второй уровень на Первый – крайне странно, да ещё и от знака отличия отказаться. Это ведь что-то с редирумом, я прав?

Секундное молчание.

‒ Хех, во всем ты логику вещей поймешь, ‒ с еле чувствительным волнением, из-за недопонимая причины такой резкой смены темы, усмехнулся Коликов, оценив своего товарища. Затем продолжил, уже более привольно, ибо вспомнил, что, как-никак, ведёт разговор со своим, пожалуй, лучшим другом: ‒ С редирумом? Да. С ним. Но тебе-то какое дело, ты особо этим и не интересуешься ведь…

‒ Да так, я твоими успехами всё-таки же интересуюсь…

‒ А. Ну, здесь хвастать пока нечем: понимаем, что нечто странное происходит вокруг, а сделать с этим ничего не можем. Как-то больно быстро эта революция началась, да и не пойми, почему… Пытаемся всё разузнать идеологию этих демонстрантов, но в бестолку. Ни лидеров, ничего. Лишь толпы собираются да какие-то лозунги выкрикивают – всё.. ну, ещё и молодежь эта – совершенно не разумная. Словно не ради смены политики они на улицы выходят, а лишь чтобы людей избить… Хрен пойми, что происходит. А по вечерам ещё: эти толпы отчего-то на кучки разбиваются, да куда-то совершенно в разные места расходятся – бред. И ни разу не удалось выследить, ни разу! Нечисто тут что-то, да вот только понять не могу, что…

Совранов выслушал друга полностью, и ему стало немного не по себе: он-то частично причину всего сего безобразия знал. Но стоит ли рассказывать об этом? Всё же Казимир чистейший приверженец редирума, а там основополагающая идея, если Никодим ничего не путает, гуманизм и ценность человека как личности. Посему всяческое проявление насилия ему чуждо. А предотвращение разрухи политической системы в крайне сжатый срок только так и возможно: с недружеским визитом навестить И.И.Н.И.М.П. Но он и думать о подобном не станет: начнёт подымать связи, воспользуется явно титулом, от которого отрёкся, будет кричать на каждом углу, что всех вокруг обманывают сильные мира сего… И в конце концов эти самые “сильные”, всё же заметив со своего Третьего уровня непорядок в смоделированной ими системе, просто устранят мелкую сошку, дабы та крика лишнего не поднимала – так, на всякий случай. А нужно ли это Никодиму? Никак нет.

Посему профессор решил дознаться для начала:

‒ О, вот оно как. Ну, думаю, ты справишься. А слушай, насчёт людей: вот как вообще с новичками, много сейчас в, как там вас.. “восстановление”…

‒ “Возрождение”, ‒ немного улыбнувшись, словно стесняясь подобного названия (что было придумано кем-то довольно давно и явно при странных обстоятельствах, однако запомнилось), подсказал собеседник.

‒ Да, вот. Как у вас в притоком народа?...

‒ Ну, идут. Охотно даже идут, что радует. Просто понимают понемногу, что не всё в порядке, а изменить ситуацию хотят, вот и ищут выход. Причём, чаще всего парни молодые прибавляются, правда, похожи многие из них на тех, что ²⁷из Техаса да без рогов, ‒ осознавая, что оппонент поймёт шутку, Коликов посмотрел на товарища в ожидании реакции.

Тот, чуть засмеявшись, отвалился на ортопедическую спинку стула, да сказал:

‒ И ты это терпишь?

‒ Ну, чёткого подтверждения об их ориентации у меня нет, просто внешне некоторые, ну, похожи. А так, думаю, не стерпел бы, если бы точно узнал. Ну а пока – убеждаю себя в обратном.

‒ Вот как, ясно всё с тобой. Вроде бы, редирум же это, и таких защищает… Так ты у нас свою же культуру предаешь, мужик?... Если что, я шучу. Не принимай к сердцу, ‒ подняв, словно сдаваясь, руки, удостоверил Казимира Совранов.

‒ Ха, да я понял. Нет, я не предаю свою культуру. Просто есть вещи, которые противны мне, но они не противны идеологии редирума. Знаешь ли, никто не безгрешен. Да и вообще, идею, из-за которой я и подался в это общественное течение, я поддерживаю всецело, потому нечего тут меня уличать в моей не полноценной преданности. Я предан, но подобное претит мне в любом случае. И да, если я-таки узнаю, что кто-то из них является гомосексуалистом, я сделаю то же самое с ним, что сделал тридцать лет назад с тем выродком, и ничуть не пожалею…

‒ А-а… ‒ хотел было добавить вновь о не всецелом соответствии Казимира своей культуре Никодим, припоминая то до неузнаваемости разбитое кулаками друга лицо миловидного парня, по неосторожности принявшего Коликова не за того, кем тот является всю свою уже немалую жизнь.

Но собеседник был быстрее, предупредив слова друга:

‒ И нет, от редирума и в таком развитии событий я не откажусь.

С секунду профессор размышлял, взвешивал все за и против, а потом молвил, решив вернуться к былой теме:

‒ Хах. Ну, не согласиться я не могу: никто не без греха – это точно. Однако.. вот в общем, получается, люди у вас есть. Так?

‒ Пока не жалуемся… ‒ Казимир хотел добавить ещё что-то, но Никодим опередил его.

‒ Тогда послушай, Казимир, ты мне друг и самый близкий человек, который остался в моём круге общения. То, что вы пытаетесь понять, не будет вами осознанно полностью потому, что своё развитие оно получает не здесь.

‒ Не понял…

‒ Вы не там ищите.

‒ Ты что-то об этом знаешь?

‒ Знаю… Но, послушай, я могу рассказать, но, зная тебя, уверен: ты сразу начнёшь действовать. Только начнёшь ты действовать не так, как надо. Здесь, понимаешь, в данном вопросе без использования силы не обойтись уже просто потому, что те, кто над этим стоит, ею воспользоваться не погнушаться.

‒ То есть, ты хочешь сказать…

‒ Да, от редирума придётся на некоторое время отойти. Но только ради того, чтобы после он получил ещё больший толчок для развития…

Казимир задумался, а затем отказался, вертя головой:

‒ Нет. Я так не смогу. Я не рыцарь с ²⁸крестом на доспехе, чтобы нести свою культуру “огнём и мечом” – это глупо и полная ерунда, так что нет… Спасибо, но мы пока как-нибудь сами.

Профессор развёл руками:

‒ Твой выбор. Однако, если что, мой номер ты знаешь. Но хорошо всё обдумай…

‒ О, об этом не волнуйся. Но я всё-таки буду надеяться на лучшее.

‒ Не могу не похвалить данную черту характера.

‒ Хах. Но ты ведь тоже, как только наружу соберёшься, в случае чего мне набирай… А то так дело не пойдёт.

‒ А об этом уж ты не волнуйся.

‒ Ха, да уж. Рад видеть тебя живым и здоровым.. ну, от части здоровым, ‒ медленно вставая со стула, сказал Коликов.

‒ Ничего, прорвёмся. А ты что, уже уходишь?

‒ Ну а чего? В конце концов, засиделись мы, а у меня ещё дела есть.. ну, ты понимаешь…

‒ А, ну, понимаю, ‒ идя медленно к двери, продолжали беседу двое друзей.

‒ Ну вот. Ты не волнуйся, я завтра с утра ещё заскачу, так что свидимся.

‒ Что ж, буду ждать, ‒ пожимая руки, сказал с лёгкой, естественной улыбкой профессор.

Спустя секунду, вспомнив о еде, оставленной у него на кухне Коликовым, возникнул:

‒ Ой, Казимир! А пакет!...

‒ Оставь – тебе нужнее, ‒ входя в лифт, отмахнулся приятель с подобной естественной, доброжелательной улыбкой.

Когда же двери затворились, Никодим, проводя взглядом “уходящую” на первый этаж кабину, мысленно сказал: “Спасибо”. После же он направился назад в квартиру разбирать съестное, что было куплено и принесено его другом. Да, за месяц, что они почти не общались, он довольно сильно соскучился по этому чувству: чувству тепла внутри, которое полностью отторгает одиночество, самим собой напоминая: ещё не всё потеряно.